Политический реализм в международных отношениях
Впервые опубликовано 26 июля 2010 г.; содержательно переработано 24 мая 2017 г.
В дисциплине международных отношений существуют конкурирующие общие теории или теоретические перспективы. Реализм, также называемый «политическим реализмом», — это взгляд на международную политику, который подчеркивает ее конкурентность и конфликтность. Обычно он противопоставляется идеализму или либерализму, который, как правило, делает акцент на сотрудничестве. С точки зрения реалистов, главными действующими лицами на международной арене являются государства, которые заботятся о собственной безопасности, преследуют национальные интересы и борются за господство (power). Негативной стороной того, что реалисты придают такое значение господству и собственным интересам, часто оказывается их скептицизм относительно значимости этических норм для отношений между государствами.
Однако не все реалисты отрицают присутствие этики в международных отношениях. Следует проводить различие между классическим реализмом, представленным такими теоретиками XX века, как Рейнгольд Нибур и Ганс Моргентау, и радикальным или крайним реализмом. Хотя классический реализм подчеркивает идею национального интереса, он не является макиавеллианской доктриной, утверждающей, «что все оправдывается интересом государства» (Bull 1995: 189). Он также не требует прославления войны или конфликта.
Они придают первостепенное значение успешному политическому действию, основанному на благоразумии: способности судить о правильности того или иного действия из числа возможных альтернатив на основании его вероятных политических последствий.
Реализм включает в себя целый ряд подходов и может похвастаться долгой теоретической традицией. Среди его отцов-основателей чаще всего упоминаются Фукидид, Макиавелли и Гоббс. Сегодня классический реализм XX века в значительной степени вытеснен неореализмом, представляющим собой попытку выстроить более научный подход к изучению международных отношений. Как классический реализм, так и неореализм подвергались критике со стороны теоретиков международных отношений, представляющих либеральную, критическую и постмодернистскую перспективы.
Корни традиции реализма
Фукидид и важность могущества
Подобно другим классическим политическим мыслителям, Фукидид (ок. 460 — ок. 400 до н. э.) считал, что политика включает в себя вопросы морали. Но важнее всего то, что он задается вопросом, могут ли межгосударственные отношения, для которых могущество имеет решающее значение, также регулироваться нормами справедливости. На самом деле, его «История Пелопоннесской войны» не является ни трудом по политической философии, ни последовательной теорией международных отношений. Большая часть этой работы, представляющей собой предвзятый рассказ о вооруженном конфликте между Афинами и Спартой, развернувшемся с 431 по 404 год до н. э., состоит из парных речей персонажей, высказывающих противоположные мнения по разным вопросам.
Тем не менее, если «История» считается единственным признанным античным текстом в дисциплине международных отношении и вдохновляет теоретиков, начиная от Гоббса и заканчивая современными исследователями-международниками, то это потому, что она не является простой хроникой событий, и из нее можно извлечь определенную теоретическую позицию. Реализм представлен в самой первой речи афинян, зафиксированной в «Истории», — произнесенной во время спора, произошедшего в Спарте незадолго до войны. Помимо этого, реалистская перспектива имплицирована и в том, как Фукидид объясняет причины Пелопоннесской войны, а также в заявлениях афинских послов в знаменитом «Мелосском диалоге».
Общие черты реализма в международных отношениях
Весь набор посылок, касающихся государственных субъектов, эгоизма, анархии, могущества, безопасности и морали, которым определяется реалистская традиция, уже присутствует у Фукидида.
(1) Человеческая природа является отправной точкой для классического политического реализма. Реалисты считают людей изначально эгоистичными и заинтересованными в собственной выгоде до такой степени, что собственная выгода берет верх над моральными принципами. На дебатах в Спарте, описанных в книге I «Истории» Фукидида, афиняне утверждают приоритет собственных интересов над моралью. Они говорят, что соображения справедливости «никого еще не заставили упустить представившийся случай расширить свои владения с помощью силы» (1.76, перевод слегка изменен).
(2) Реалисты, и особенно современные неореалисты, считают отсутствие правительства, анархию в буквальном смысле слова, главным фактором, определяющим результаты международной политики. Отсутствие единого нормотворческого и правоприменительного органа, по их мнению, означает, что международная арена по сути является системой «помоги себе сам». Каждое государство несет ответственность за свое собственное выживание и свободно определять свои собственные интересы и стремиться к могуществу. Таким образом, анархия приводит к ситуации, в которой могущество играет главенствующую роль в формировании межгосударственных отношений. По словам афинских посланников в Мелосе, без какой-либо общей власти, которая могла бы обеспечить порядок, «независимые города выживают лишь благодаря силе» (5.97, перевод изменен).
(3) Поскольку реалисты представляют себе мир государств как анархический, они, соответственно, главным вопросом считают безопасность. Для достижения безопасности государства пытаются увеличить свое могущество и стремятся к балансу сил, чтобы сдерживать потенциальных агрессоров. Войны ведутся для того, чтобы помешать конкурирующим нациям стать сильнее в военном отношении. Фукидид, проводя различие между непосредственными и глубинными причинами Пелопоннесской войны, не видит ее настоящей причины ни в одном из отдельных событий, непосредственно предшествовавших ее началу. Вместо этого он полагает причиной войны изменения в распределении могущества между двумя блоками греческих городов-государств: Делосской лиги во главе с Афинами и Пелопоннесской лиги во главе со Спартой. По его словам, рост афинского могущества заставил спартанцев опасаться за свою безопасность и тем самым подтолкнул их к войне (1.23).
(4) Реалисты, как правило, скептически относятся к вопросу о значимости морали для международной политики. Поэтому они могут утверждать, что в международных отношениях нет места для морали, или что требования морали мешают тому, что необходимо для успешного политического действия, или что у государств есть своя собственная мораль, отличная от обыденной, или что мораль, если она вообще применима, используется исключительно в качестве средства для оправдания поведения государств. Наглядный пример отказа от этических норм в отношениях между государствами можно найти в «Мелосском диалоге» (5.85–113). Этот диалог относится к событиям 416 года до н. э., когда Афины вторглись на остров Мелос. Афинские послы поставили мелосцев перед выбором: погибнуть или сдаться, и с самого начала просили их не взывать к справедливости, а думать только о своем выживании. По словам послов, «Ведь вам, как и нам, хорошо известно, что в человеческих взаимоотношениях справедливость имеет смысл только тогда, когда обе стороны находятся под равным принуждением. В противном случае более сильный пользуется всеми возможностями, а слабый вынужден подчиниться». (5.89, перевод изменен).
Быть «под равным принуждением» означает быть под действием закона и, таким образом, подчиняться общему законотворческому авторитету (Korab-Karpowicz 2006: 234). Поскольку такой власти над государствами не существует, афиняне утверждают, что в этом беззаконном состоянии международной анархии единственным правом является право сильного господствовать над слабым. Они открыто отождествляют право с мощью и исключают соображения справедливости из внешней политики.
«Мелосский Диалог»: первый спор реалистов с идеалистами
Таким образом, в высказываниях афинян мы можем обнаружить серьезную поддержку реалистской перспективы. Однако остается открытым вопрос, в какой мере их реализм совпадает с точкой зрения самого Фукидида. Хотя крупные отрывки «Мелосского диалога», равно как и другие части «Истории», легитимируют реалистское прочтение, позиция Фукидида не может быть выведена из отдельных фрагментов, но, скорее, должна оцениваться на основании более широкого контекста его книги. На самом деле, даже сам «Мелосский диалог» предлагает нам ряд противоположных точек зрения.
Обычно теоретики международных отношений противопоставляют политический реализм идеализму или либерализму — теоретической перспективе, которая подчеркивает важность международных норм, взаимозависимости между государствами и международного сотрудничества. «Мелосский диалог», одна из наиболее часто комментируемых частей «Истории» Фукидида, представляет собой классический спор между идеалистами и реалистами: может ли международная политика основываться на моральном порядке, вытекающем из принципов справедливости, или она навсегда останется ареной конфликтующих национальных интересов и власти?
Для мелосцев, прибегающих к идеалистическим аргументам, выбор лежит между войной и рабством (5.86). Они мужественны и любят свою страну. Они не хотят потерять свободу и готовы защищаться несмотря на то, что в военном отношении они слабее афинян (5.100; 5.112). Они основывают свои аргументы на апелляции к справедливости, которую ассоциируют с честностью, и считают афинян несправедливыми (5.90; 5.104). Они благочестивы и верят, что боги поддержат их правое дело и компенсируют их слабость, и возлагают надежды на союзы, полагая, что их союзники, спартанцы, также приходящиеся им соплеменниками, помогут им (5.104; 5.112).
Поэтому в речи мелосцев можно выделить элементы идеалистического или либерального мировоззрения: убеждение, что народы имеют право на политическую независимость, что у них есть взаимные обязательства друг перед другом и они будут их выполнять, и что агрессивная война несправедлива. Мелосцам, тем не менее, не хватает ресурсов и дальновидности. В своем решении защищать себя они руководствуются больше надеждами, чем наличными фактами или точными расчетами.
Афинские аргументы основаны на ключевых реалистских понятиях, таких как безопасность и могущество, и базируются не на том, каким должен быть мир, а на том, каков он есть. Афиняне игнорируют любые моральные разговоры и призывают мелосцев взглянуть на факты — то есть признать свою военную слабость, рассмотреть потенциальные последствия своего решения и подумать о собственном выживании (5.87; 5.101). Кажется, что за афинскими аргументами стоит мощная реалистская логика. Их позиция, основанная на соображениях безопасности и личных интересах, на первый взгляд, предполагает опору на рациональность, рассудочность и дальновидность. Однако при ближайшем рассмотрении оказывается, что их логика содержит серьезные ошибки. Мелос, относительно слабое государство, не представляет никакой реальной угрозы для их безопасности. И в итоге произошедшее разрушение Мелоса не изменит хода Пелопоннесской войны, которую Афины проиграют через несколько лет.
Для размеров империи нет никаких логических ограничений. Опьяненные перспективой славы и добычи, после завоевания Мелоса афиняне вступают в войну против Сицилии. Они не обращают внимания на аргументы мелосцев о том, что соображения справедливости полезны в долгосрочной перспективе для всех (5.90). И поскольку афиняне переоценивают свои силы и в конце концов проигрывают войну, их эгоистическая логика оказывается и в самом деле очень близорукой.
Игнорировать реальность силы (power) в международных отношениях — утопично, но полагаться только на силу столь же безрассудно. Фукидид, по-видимому, не поддерживает ни наивного идеализма мелосцев, ни цинизма их афинских оппонентов. Он учит нас остерегаться «наивных мечтаний в [вопросах] международной политики», с одной стороны, и «другой пагубной крайности: безудержного цинизма», с другой (Donnelly 2000: 193). Если его и можно считать политическим реалистом, то его реализм, тем не менее, не является предшественником ни Realpolitik, в которой отрицается традиционная этика, ни современного научного неореализма, в котором моральные вопросы в значительной степени игнорируются.
Критика моральной традиции у Макиавелли
Идеализм в международных отношениях, как и реализм, может похвастаться давней традицией. Неудовлетворенные миром, каким они его находили, идеалисты всегда пытались дать ответ на вопрос о том, «что должно быть» в политике.
Платон, Аристотель и Цицерон — все они были политическими идеалистами, верившими в существование неких универсальных моральных ценностей, на которых может основываться политическая жизнь.
Опираясь на труды своих предшественников, Цицерон развил идею естественного морального закона, применимого как к внутренней, так и к международной политике. Его идеи о добродетельности на войне получили дальнейшее развитие в трудах христианских мыслителей Св. Августина и Св. Фомы Аквинского. Во второй половине XV века, когда родился Никколо Макиавелли, идея о том, что политика, включая отношения между государствами, должна быть добродетельной, а методы ведения войны — подчиненными этическим нормам, все еще преобладала в политической литературе.
Макиавелли (1469-1527) бросил вызов этой устоявшейся моральной традиции, тем самым выступив в качестве политического новатора.
В главе XV «Государя» Макиавелли объявляет, что, отступая от учений более ранних мыслителей, он предпочитает следовать «истине не воображаемой, а действительной». «Действительная истина» для него — единственная, которую стоит искать. Она представляет собой совокупность практических условий, которые, по его мнению, необходимы для того, чтобы сделать человека и страну процветающими и сильными. Макиавелли заменяет древнюю добродетель (virtus) (моральное качество личности, такое как справедливость или сдержанность) на virtù, способность или энергию. Как пророк virtù, он обещает вести как народы, так и отдельных людей к земной славе и могуществу.
Хотя Макиавелли никогда не использует выражение ragione di stato или его французский эквивалент raison d'état, в конечном счете для него важно именно это: все то, что хорошо для государства, а не этические угрызения совести или нормы.
Макиавелли оправдывал аморальные действия в политике, но никогда не отказывался признать, что они являются злом. Он действовал в единых рамках традиционной морали. Это стало уже особой задачей его последователей в XIX веке — развить доктрину двойной этики: публичной и частной; довести макиавеллианский реализм до еще больших крайностей и применить его к международным отношениям. Утверждая, что «государство не имеет более высокой обязанности, чем поддерживать себя», Гегель дал этическую санкцию продвижению государством своих собственных интересов и преимуществ против других государств (Meinecke 1998: 357). Тем самым он перевернул традиционную мораль. Благо государства было извращенно истолковано как высшая моральная ценность, а расширение национального господства (power) рассматривалось как право и долг нации.
Ссылаясь на Макиавелли, Генрих фон Трейчке утверждал, что государство является силой именно для того, чтобы утвердить себя в противовес другим, столь же независимым силам (powers), и что высший моральный долг государства состоит в том, чтобы поддерживать эту силу. Он считал международные соглашения обязательными лишь в той мере, в какой это целесообразно для государства. Таким образом, получила распространение идея автономной этики поведения государства и концепция Realpolitik. Традиционная этика была отвергнута, а политика силы была увязана с «высшим» типом морали. Эти понятия, наряду с верой в превосходство германской культуры, послужили оружием, с помощью которого немецкие государственные деятели, начиная с XVIII века и до конца Второй мировой войны, оправдывали свою политику завоевания и уничтожения.
Макиавелли часто хвалят за его благоразумные советы лидерам (по этой причине его считают одним из учителей-основателей современной политической стратегии) и за его защиту республиканской формы правления. Разумеется, во многих своих аспектах его мысль заслуживает такой похвалы. Тем не менее его также можно рассматривать как мыслителя, который несет главную ответственность за деморализацию Европы. Аргументы афинских послов, представленные в «Мелосском диалоге» Фукидида, тезисы Фрасимаха в «Государстве» Платона или Карнеада, на которого ссылается Цицерон, — все это бросает вызов античным и христианским взглядам на единство политики и этики. Однако до Макиавелли этот аморальный или безнравственный образ мышления никогда не преобладал в западной политической мысли.
Влияние макиавеллианских идей, вроде представления о том, что на войне все средства допустимы, отразилось на полях сражений Европы Нового времени, когда массовые армии граждан сражались друг против друга до последней капли крови, не считаясь с нормами справедливости. Противоречие между целесообразностью и моралью утратило свое значение в сфере политики. Была изобретена концепция двойной этики, частной и общественной, которая нанесла еще больший ущерб традиционной этике, укорененной в обычаях. Доктрина raison d'état в конечном счете привела к политике Lebensraum, двум мировым войнам и Холокосту.
Возможно, самая большая проблема реализма в международных отношениях заключается в том, что он имеет тенденцию скатываться в крайнюю версию, которая одобряет любую политику, способную принести пользу государству за счет других государств, независимо от того, насколько эта политика морально проблематична. В работах Уолтца и многих других современных неореалистов, даже если они явно не поднимают этических вопросов, все равно предполагается двойная этика, а такие слова, как Realpolitik, больше не несут тех негативных коннотаций, которыми они были наделены в глазах классических реалистов вроде Ганса Моргентау.
Анархическое естественное состояние у Гоббса
Томас Гоббс (1588-1683) был частью интеллектуального движения, целью которого было освободить зарождающуюся современную науку от ограничений классического и схоластического наследия. Согласно классической политической философии, на которой базируется идеалистическая точка зрения, люди могут контролировать свои желания с помощью разума и работать на благо других, даже в ущерб своей собственной выгоде. Таким образом, они являются как рациональными, так и моральными агентами, способными различать правильное и неправильное и делать нравственный выбор. Они также по своей природе социальны. Гоббс атакует эти взгляды с большим мастерством. Для него человеческие существа, чрезвычайно индивидуалистические, а не моральные или социальные, подвержены «вечному и беспрестанному желанию все большего и большего могущества (power), желанию, прекращающееся лишь со смертью». («Левиафан», 12.2). Поэтому они неизбежно борются за господство (power). Излагая такие идеи, Гоббс вносит свой вклад в некоторые основные идеи, лежащие в основе реалистской традиции в международных отношениях, и особенно в неореализм. Они включают в себя характеристику человеческой природы как эгоистической, концепцию международной анархии и представление о том, что политика, укорененная в борьбе за господство, может быть рационализирована и изучаться научно.
Одна из наиболее широко известных гоббсовских концепций — это концепция анархического естественного состояния, которое, как предполагается, влечет за собой состояние войны — «войны всех против всех» (12.8). Его представление о состоянии войны является производным от его взглядов как на человеческую природу, так и на условия, в которых существуют индивиды. Поскольку в естественном состоянии нет правительства и каждый человек равен другому по статусу, каждый индивид имеет право на все; то есть нет никаких ограничений на поведение индивида. Любой человек может в любое время применить силу, и все должны быть постоянно готовы противостоять такой силе силой. Следовательно, движимые стяжательством, не имеющие моральных ограничений и мотивированные конкурировать за дефицитные товары, индивиды склонны «нападать» друг на друга ради выгоды. Будучи подозрительными по отношению друг к другу и движимые страхом, они также, вероятно, предпримут упреждающие действия и нападут друг на друга, чтобы обеспечить свою собственную безопасность. Наконец, люди также движимы гордыней и желанием славы. Ради выгоды, безопасности или репутации люди, стремящиеся к господству, будут, таким образом, стремиться «погубить или покорить друг друга» (13.3). В таких шатких условиях, когда каждый является потенциальным агрессором, война с другими является более выгодной стратегией, чем мирное поведение, и человек должен усвоить, что доминирование над другими необходимо для его собственного дальнейшего выживания.
Гоббс занят прежде всего отношениями между индивидами и государством, и его комментарии о межгосударственных отношениях довольно скудны. Тем не менее то, что он говорит о жизни индивидов в естественном состоянии, также может быть истолковано как описание того, как государства существуют по отношению друг к другу.
Как только появились государства, индивидуальное стремление к могуществу становится основой поведения государств, которое часто проявляется в их стремлении доминировать над другими государствами и народами. Государства «для собственной безопасности, расширяют свои владения под всяческими предлогами: опасности, боязни завоеваний или помощи, которая может быть оказана завоевателю [и] стараются подчинить и ослабить своих соседей» (17.2).
Соответственно, стремление и борьба за могущество лежат в основе гоббсовского видения отношений между государствами. Впоследствии то же самое будет справедливо и в отношении модели международных отношений, разработанной Гансом Моргентау, который находился под глубоким влиянием Гоббса и придерживался того же взгляда на человеческую природу.
Схожим образом неореалист Кеннет Уолтц также последует примеру Гоббса, рассматривая международную анархию (тот факт, что суверенные государства не подчиняются какому-либо высшему общему суверену) как принципиальный элемент международных отношений.
Если каждое государство само решает, применять ли силу или нет, война может вспыхнуть в любой момент. Достижение внутренней безопасности через создание государства сопровождается тогда состоянием межгосударственной небезопасности. Мы могли бы сказать, что если бы Гоббс был до конца последователен, он согласился бы с тем, что для того, чтобы избежать этой ситуации, государства так же должны заключить договор и подчинить себя мировому суверену. Хотя идея мирового государства нашла бы поддержку среди некоторых современных реалистов, это не та позиция, которую занимает сам Гоббс. Он не предлагает заключить общественный договор между нациями, чтобы положить конец международной анархии. Это объясняется тем, что состояние незащищенности, в котором находятся государства, не обязательно ведет к незащищенности их граждан. До тех пор, пока вооруженный конфликт или другая враждебность между государствами не вспыхивают на деле, люди внутри государства могут чувствовать себя в относительной безопасности.
Отрицание существования универсальных моральных принципов в отношениях между государствами сближает Гоббса с макиавеллистами и последователями доктрины raison d’état. Его теория международных отношений, предполагающая, что независимые государства, подобно независимым индивидам, являются асоциальными и эгоистичными, врагами по своей природе, и что нет никаких моральных ограничений на их поведение, представляет собой серьезный вызов идеалистическому политическому видению, основанному на человеческой социальности, и концепции международной юриспруденции, построенной на этом видении. Однако то, что отличает Гоббса от Макиавелли и больше связывает его с классическим реализмом, — это его настойчивое требование оборонительного характера внешней политики. Его политическая теория не предлагает делать все, что может быть выгодно для государства. Его подход к международным отношениям является благоразумным и миролюбивым: суверенные государства, как и отдельные люди, должны стремиться к миру, который одобряется разумом.
Уолтц и другие неореалисты-читатели работ Гоббса иногда упускают из виду то, что он не воспринимает международную анархию как среду без каких-либо правил вообще. Предполагая, что определенные требования разума применимы даже в естественном состоянии, он утверждает возможность более мирных и скоординированных международных отношений. Он также не отрицает существования международного права. Суверенные государства могут подписывать договоры друг с другом, чтобы обеспечить правовую основу для своих отношений. В то же время Гоббс, по-видимому, сознает, что международные правила часто оказываются неэффективными в сдерживании борьбы за господство.
Государства будут толковать их в своих интересах, и поэтому международное право будет соблюдаться или игнорироваться в соответствии с интересами затрагиваемых государств. Следовательно, международные отношения всегда будут иметь тенденцию к неустойчивости. Этот мрачный взгляд на мировую политику лежит в основе реализма Гоббса.
Классический реализм XX века
Реализм XX века родился в ответ на идеалистическую перспективу, которая доминировала в науке о международных отношениях после Первой мировой войны. Идеалисты 1920-х и 1930-х годов (также называемые либеральными интернационалистами или утопистами) преследовали цель укрепления мира для предотвращения нового мирового конфликта.
Они видели решение межгосударственных проблем в создании авторитетной системы международного права, опирающейся на поддержку международных организаций. Этот межвоенный идеализм привел к основанию Лиги Наций в 1920 году и к пакту Бриана — Келлога 1928 года, объявляющему войну незаконной и предусматривающему мирное урегулирование споров. Президент США Вудро Вильсон, такие ученые, как Норман Энджелл, Альфред Циммерн и Раймонд Б. Фосдик, а также другие выдающиеся идеалисты той эпохи оказывали Лиге Наций интеллектуальную поддержку.
Однако Рейнгольд Нибур критиковал их идеи уже в начале 1930-х годов, а через несколько лет к нему присоединился Э. Х. Карр. Лига Наций, куда так и не вступили США и из которой вышли Япония и Германия, не смогла предотвратить начало Второй мировой войны. Возможно, больше, чем какой-либо теоретический аргумент, этот факт вызвал сильную реалистскую реакцию. Хотя Организация Объединенных Наций, основанная в 1945 году, все еще может рассматриваться как продукт идеалистического политического мышления, на дисциплину международных отношений в первые послевоенные годы оказали глубокое влияние работы «классических» реалистов, таких как Джон Герц, Ганс Моргентау, Джордж Кеннан и Раймон Арон. Затем, в течение 1950-х и 1960-х годов, классический реализм столкнулся с вызовом ученых, которые попытались разработать более научный подход к изучению международной политики. В 1980-е годы он уступил место другому направлению в теории международных отношений — неореализму.
Поскольку в рамках данной статьи невозможно представить всех мыслителей, внесших вклад в развитие классического реализма XX века, для обсуждения здесь были выбраны Э. Х. Карр и Ганс Моргентау, как, возможно, наиболее влиятельные из них.
Вызов Э. Х. Карра утопическому идеализму
В своей основной работе по международным отношениям «Двадцатилетний кризис», впервые опубликованной в июле 1939 года, Эдвард Холлетт Карр (1892-1982) атакует идеалистическую позицию, которую он называет «утопизмом». К основным чертам этой позиции он причисляет веру в разум, уверенность в прогрессе, чувство моральной правоты и убеждение в лежащей в основе гармонии интересов.
По мнению идеалистов, война — это отклонение от нормального хода жизни, и способ ее предотвращения состоит в том, чтобы воспитывать людей в духе мира и строить системы коллективной безопасности, такие как Лига Наций или сегодняшняя ООН. Карр бросает вызов идеализму, подвергая сомнению его притязания на моральный универсализм и его идею гармонии интересов. Он заявляет, что «мораль может быть только относительной, а не универсальной» (Carr 2001: 19), и утверждает, что доктрина гармонии интересов используется привилегированными группами «для оправдания и поддержания своего господствующего положения» (там же: 75).
Карр использует понятие относительности мышления, которое он возводит к Марксу и другим современным теоретикам, чтобы показать, что стандарты, по которым судят о политике, являются продуктом обстоятельств и интересов. Его центральная идея состоит в том, что интересы той или иной партии всегда определяют то, что эта партия считает моральными принципами, и поэтому эти принципы не являются универсальными. Карр, например, замечает, что политики часто используют язык справедливости, чтобы прикрыть особые интересы своих собственных стран или создать негативные образы других людей для оправдания актов агрессии.
Существование таких примеров моральной дискредитации потенциального врага или морального оправдания собственной позиции показывает, утверждает он, что моральные идеи являются производными от реальной политики. Проводимая политика не основывается, как полагают идеалисты, на неких универсальных нормах, независимых от интересов вовлеченных сторон.
Если отдельные моральные стандарты де-факто основаны на интересах, то, как утверждает Карр, также существуют интересы, лежащие в основе того, что считается абсолютными принципами или универсальными моральными ценностями. В то время как идеалисты склонны считать такие ценности, как мир или справедливость, универсальными и заявляют, что их отстаивание отвечает интересам всех, Карр возражает против такой точки зрения. По его словам, нет ни общечеловеческих ценностей, ни общечеловеческих интересов. Он утверждает, что те, кто ссылается на всеобщие интересы, на самом деле действуют в своих собственных интересах (там же: 71). Они думают, что то, что лучше для них, лучше для всех, и отождествляют свои собственные интересы со всеобщими интересами всего мира.
Идеалистическое понятие гармонии интересов основано на представлении о том, что люди могут рационально признать наличие у них общих интересов, и поэтому сотрудничество возможно. Карр противопоставляет эту идею реальности конфликта интересов.
Подобно Гоббсу, Карр полагает, что мораль конструируется конкретной правовой системой, действенность которой обеспечивается силой принуждения. Международные моральные нормы навязываются другим странам доминирующими нациями или группами наций, которые представляют себя в качестве международного сообщества в целом. Эти нормы изобретены, чтобы увековечить господство этих наций.
Ценности, которые идеалисты считают благом для всех, такие как мир, социальная справедливость, процветание и международный порядок, рассматриваются Карром как простые понятия статус-кво. Державы, удовлетворенные статусом-кво, считают сложившееся положение справедливым и поэтому проповедуют мир. Они пытаются сплотить всех вокруг своего видения того, что такое хорошо.
«Подобно тому, как правящий класс в обществе молится о внутреннем мире, который гарантирует его собственную безопасность и господство, [...] так и международный мир становится особым корыстным интересом господствующих держав» (там же: 76). С другой стороны, неудовлетворенные державы считают этот же самый порядок несправедливым и поэтому готовятся к войне.
Следовательно, путь к достижению мира, если его нельзя просто навязать, состоит в удовлетворении неудовлетворенных сил. «Те, кто больше всего выигрывает от [международного] порядка, могут в долгосрочной перспективе только надеяться сохранить его, делая достаточные уступки, чтобы сделать его терпимым для тех, кто выигрывает от него меньше всего» (там же: 152). Логичный вывод, который должен сделать читатель книги Карра, — это политика умиротворения.
Карр был тонким мыслителем. Он сам признавал, что логика «чистого реализма не может предложить ничего, кроме голой борьбы за господство, которая делает невозможным любое международное общество» (там же: 87). Хотя он разрушает то, что он называет «текущей утопией» идеализма, в то же время он пытается построить «новую утопию», реалистский мировой порядок (там же).
Можно также возразить, что тот факт, что языком общечеловеческих моральных ценностей можно злоупотреблять в политике в интересах той или иной партии, и что такие ценности могут быть лишь несовершенно реализованы в политических институтах, не означает, что таких ценностей не существует. У многих людей, как привилегированных, так и непривилегированных, есть глубокое стремление к миру, порядку, процветанию и справедливости. Легитимность идеализма состоит в постоянной попытке осмыслять и отстаивать эти ценности. Идеалисты терпят неудачу, если в своих попытках они не уделяют достаточного внимания реальности могущества. С другой стороны, в мире чистого реализма, где все ценности зависят от интересов, жизнь превращается не более чем в борьбу за господство и становится невыносимой.
«Двадцатилетний кризис» затрагивает ряд универсальных идей, но он также отражает дух своего времени. Хотя мы можем винить идеалистов межвоенного периода за их неспособность создать международные институты, достаточно сильные, чтобы предотвратить начало Второй мировой войны, эта книга показывает, что реалисты межвоенного периода тоже не были готовы принять этот вызов. Карр часто упоминает Германию под властью нацистов, как если бы это была такая же страна, как и любая другая. Он говорит, что если Германия перестанет быть неудовлетворенной державой и «станет верховодящей силой в Европе», то она примет язык международной солидарности, подобный языку других западных держав (там же: 79). Неспособность Карра и других реалистов распознать опасную природу нацизма и их вера в то, что Германия может быть удовлетворена территориальными уступками, способствовали созданию политической обстановки, в которой Германия значительно усилилась, самовольно аннексировала Чехословакию и военный отпор в сентябре 1939 года получила от одной только Польши.
Теория международных отношений — это не просто интеллектуальное предприятие; она имеет практические последствия. Она влияет на наше мышление и политическую практику. Практические реалисты 1930-х годов, которым Карр оказывал интеллектуальную поддержку, были теми, кто выступал против системы коллективной безопасности, воплощенной в Лиге Наций. Работая в тогдашних внешнеполитических структурах, они способствовали ее ослаблению.
После того, как они ослабили Лигу Наций, они проводили политику умиротворения и примирения с Германией в качестве альтернативы коллективной безопасности (Ashworth 2002: 46). После аннексии Чехословакии, когда провал реалистов и противников Лиги Наций из Консервативной партии во главе с Невиллом Чемберленом и провал этой политики стал ясен, они попытались восстановить ту самую систему безопасности, которую сами ранее и разрушили. А на тех, кто поддерживал коллективную безопасность, навесили ярлык идеалистов.
Реалистские принципы Ганса Моргентау
Ганс Моргентау (1904-1980) развил реализм во всеобъемлющую теорию международных отношений. Под влиянием протестантского теолога и политического писателя Рейнгольда Нибура, а также Гоббса, он поставил эгоизм и жажду господства (power) в центр своей картины человеческого существования.
Как он утверждает в своей основной работе «Политика среди наций: борьба за господство и мир», впервые опубликованной в 1948 году, «международная политика, как и всякая политика, является борьбой за господство» (Morgenthau 1954: 25).
Моргентау систематизирует реализм в международных отношениях на основании шести принципов, которые он включил во второе издание «Политики между нациями». Будучи традиционалистом, он выступает против так называемых «сциентистов» (ученых, которые, особенно в 1950-е годы, пытались свести дисциплину международных отношений к разделу науки о поведении). Тем не менее в первом принципе он утверждает, что реализм основан на объективных законах, которые имеют свои корни в неизменной человеческой природе (там же: 4). Он хочет превратить реализм как в теорию международной политики, так и в политическое искусство, полезный инструмент внешней политики.
Краеугольным камнем реалистской теории Моргентау является понятие могущества (power) или «интереса, определяемого в терминах могущества», из чего следует его второй принцип: предположение, что политические лидеры «думают и действуют в терминах интереса, определяемого как могущество» (там же: 5).
Это понятие определяет автономию политики и позволяет анализировать внешнюю политику независимо от различных мотивов, предпочтений, интеллектуальных и моральных качеств отдельных политиков. Более того, это фундамент рациональной картины политики.
Несмотря на то, что интерес, как объясняет Моргентау в третьем принципе, определяемый как могущество, является универсально значимой категорией и действительно существенным элементом политики, в разное время и в разных обстоятельствах с интересом или могуществом могут связываться разные вещи. Его содержание и способ употребления определяются политической и культурной средой.
В четвертом принципе Моргентау рассматривает отношения между реализмом и этикой. Он говорит, что хотя реалисты и осознают моральное значение политического действия, они также осознают наличие трений между моралью и требованиями успешного политического действия. «Универсальные моральные принципы, — утверждает он, — не могут быть применены к действиям государств в их абстрактной универсальной формулировке, но <...> они должны быть отфильтрованы через конкретные обстоятельства времени и места» (там же: 9). Эти принципы должны сопровождаться благоразумием, ибо, как он предупреждает, «не может быть политической морали без благоразумия, то есть без рассмотрения политических последствий кажущихся моральными действий» (там же).
Политическими действиями должно руководить благоразумие, а не убежденность в собственном моральном или идеологическом превосходстве. Это подчеркивается в пятом принципе, где Моргентау вновь акцентирует идею о том, что все государства-игроки, в том числе и наше собственное, должны рассматриваться исключительно как политические субъекты, преследующие свои соответствующие интересы, определенные в терминах могущества.
Принимая эту точку зрения по отношению к своим соперникам и таким образом избегая идеологической конфронтации, государство могло бы тогда проводить политику, которая уважала бы интересы других государств, в то же время защищая и продвигая свои собственные.
Поскольку могущество, или интерес, определенный как могущество, — это понятие, определяющее политику, политика является автономной сферой, как утверждает Моргентау в своем шестом принципе реализма. Она не может быть подчинена этике. Однако этика все еще играет определенную роль в политике. «Человек, который был бы только “политическим человеком”, являлся бы зверем, ибо он был бы совершенно лишен моральных ограничений. Человек, который являлся бы только “нравственным человеком”, был бы глуп, ибо у него полностью отсутствовало бы благоразумие» (там же: 12). Политическое искусство требует, чтобы учитывались оба эти измерения человеческой жизни, и могущество, и мораль.
Хотя шесть принципов реализма Моргентау содержат повторы и противоречия, тем не менее мы можем получить из них следующую картину: могущество или интерес — это центральное понятие, которое превращает политику в автономную дисциплину. Рациональные государственные субъекты преследуют свои национальные интересы. Поэтому может быть построена рациональная теория международной политики. Такая теория не озабочена моралью, религиозными убеждениями, мотивами или идеологическими предпочтениями отдельных политических лидеров. Это также указывает на то, что во избежание конфликтов государства должны избегать крестовых походов во имя морали или идеологических столкновений и искать компромисс, основанный исключительно на удовлетворении их взаимных интересов.
Лишенные всякой морали, они опустились бы до уровня зверей или недочеловеков. Поэтому даже если политическое действие не руководствуется универсальными моральными принципами, по Моргентау оно имеет некое моральное значение. Направленное в конечном счете на достижение цели национального выживания, оно также включает благоразумие. Эффективная защита жизни граждан от вреда — это не просто силовое физическое действие; она имеет благоразумные и моральные аспекты.
Моргентау рассматривает реализм как способ мышления о международных отношениях и полезный инструмент для выработки политического курса. Однако некоторые из основных понятий его теории, и особенно идея конфликта как того, что вытекает из человеческой природы, а также сама концепция могущества, вызвали критику.
Международная политика, как и всякая политика, является для Моргентау борьбой за господство из-за базовой человеческой жажды могущества. Но считать каждого индивида вовлеченным в вечный поиск могущества — точка зрения, которую он разделяет с Гоббсом, — является сомнительной посылкой. Человеческая природа не может быть выявлена путем наблюдения и эксперимента. Она не может быть доказана никаким эмпирическим исследованием, а только раскрыта философией, навязана нам как предмет веры и привита образованием.
Сам Моргентау укрепляет веру в стремление человека к могуществу, вводя нормативный аспект своей теории — рациональность. Рациональная внешняя политика считается «хорошей внешней политикой» (там же: 7). Но он определяет рациональность как процесс расчета издержек и выгод всех альтернативных стратегий с целью определения их относительной полезности, т. е. их способности максимизировать могущество. Государственные деятели «мыслят и действуют в терминах интересов, определяемых как могущество» (там же: 5). Только интеллектуальная слабость политиков может привести к тому, что внешняя политика отклонится от рационального курса, направленного на минимизацию рисков и максимизацию выгод.
Таким образом, вместо того, чтобы нарисовать реальный портрет человеческих дел, Моргентау ставит акцент на стремлении к господству и рациональности этого стремления и устанавливает его как норму.
Как заметил Раймон Арон и другие ученые, могущество, фундаментальное понятие реализма Моргентау, неоднозначно. Оно может быть как средством, так и целью в политике. Но если могущество — это только средство для достижения чего-то иного, то она не определяет природу международной политики в том смысле, как это утверждает Моргентау. Оно не позволяет нам понять действия государств независимо от мотивов и идеологических предпочтений их политических лидеров. Оно не может служить основанием для определения политики как автономной сферы.
Таким образом, принципы реализма Моргентау могут быть подвергнуты сомнению. «Верно ли, — спрашивает Арон, — что государства, независимо от их режима, проводят одну и ту же внешнюю политику» (Aron 1966: 597) и что внешняя политика Наполеона или Сталина по существу идентична внешней политике Гитлера, Людовика XVI или Николая II, будучи сведена не более чем к борьбе за господство? «Если человек отвечает утвердительно, то это положение неоспоримо, но не очень познавательно» (там же: 598). Соответственно, бесполезно определять действия государств исключительно ссылкой на могущество и господство, безопасность или национальные интересы. Международная политика не может изучаться независимо от более широкого исторического и культурного контекста.
Хотя Карр и Моргентау сосредоточены в основном на международных отношениях, их реализм может быть применен и ко внутренней политике.
Бернард Уильямс и Раймонд Гойс, влиятельные представители нового политического реализма, течения в современной политической теории, критикуют то, что они называют «политическим морализмом», и подчеркивают автономию политики от этики. Однако реализм политической теории и реализм международных отношений представляются двумя разными исследовательскими программами. Как отмечают некоторые ученые (Уильям Шойерман, Элисон Маккуин, Терри Нардин, Дункан Белл), те, кто отстаивают реализм в политической теории, уделяют мало внимания тем, кто разрабатывает реализм в международной политике.
Неореализм
Несмотря на двусмысленности и слабости, «Политика среди наций» Моргентау стала стандартным учебником и повлияла на мышление о международной политике почти что целого поколения. В это же время была предпринята попытка выработать методологически более строгий подход к теоретизации международных отношений. В 1950-х и 1960-х годах в дисциплине международных отношений возник большой приток ученых из разных областей, которые попытались заменить «литературу мудрости» классических реалистов научными концепциями и рассуждениями (Brown 2001: 35). Это, в свою очередь, вызвало контратаку со стороны Моргентау и ученых, связанных с так называемой английской школой, особенно Хедли Булла, защищавшего традиционный подход (Bull 1966).
В результате дисциплина международных отношений была разделена на два основных направления: традиционное, или непозитивистское, и научное, или позитивистское (неопозитивистское). На более позднем этапе добавилось третье ответвление: постпозитивизм. Традиционалисты поднимают нормативные вопросы и занимаются историей, философией и правом. Сциентисты, или позитивисты, делают упор на описательную и объяснительную форму исследования, а не на нормативную. Они получили широкое представительство в изучаемой дисциплине. Уже к середине 1960-х годов большинство американских студентов, изучающих международные отношения, получали знания в области количественных исследований, теории игр и других новых методов исследования социальных наук. Это, наряду с изменением международной обстановки, оказало значительное влияние на дисциплину.
Реалистское предположение состояло в том, что государство является ключевым актором в международной политике и что отношения между государствами являются ядром реальных международных отношений. Однако с ослаблением Холодной войны в 1970-е годы можно было наблюдать растущее значение международных и неправительственных организаций, а также транснациональных корпораций. Это развитие привело к возрождению идеалистического мышления, которое стало известным как неолиберализм или плюрализм. Принимая некоторые основные положения реализма, ведущие плюралисты Роберт Кеохан и Джозеф Най предложили концепцию комплексной взаимозависимости для описания этой более сложной картины глобальной политики. Они утверждали, что в международных отношениях возможен прогресс и что будущее не обязательно должно выглядеть так же, как прошлое.
Международная система Кеннета Уолтца
Наиболее яркий ответ со стороны реалистов был дан Кеннетом Н. Уолтцем, который по-новому и весьма своеобразно переформулировал реализм в международных отношениях. В своей книге «Теория международной политики», впервые опубликованной в 1979 году, он ответил на либеральный вызов и попытался исправить недостатки классического реализма Ганса Моргентау с помощью более научного подхода, который получил известность как структурный реализм или неореализм. В то время как Моргентау основывал свою теорию на борьбе за могущество, которую он связывал с человеческой природой, Уолтц старался избегать любых философских дискуссий о человеческой природе и вместо этого стремился выстроить теорию международной политики, аналогичную микроэкономике.
«На международном уровне условия деятельности государств или структура их системы определяются тем фактом, что некоторые государства предпочитают выживание другим целям, достижимым в краткосрочной перспективе, и действуют с относительной эффективностью для достижения этой цели» (Waltz 1979: 93).
Уолтц утверждает, что, сосредотачивая внимание на индивидуальном государстве, а также на идеологических, моральных и экономических проблемах, и традиционные либералы, и классические реалисты совершают одну и ту же ошибку. Им не удается выработать серьезного подхода к международной системе, который можно было бы абстрагировать от более широкой социально-политической сферы. Уолтц признает, что такая абстракция искажает реальность и опускает многие факторы, важные для классического реализма. Она не позволяет анализировать развитие конкретной внешней политики. Тем не менее она также может оказаться полезной.
В частности, эта абстракция помогает понять основные детерминанты международной политики. Конечно, неореалистская теория Уолтца не может быть применена к внутренней политике. Она не может помочь разработке политического курса государств в их международных или внутренних делах. Его теория помогает лишь объяснить, почему государства, несмотря на различные формы правления и различные политические идеологии, ведут себя одинаково, и почему, несмотря на их растущую взаимозависимость, общая картина международных отношений вряд ли изменится.
По мнению Уолтца, единообразное поведение государств на протяжении веков можно объяснить ограничениями на их поведение, которые накладывает структура международной системы. Структура системы определяется сначала принципом, по которому она организована, затем дифференциацией ее единиц и, наконец, распределением возможностей (господства) между единицами.
Уолтц признает существование негосударственных субъектов, но отвергает их как имеющие относительно малое значение. Так как все государства хотят выжить, а анархия предполагает систему «помоги себе сам», в которой каждое государство должно заботиться о себе, то между ними нет разделения труда или функциональной дифференциации. Хотя они функционально схожи, тем не менее они различаются по соответствующим возможностям (могуществу, которое представляет собой каждое из них) выполнять одну и ту же функцию.
В результате, Уолтц рассматривает могущество и поведение государства иначе, чем классические реалисты. Для Моргентау могущество было одновременно и средством, и целью, а рациональное поведение государства понималось просто как направление действий, которое позволит аккумулировать наибольшее могущество.
Что также отличает неореализм от классического реализма, так это методологическая строгость и научные основания (Guzinni 1998: 127-128). Уолтц настаивает на эмпирической проверяемости знания и на фальсификационизме как методологическом идеале, который, правда, как он сам признает, может иметь лишь ограниченное применение в международных отношениях.
Распределение возможностей между государствами может быть разным; однако неизменной остается анархия, упорядочивающий принцип международных отношений. Это оказывает долгосрочное влияние на поведение государств, которые существуют согласно логике «помоги себе сам». Пытаясь опровергнуть неолиберальные идеи о последствиях взаимозависимости, Уолтц выделяет две причины, по которым анархическая международная система ограничивает сотрудничество: отсутствие безопасности и неравные выгоды. В условиях анархии каждое государство не может быть уверенным в намерениях других и боится, что возможные выгоды от сотрудничества могут принести другим государствам больше пользы, чем ему самому, и таким образом привести его к зависимости от других. «Государства неохотно ставят себя в ситуации повышенной зависимости. В системе “помоги себе сам” соображения безопасности подчиняют экономическую выгоду политическим интересам». (Waltz 1979: 107).
Благодаря своей теоретической элегантности и методологической строгости неореализм приобрел огромное влияние в дисциплине международных отношений. В глазах многих ученых реализм Моргентау стал рассматриваться как анахронизм — «без сомнения, интересный и важный эпизод в истории размышлений о предмете, но едва ли его можно рассматривать как серьезный вклад строго научной теории» (Williams 2007: 1). Тем не менее, хотя первоначально неореализм и получил большее признание, чем классический реализм, он точно так же вызвал сильную критику на ряде фронтов.
Возражения против неореализма
В 1979 году Уолтц писал, что в ядерный век международная биполярная система, основанная на двух сверхдержавах — Соединенных Штатах и Советском Союзе — не только стабильна, но, скорее всего, сохранится и в будущем (Waltz 1979: 176-177). С падением Берлинской стены и последующим распадом СССР это предсказание оказалось неверным. Биполярный мир оказался куда более неустойчивым, чем предполагало большинство реалистов-аналитиков. Его конец открыл новые возможности и вызовы, связанные с глобализацией. Это привело многих критиков к утверждению, что неореализм, как и классический реализм, не может адекватно объяснить изменения в мировой политике.
Новые дебаты между международными (нео)реалистами и (нео)либералами больше не касаются вопросов морали и человеческой природы, но того, в какой степени на поведение государства влияет анархическая структура международной системы, а не институты, обучение и другие факторы, способствующие сотрудничеству. В своей книге 1989 года «Международные институты и государственная власть» Роберт Кеохейн соглашается с важностью, которую Уолтц придает теории системного уровня, и с его общим предположением о том, что государства являются эгоистичными субъектами, которые рационально преследуют свои цели. Однако, применяя теорию игр, он показывает, что государства могут расширить понимание своих собственных интересов посредством экономического сотрудничества и участия в международных институтах. Таким образом, модели взаимозависимости могут влиять на мировую политику. Кеохейн призывает к созданию системных теорий, которые могли бы лучше работать с факторами, влияющими на взаимодействие государств, и учитывать изменения.
Представители критической теории, такие как Роберт У. Кокс, также фокусируются на предполагаемой неспособности неореализма справиться с изменениями. По их мнению, неореалисты берут отдельную, исторически обусловленную государственную структуру международных отношений и считают ее универсально значимой. Напротив, критические теоретики полагают, что анализируя взаимодействие идей, материальных факторов и социальных сил, можно понять, как возникла эта структура и как при определенных условиях она может измениться. Они утверждают, что неореализм игнорирует как исторический процесс, в ходе которого формируются идентичности и интересы, так и разнообразные методологические возможности. Он легитимирует существующий статус-кво стратегических отношений между государствами и рассматривает научный метод как единственный способ получения знаний. Он представляет собой практику исключения, интерес к господству и контролю.
В то время как реалисты занимаются отношениями между государствами, в центре внимания критических теоретиков находится социальная эмансипация.
Критическая теория выступает против государственного исключения и отрицает, что интересы граждан страны имеют приоритет над интересами посторонних. Она настаивает на том, что политики должны уделять столько же внимания интересам иностранцев, сколько они уделяют интересам своих соотечественников, и пытаются представить политические структуры за пределами «крепости» национального государства. Постмодернизм ставит под сомнение притязания государства на то, чтобы быть легитимным центром лояльности, и его право устанавливать социальные и политические границы. Он поддерживает культурное разнообразие и подчеркивает интересы меньшинств. Феминизм утверждает, что реалистская теория демонстрирует мужской уклон, и выступает за включение женщины и альтернативных ценностей в общественную жизнь.
Поскольку критические теории и другие альтернативные теоретические точки зрения оспаривают статус-кво, ставят знание в зависимость от господства и силы и подчеркивают формирование идентичности и социальные изменения, они не являются традиционными или не-позитивистскими. Они иногда называются «рефлективистскими» или «постпозитивистскими» (Weaver 1996: 165) и представляют собой радикальный отход от неореалистских и неолиберальных «рационалистских» или «позитивистских» теорий международных отношений. Конструктивисты, такие как Александр Вендт, пытаются протянуть мост между этими двумя подходами, с одной стороны, всерьез принимая нынешнюю государственную систему и анархию, а с другой — сосредоточиваясь на формировании идентичностей и интересов. Противостоя неореалистским идеям, Вендт утверждает, что система «помоги себе сам» не является логическим или казуальным следствием из принципа анархии. Она социально сконструирована. Идея Вендта о социальной сконструированности идентичностей и интересов государств послужила тому, что к его позиции прикрепился ярлык «конструктивизма». Из этой идеи, по его мнению, следует то, что «политика “помоги себе сам” и политика господства и силы — это институты, а не существенные черты анархии. Анархия — это то, что делают из нее государства» (Wendt 1987 395).
Вендт утверждает, что неореализм не может объяснить изменения в мировой политике, но это может сделать его конструктивизм, базирующийся на нормах.
К похожему выводу, хотя и полученному традиционным способом, приходят не-позитивистские теоретики английской школы (это подход международного общества), которые подчеркивают как системные, так и нормативные ограничения, налагаемые на поведение государств. Ссылаясь на классическое представление о человеке как об индивиде, который в основе своей является социальным и рациональным, способным сотрудничать и извлекать уроки из прошлого опыта, эти теоретики подчеркивают, что государства, как и индивиды, имеют законные интересы, которые другие могут признавать и уважать, и что они могут признавать общие преимущества соблюдения принципа взаимности в своих взаимоотношениях (Jackson and Sørensen 2003: 167). Поэтому государства могут связывать себя с другими государствами договорами и вырабатывать некоторые общие ценности вместе с ними. Следовательно, структура международной системы не является неизменной, как утверждают неореалисты. Это не постоянная гоббсовская анархия, пронизанная опасностью войны.
Практическим выражением международного общества являются международные организации, поддерживающие верховенство права в международных отношениях, в первую очередь, ООН.
Вывод: предостерегающий и изменчивый характер реализма
Непреднамеренным и прискорбным следствием дебатов о неореализме является то, что неореализм и значительная часть его критики (за важным исключением английской школы) выражается в абстрактных научных и философских терминах. Это сделало теорию международной политики почти недоступной для непрофессионалов и разделило дисциплину международных отношений на несовместимые части. В то время как классический реализм был теорией, направленной на поддержку дипломатической практики и служившей руководством для тех, кто стремится понять и справиться с потенциальными угрозами, сегодняшние теории, озабоченные различными масштабными картинами и проектами, плохо подходят для выполнения этой задачи.
Это, пожалуй, главная причина, по которой возродился интерес к классическому реализму и особенно к идеям Моргентау.
Вместо того чтобы рассматриваться как устаревшая форма донаучного реалистского мышления, вытесненная неореалистской теорией, его мысль теперь считается более сложной и имеющей большую современную актуальность, чем это считалось ранее (Williams 2007: 1-9). Она с трудом вписывается в ортодоксальную картину реализма, с которой он обычно ассоциируется.
В последние годы ученые подвергли сомнению сложившиеся представления о четких теоретических традициях в дисциплине международных отношений. Фукидид, Макиавелли, Гоббс и другие мыслители подверглись пересмотру, что было способом оспорить преобладающее использование их наследия в дисциплине и приступить к поиску иных направлений и ориентаций. Моргентау подвергся аналогичному процессу переосмысления.
Ряд ученых (Хартмут Бер, Мюриэл Козетт, Амелия Хит, Шон Моллой) подтвердили важность его мысли как источника для изменений в стандартной интерпретации реализма. Мюриэль Козетт подчеркивает критическое измерение реализма Моргентау, выраженное в его стремлении «говорить правду могуществу» и «разоблачать притязания могущества на истину и мораль», а также в его тенденции делать разные заявления в разное время (Cozette 2008: 10-12). Она пишет: «Моргентау придает защите человеческой жизни и свободы центральное место, и она образует “трансцендентный стандарт этики”, которым должны всегда вдохновляться научные исследования» (там же: 19).
Это показывает гибкость его классического реализма и раскрывает его нормативные предпосылки, основанные на продвижении общечеловеческих моральных ценностей. Хотя Моргентау полагает, что государства являются субъектами, стремящимися к господству, он в то же время признает, что международная политика была бы более пагубной, чем она есть на самом деле, если бы не моральные ограничения и не работа международного права (Behr and Heath 2009: 333).
Другой путь для развития реалистской теории международных отношений предлагает плодотворная работа Роберта Гилпина «Война и перемены в мировой политике». Если бы эта работа получила большую известность в науке о международных отношениях, вместо того чтобы утонуть в бесплодных теоретических дебатах, мы сегодня были бы лучше подготовлены «к быстрым переменам в соотношении сил и к геополитическим изменениям» (Wohlforth 2011: 505). Мы могли бы объяснить причины великих войн и длительных периодов мира, а также создания и упадка международных порядков. Еще один путь открывается благодаря применению новых естественно-научных открытий к общественным наукам.
Доказательством этому служит, например, недавняя работа Александра Вендта «Квантовый разум и социальная наука». Новый реалистский подход к международной политике может быть основан на органическом и холистском мировоззрении, вытекающем из квантовой теории, на идее эволюции человека и растущем осознании роли человека в эволюционном процессе (Korab-Karpowicz 2017).
Это практическая, развивающаяся теория, которая зависит от реальных исторических и политических условий и в конечном счете определяется своими этическими нормами и релевантностью при принятии разумных политических решений (Morgenthau 1962). Реализм также выполняет полезную предостерегающую роль. Он предостерегает нас от прогрессизма, морализма, легализма и других направлений мысли, которые теряют связь с реальностью эгоизма и господства. Рассматриваемое с этой точки зрения неореалистское возрождение 1970-х годов также может быть истолковано как необходимая корректировка чересчур оптимистической либеральной веры в международное сотрудничество и в изменения, обусловленные взаимозависимостью.
Тем не менее, когда реализм превращается в догматическое предприятие, он перестает выполнять свою функцию. Застряв в государство-центрической и чрезмерно упрощенной «парадигме» вроде неореализма и отрицая возможность какого-либо прогресса в межгосударственных отношениях, он превращается в идеологию. Его акцентом на политике господства и национальных интересах легко можно злоупотреблять для оправдания агрессии. Поэтому он должен быть заменен теориями, которые лучше учитывают драматически меняющуюся картину глобальной политики.
Эти нормы включают в себя рациональность и благоразумие, подчеркиваемые классическими реалистами; видение многосторонности, международного права и международного общества, подчеркиваемое либералами и представителями английской школы; космополитизм и глобальную солидарность, отстаиваемые многими современными авторами.
Библиография
На русском языке:
● Гоббс 1991: Гоббс Т. Левиафан // Гоббс, Томас. Сочинения в двух томах. Том 2. М.: Мысль, 1991.
● Макиавелли 1982: Макиавелли Н. Государь. // Макиавелли Н. Избранные сочинения. М.: Художественная литература, 1982.
● Фукидид: Фукидид. История. Пер. и примеч. Г. А. Стратановского. Л.: Наука, 1981.
На английском языке:
● Aron, Raymond, 1966. Peace and War: A Theory of International Relations, trans. Richard Howard and Annette Baker Fox, Garden City, New York: Doubleday.
● Ashley, Richard K., 1986. “The Poverty of Neorealism,” in Neorealism and Its Critics, Robert O. Keohane (ed.), New York: Columbia University Press, 255–300.
● –––, 1988. “Untying the Sovereign State: A Double Reading of the Anarchy Problematique,” Millennium, 17: 227–262.
● Ashworth, Lucian M., 2002. “Did the Realist-Idealist Debate Really Happen? A Revisionist History of International Relations,” International Relations, 16(1): 33–51.
● Brown, Chris, 2001. Understanding International Relations, 2nd edition, New York: Palgrave.
● Behr, Hartmut, 2010. A History of International Political Theory: Ontologies of the International, Houndmills: Palgrave Macmillan.
● Behr, Hartmut and Amelia Heath, 2009. “Misreading in IR Theory and Ideology Critique: Morgenthau, Waltz, and Neo-Realism,” Review of International Studies, 35(2): 327–349.
● Beitz, Charles, 1997. Political Theory and International Relations, Princeton: Princeton University Press.
● Bell, Duncan (ed.), 2008. Political Thought in International Relations: Variations on a Realist Theme, Oxford: Oxford University Press.
● –––, 2017. “Political Realism and International Relations,” Philosophy Compass, 12(2): e12403.
● Booth, Ken and Steve Smith (eds.), 1995. International Relations Theory Today, Cambridge: Polity.
● Boucher, David, 1998. Theories of International Relations: From Thucydides to the Present, Oxford: Oxford University Press.
● Bull, Hedley, 1962. “International Theory: The Case for Traditional Approach,” World Politics, 18(3): 361–377.
● –––, 1977. The Anarchical Society: A Study of Order in World Politics, Oxford: Clarendon Press.
● –––, 1995. “The Theory of International Politics 1919–1969,” in International Theory: Critical Investigations, J. Den Derian (ed.), London: MacMillan, 181–211.
● Butterfield, Herbert and Martin Wight (eds.), 1966. Diplomatic Investigations: Essays in the Theory of International Politics, Cambridge, MA: Harvard University Press.
● Carr, E. H., 2001. The Twenty Years’ Crisis, 1919–1939: An Introduction to Study International Relations, New York: Palgrave.
● Cawkwell, George, 1997. Thucydides and the Peloponnesian War, London: Routledge.
● Cox, Robert W., 1986. “Social Forces, States and World Orders: Beyond International Relations Theory,” in Neorealism and Its Critics, Robert O. Keohane (ed.), New York: Columbia University Press, 204–254.
● Cozette, Muriel, 2008. “Reclaiming the Critical Dimension of Realism: Hans J. Morgenthau and the Ethics of Scholarship,” Review of International Studies, 34(1): 5–27.
● Der Derian, James (ed.), 1995. International Theory: Critical Investigations, London: Macmillan.
● Donnelly, Jack, 2000. Realism and International Relations, Cambridge: Cambridge University Press.
● Doyle, Michael W., 1997. Ways of War and Peace: Realism, Liberalism, and Socialism, New York: Norton.
● Galston, William A., 2010. “Realism in Political Theory,” European Journal of Political Theory, 9(4): 385–411.
● Geuss, Raymond, 2008. Philosophy and Real Politics, Princeton: Princeton University Press.
● Gustafson, Lowell S. (ed.), 2000. Thucydides’ Theory of International Relations, Baton Rouge: Louisiana State University Press.
● Guzzini, Stefano, 1998. Realism in International Relations and International Political Economy: The Continuing Story of a Death Foretold, London: Routledge.
● Harbour, Frances V., 1999. Thinking About International Ethics, Boulder: Westview.
● Herz, Thomas, 1951, Political Realism and Political Idealism: A Study of Theories and Realities, Chicago: University of Chicago Press.
● Hoffman, Stanley, 1981. Duties Beyond Borders: On the Limits and Possibilities of Ethical International Politics, Syracuse: Syracuse University Press.
● Jackson, Robert and Georg Sørensen, 2003. Introduction to International Relations: Theories and Approaches, Oxford: Oxford University Press.
● Kennan, George F., 1951. Realities of American Foreign Policy, Princeton: Princeton University Press.
● Keohane, Robert O. and Joseph Nye, 1977. Power and Independence: World Politics in Transition, Boston: Houghton Miffin.
● ––– (ed.), 1986. Neorealism and Its Critics, New York: Columbia University Press.
● –––, 1989. International Institutions and State Power: Essays in International Relations Theory, Boulder: Westview.
● Korab-Karpowicz, W. Julian, 2006. “How International Relations Theorists Can Benefit by Reading Thucydides,” The Monist, 89(2): 231–43.
● –––, 2012. On History of Political Philosophy: Great Political Thinkers from Thucydides to Locke, New York: Routledge.
● –––, 2017. Tractatus Politico-Philosophicus: New Directions for the Development of Humankind, New York: Routledge.
● Lebow, Richard Ned, 2003. The Tragic Vision of Politics: Ethics, Interests and Orders, Cambridge: Cambridge University Press.
● Linklater, Andrew, 1990. Beyond Realism and Marxism: Critical Theory and International Relations, Basingstoke: Macmillan.
● Machiavelli, Niccolò, 1531. The Discourses, 2 vols., trans. Leslie J. Walker, London: Routledge, 1975.
● Mansfield, Harvey C. Jr., 1979. Machiavelli’s New Modes and Orders: A Study of the Discourses on Livy, Ithaca: Cornell University Press.
● –––, 1996. Machiavelli’s Virtue, Chicago: University of Chicago Press.
● Maxwell, Mary, 1990. Morality among Nations: An Evolutionary View, Albany: State University of New York Press.
● Mearsheimer, John J., 1990. “Back to the Future: Instability in Europe After the Cold War,” International Security, 19: 5–49.
● –––, 2001. The Tragedy of Great Power Politics, New York: Norton.
● Meinecke, Friedrich, 1998. Machiavellism: The Doctrine of Raison d’État in Modern History, trans. Douglas Scott. New Brunswick, NJ: Transaction Publishers.
● Molloy, Seán, 2003. “Realism: a problematic paradigm,” Security Dialogue, 34(1): 71–85.
● –––, 2006. The Hidden History of Realism. A Genealogy of Power Politics, Houndmills: Palgrave Macmillan.
● Morgenthau, Hans J., 1946. Scientific Man Versus Power Politics, Chicago: University of Chicago Press.
● –––, 1951. In Defense of the National Interest: A Critical Examination of American Foreign Policy, New York: Alfred A. Knopf.
● –––, 1954. Politics among Nations: The Struggle for Power and Peace, 2nd ed., New York: Alfred A. Knopf.
● –––, 1962. “The Intellectual and Political Functions of a Theory of International Relations,” in Politics in the 20th Century, Vol. I, “The Decline of Democratic Politics,” Chicago: The University of Chicago Press.
● –––, 1970. Truth and Power: Essays of a Decade, 1960–1970, New York: Praeger.
● Nardin, Terry and David R. Mapel, 1992. Traditions in International Ethics, Cambridge: Cambridge University Press.
● Nardin, Terry, forthcoming. “The New Realism and the Old,” Critical Review of International Social and Political Philosophy, first online 01 March 2017; doi:10.1080/13698230.2017.1293348
● Niebuhr, Reinhold, 1932. Moral Man and Immoral Society: A Study of Ethics and Politics, New York: Charles Scriber’s Sons.
● –––, 1944. The Children of Light and the Children of Darkness: A Vindication of Democracy and a Critique of Its Traditional Defense, New York: Charles Scribner & Sons.
● Pocock, J. G. A., 1975. The Machiavellian Movement: Florentine Political Thought and the Atlantic Political Tradition, Princeton: Princeton University Press.
● Rosenau, James N. and Marry Durfee, 1995. Thinking Theory Thoroughly: Coherent Approaches to an Incoherent World, Boulder: Westview.
● Russell, Greg, 1990. Hans J. Morgenthau and the Ethics of American Statecraft, Baton Rouge: Louisiana State University Press.
● Sleat, Matt, 2010. “Bernard Williams and the possibility of a realist political theory,” European Journal of Political Philosophy, 9(4): 485–503.
● –––, 2013. Liberal Realism: A Realist Theory of Liberal Politics, Manchester: Manchester University Press.
● Smith, Steve, Ken Booth, and Marysia Zalewski (eds.), 1996. International Theory: Positivism and Beyond, Cambridge: Cambridge University Press.
● Scheuerman, William, 2011. The Realist Case for Global Reform, Cambridge: Polity.
● Thompson, Kenneth W., 1980. Masters of International Thought, Baton Rouge: Louisiana State University Press.
● –––, 1985. Moralism and Morality in Politics and Diplomacy, Lanham, MD: University Press of America.
● Thucydides. On Justice, Power, and Human Nature: The Essence of Thucydides’ History of the Peloponnesian War, Paul Woodruff (ed. and trans.), Indianapolis: Hackett, 1993.
● Vasquez, John A., 1998. The Power of Power Politics: From Classical Realism to Neotraditionalism, Cambridge: Cambridge University Press.
● Waltz, Kenneth, 1979. Theory of International Politics, Boston, MA: McGraw-Hill.
● Walzer, Michael, 1977. Just and Unjust Wars: A Moral Argument with Historical Illustrations, New York: Basic Books.
● Wendt, Alexander, 1987. “Anarchy is What States Make of It: The Social Construction of Power Politics,” International Organization, 46: 391–425.
● –––, 1999. Social Theory of International Politics, Cambridge: Cambridge University Press.
● Weaver, Ole, 1996. “The Rise and the Fall of the Inter-Paradigm Debate,” in International Theory: Positivism and Beyond, Steven Smith, Ken Booth, and Marysia Zalewski (eds.), Cambridge: Cambridge University Press, 149–185.
● Wight, Martin, 1991. International Theory: Three Traditions, Leicester: University of Leicester Press.
● Williams, Bernard, 1985. Ethics and the Limit of Philosophy, Cambridge: Cambridge University Press.
● –––, 2005. “Realism and Moralism in Political Theory,” in In the Beginning was the Deed: Realism and Moralism in Political Argument, ed. G. Hawthorn, Princeton: Princeton University Press, 1–17.
● Williams, Mary Frances, 1998. Ethics in Thucydides: The Ancient Simplicity, Lanham, MD: University Press of America.
● Williams, Michael C., 2005. The Realist Tradition and the Limit of International Relations, Cambridge: Cambridge University Press.
● –––, 2007. Realism Reconsidered: The Legacy of Hans Morgenthau in International Relations, Oxford: Oxford University Press.
● Wohlforth, William C., 2008. “Realism,” The Oxford Handbook of International Relations, Christian Reus-Smit and Duncan Snidal (eds.), Oxford: Oxford University Press.
● –––, 2011. “Gilpinian Realism and International Relations,” International Relations, 25(4): 499–511.
