концепции

Поделиться статьей в социальных сетях:

в избранное

Философия истории

Ссылка на оригинал: Stanford Encyclopedia of Philosophy

Впервые опубликовано 18 февраля 2007 года, существенно переработано 13 октября 2016 года

Понятие истории играет фундаментальную роль в человеческом мышлении. Оно формирует представления о человеческой агентности, происходящих изменениях, роли материальных обстоятельств в человеческих делах и о возможных смыслах исторических событий. Оно создает возможность «извлекать уроки из исторического опыта». И предлагает возможность лучшего понимания самих себя в настоящем через понимание тех воздействий, решений и обстоятельств, которые привели нас к текущей ситуации. Следовательно, нет ничего удивительного в том, что философы порой обращались к попыткам исследовать историю (как таковую) и природу исторического знания. Эти размышления можно объединить в некоторый единый проект, назвав его «философией истории». Данная статья является гетерогенной и включает в себя анализ и аргументы идеалистов, позитивистов, логиков, теологов и др. в попытке балансировать между европейской и англо-американской философией и между герменевтикой и позитивизмом.

Принимая во внимание множество позиций, включенных в понятие «философии истории», невозможно дать единственное определение этой области знания, которое было бы удовлетворительным для всех существующих в ней подходов. На самом деле было бы заблуждением представлять, что мы говорим о единой философской традиции, когда используем словосочетание «философия истории», поскольку определяемые таким образом исследовательские направления редко вступают друг с другом в диалог. Тем не менее для удобства можно считать, что работы философов об истории сосредоточены вокруг нескольких общих вопросов, связанных с метафизикой, герменевтикой, эпистемологией и историцизмом: (1) Из чего состоит история – действий индивидов, социальных структур, периодов и регионов, цивилизаций, обширных каузальных процессов, актов божественного вмешательства?

(2) Если мыслить историю как целое, будет ли она иметь значение, структуру или направление, выходящие за пределы индивидуальных событий и действий, которые ее составляют?

(3) Что входит в наше знание, представление и объяснение истории? (4) В какой мере история человечества конституирует его настоящее?

История и ее репрезентация

 В некотором смысле лучше всего на этот вопрос можно ответить, основываясь на внимательном чтении работ любых уважаемых историков. Тем не менее в качестве некоторой концептуальной схемы, очерчивающей природу исторического знания, будет полезно предложить несколько простых ответов на этот фундаментальный вопрос.

Во-первых, историки заинтересованы в том, чтобы осуществлении концептуализации и фактологического описания событий и обстоятельств прошлого. Результатом такой работы становится ответ на вопросы вроде

Иногда смысл заключается в восстановлении сложного сюжета на основании разрозненных исторических источников – к примеру, конструировании нарратива о Гражданской войне в Испании или попытке упорядочить серию событий, кульминацией которых стали расовые беспорядки / восстание в Детройте в 1967 году. Но иногда работа историка предполагает проведение существенной концептуальной работы по составлению вокабуляра, с помощью которого можно охарактеризовать, «что произошло». Если говорить о волнениях 1967 года в Детройте – это были беспорядки или восстание? Что об этом думали участники и современники?

Во-вторых, историки часто хотят ответить на вопросы о причинах тех или иных событий:

Подобный перечень вопросов побуждает историка дать объяснение описываемым событиям или тенденциям,: подъему фашизма в Испании, коллапсу Османской империи, мировому экономическому кризису 2008 года. И чтобы дать объяснение, необходимо обеспечить на самом базовом уровне изложение каузальных механизмов, сопутствующих обстоятельств и решений, которые привели к такому развитию событий. Мы объясняем исторические итоги, определяя социальные причины, силы и действия, которые их спровоцировали или сделали более вероятными.

В-третьих, и это связано с предыдущим пунктом, иногда историки заинтересованы в поиске ответа на вопрос «как»:

Как прусской армии удалось нанести поражение превосходящей ее французской армии в 1870? Как Гарри Трумэн сумел одержать победу над Томасом Дьюи на выборах президента США в 1948 году? Здесь прагматический интерес исследования историка вырастает из предполагаемой маловероятности рассматриваемого события: как такой результат оказался возможен? Здесь мы также имеем дело с объяснением, однако оно отвечает скорее на вопрос «как это стало возможным?», а не «почему это было неизбежно?».

В-четвертых,

Они стремятся помочь читателю осмыслить исторические события и действия сквозь призму мнений, мотивов и образа мышления их участников. К примеру: почему Наполеон III неосмотрительно спровоцировал Пруссию начать войну 1870 года? Почему диктатура Бирманской хунты была столь непреклонна в своем отношении к демократической активистке Аун Сан Су Чжи? Почему после Второй мировой войны в северных городах США сформировались такие глубокие паттерны расовой сегрегации? Ответы на подобные вопросы требуют интерпретации действий, замыслов и интенций – как индивидуальных акторов, так и характеризующих целые популяции культур. Этот аспект исторического мышления является «герменевтическим», интерпретативным и этнографическим.

И, разумеется, перед историком стоит еще более общая интеллектуальная задача: та, что касается открытия и осмысления существующей архивной информации, касающейся данного события или временного периода в прошлом.

Такие многоуровневые события как Гражданская война в Испании предоставляют в распоряжение историка целое море исторических следов, разбросанных по хранилищам и архивам всего мира; эти собрания иногда отражают характерные для власти попытки сокрытия фактов (к примеру, попытки Франко скрыть все свидетельства массовых убийств республиканцев после окончания боевых действий); и задача историка состоит в том, чтобы найти способы использования этой массы фактических материалов, позволяющие увидеть хотя бы часть правды о произошедшем.

Другими словами,

Их описания должно базироваться на свидетельствах из доступных исторических источников; а их объяснения и интерпретации должны приводить историка к формированию гипотез относительно социальных причин и культурных значений. Историки могут обратиться к наиболее подходящей теоретической базе из социальных и бихевиористских дисциплин, чтобы выработать теории о каузальных механизмах и человеческом поведении; таким образом положения исторической науки в конечном итоге зависят от фактологического исследования и теоретического осмысления. Прежде всего задача историка состоит в том, чтобы пролить свет на вопросы «что», «почему» и «как», относящиеся к прошлому, основываясь выводах, извлекаемых из существующих в настоящем свидетельств.

Две предварительные проблемы релевантны практически для всех дискуссий об истории и философии истории. Это проблемы, касающиеся конституирования истории, а также уровней, на которых мы решаем описывать исторические события и процессы. Первая проблема касается взаимодействия между историческими акторами и причинами: является ли история последовательностью каузальных отношений, или она представляет собой результат взаимосвязанных серий человеческих действий? Вторая проблема касается вопроса о временных и пространственных масштабах исторических процессов: каким способом историкам следует добиваться согласования микро-, мезо- и макроперспектив истории? Обе эти проблемы могут быть проиллюстрированы на материале истории Франции. Следует ли считать, что Франция XX века является конечным итогом ряда фундаментальных событий в ее прошлом – крушения римского владычества на этой территории, военных успехов Карла Великого, Великой французской революции и поражения в франко-прусской войне? Или нам стоит признать, что Франция в каждой точке своей истории была объектом действий и противоборства конкретных людей, групп и организаций, и что взаимодействие стратегически значимых акторов представляет собой более плодотворный способ рассуждений о французской истории, нежели идея последовательности каузальных событий? Вопрос масштаба настолько же неоднозначен. Стоит ли нам представлять Францию как целостный регион или как агломерацию отдельных регионов и культур со своей собственной динамикой (Эльзас, Бретань, Бургундия)? Далее, будет ли полезным осмыслять длительный период человеческой деятельности на территории современной Франции, или же историкам стоит скорее сфокусировать свое внимание на более коротких временных периодах? Эти проблемы будут кратко рассмотрены в двух следующих разделах статьи в.

Акторы и причины в истории

Важная проблема философии истории состоит в том, как концептуализировать само понятие «истории». Представляет ли история интерес по преимуществу благодаря объективным каузальным отношениям, которые существуют между историческими событиями и структурами, такими как «абсолютистское государство» или «Римская империя»? Или история является агломерацией действий и ментальных структур бесчисленных индивидуумов, обладающих различным статусом?

Историки часто ставят вопросы подобным образом: «каковы были некоторые из причин падения Рима?», «каковы были причины подъема фашизма?» или «в чем состояли причины Промышленной революции?». Но что, если историческая реальность значительно отличается от того, что подразумевается при таком подходе? Что, если причины некоторых чрезвычайно масштабных и значимых исторических событий сами по себе носят характер небольших, несвязанных, постепенных и кумулятивных процессов? Что, если не существует убедительного простого и обобщающего ответа на вопрос о падении Рима? Что, если, напротив, лучшее из того, что мы можем сделать в некоторых случаях, – это идентифицировать массу независимых мелкомасштабных процессов и случайностей, которые в итоге приводят к интересующему нас развитию событий?

Если говорить более радикально, стоит подумать, является ли способ представления истории как серии причин и следствий хотя бы отдаленно соответствующим рассматриваемому предмету.

Существует альтернативный способ размышления об истории: мы можем сфокусироваться на истории как совокупности социальных условий и процессов, которые ограничивают или стимулируют деятельность, и не считать историю дискретным набором причин и следствий. Исторические объяснения можно формулировать сквозь призму действий индивидуальных акторов (различного порядка) в контексте этих условий; также можно считать масштабные результаты исторических процессов не более чем объединением этих бесчисленных акторов и их действий. Подобный подход поможет нам уйти от ошибочной реификации исторических структур, периодов или сил и обратить к более дезагрегированную идею множественных акторов и переменчивого характера действий.

Из этого направления мысли следует важность более пристального анализа социальной и природной среды, в которых акторы принимают свои решения.

 Частью топографии периода исторических трансформаций является система существовавших в это время более или менее стабильных институций: имущественных отношений, политических институтов, семейных структур, образовательных практик, религиозных и моральных ценностей. Таким образом, исторические объяснения должны быть более продуманными в отношении институций и практик. Такой подход обеспечивает основу для суждений о том, что то или иное обстоятельство стало «причиной» рассматриваемого исторического изменения; также этот подход приводит к пониманию того, как данный тип исторических причин получает воплощение и транслируется – в действиях и мыслях индивидуумов, возникающих в ответ на определенные природные и социальные обстоятельства.

Социальные обстоятельства могут как ограничивать, так и предоставлять возможности; они конституируют среду, в которой индивидуумы планируют и осуществляют свои действия. Важным обстоятельством является то, что любой период истории располагает определенными ресурсами научного и технического знания, набором социальных отношений власти и уровнем материального производства. Важными обстоятельствами также являются ограниченность знаний и ресурсов для деятельности и существование принуждения. Обладая этими возможностями и испытывая эти ограничения, индивидуумы (от правителей до простых людей) проживают свою жизнь и реализуют свои амбиции посредством действий.

Все это предполагает альтернативный способ понимания истории, структурно отличающийся от идеи истории как потока причин и следствий, структур и событий. Этот подход можно было бы назвать «акторно-центрированной историей»: мы объясняем эпоху, когда у нас есть понимание того, что люди думали и во что верили, какими были их желания и какие социальные и природные условия формировали их решения. Такое видение истории уделяет особое внимание состоянию знания, идеологии и агентности, равно как институциям, организациям и структурам; концептуальная рамка причин и следствий находится здесь в меньшем приоритете.

Масштаб в истории

Предположим, мы интересуемся историей Азии. Что нас интересует – Азия как континент, Китай или провинция Шаньдун? Или, с исторической точки зрения, необходимо определить, является ли предметом нашего исследовательского интереса китайская коммунистическая революция в целом, «родина революции» – округ Яньань – или же конкретный опыт горстки деревень Шаньдуна в 1940-е годы? Учитывая фундаментальную гетерогенность социальной жизни, выбор масштаба оказывает огромное влияние на результаты нашего исследования.

Историки кардинально расходятся в выборе масштабов исследования. Вильям Хинтон обеспечил нас практически помесячным описанием жизни одной деревни, насчитывающей несколько сотен семей, в период Китайской революции (Hinton, 1966). Его книга охватывает несколько лет и повествует о событиях, происходивших с несколькими сотнями людей. Подобным образом Эмманюэль Ле Руа Ладюри предлагает подробное рассмотрение жизни крестьян деревни Монтайю: перед нами вновь одна деревня и ограниченный временной период (Ле Руа Ладюри, 2001). Вильям Кронон дает концентрированное и детальное описание развития Чикаго как центра деловой и культурной жизни для средней части Соединенных штатов (Cronon, 1991). Эти исторические сюжеты являются ограниченными в пространстве и времени, и они полноправно могут быть названы «микроисторией».

На противоположный край спектра, относящегося к историческим масштабам, можно поместить Вильяма Харди Макнилла, осуществившего историческое исследование мировых эпидемий (McNeill, 1976); Массимо Ливи-Баччи, который предложил историю мировых сообществ (Livi-Bacci, 2007); Де Вриеса и Гоудсблома, исследовавших всемирную историю окружающей среды (De Vries and Goudsblom, 2002). В каждом из этих случаев выбранный историками масштаб охватывает практически весь земной шар во временных рамках тысячелетий. Такие сюжеты с уверенностью можно назвать «макроисторией».

Микроисторические исследования оставляют открытым вопрос о том, «каким образом история этой конкретной деревни может пролить свет на что бы то ни было в более крупных масштабах?». Маркроисторические исследования в свою очередь не дают ответа на вопрос о том, «как эти глобальные каузальные утверждения реально работают в контексте Канады или Сычуани?». В первом случае существует опасность, что исследование будет настолько частным, что потеряет всякий интерес, тогда как второй подход может стать настолько глобальным, что потеряет всю эмпирическую релевантность по отношению к реальному историческому процессу.

Уровень, на котором ведется исследование, может быть региональным: к примеру, анализ макроскопических регионов Китая, осуществленный Вильямом Скиннером (Skinner 1977). Он может быть и национальным – например, сюда относится социальная и политическая история Индонезии. Наконец, масштаб исследования также может быть наднациональным – примерами могут служить экономическая история Западной Европы или сравнительно-историческое описание Евразии. Ключевой момент заключается в том, что историки, выбирающие для своих исследований средние дистанции, добровольно выбирают для анализа именно тот масштаб, который позволяет добиться наилучшего уровня концептуализации истории, учитывая как доступные исследователю источники, так и социальные процессы, предположительно играющие важную роль. К тому же, этот масштаб среднего уровня позволяет историку формировать содержательные суждения о пределах влияния социальных процессов, которые, как кажется, играют каузальную роль в той истории, которая должна быть рассказана.

Континентальная философия истории

Тема истории часто затрагивалась в современной европейской философии. Давняя традиция мысли (по большей части немецкая) рассматривает историю как тотальное и всеохватывающее движение событий, структур и процессов, для которого философия истории может служить инструментом интерпретации. Этот подход, спекулятивный и метаисторический, направлен на распознавание обширных, всеобъемлющих паттернов и направлений в развертывании человеческой истории, которые устойчиво повторяются несмотря на хаотические, разнонаправленные движения частных исторических процессов. Среди философов Нового времени, обращавшихся к этому кругу вопросов об общем направлении и смысле истории, можно назвать имена Вико, Гердера и Гегеля. Несколько иная линия мысли континентальной традиции, крайне существенная для философии истории, – герменевтическая традиция гуманитарных наук. Философы-герменевты, такие как Шлейермахер (Schleiermacher 1939), Дильтей (Dilthey 1860 – 1903) и Рикер (Ricoeur 2004), предлагают философские аргументы, подчеркивающие важность интерпретации нарративов для нашего понимания истории, делая акцент на «герменевтическом круге», посредством которого люди стремятся понять смысловые конструкции, созданные другими людьми – в текстах, символах и действиях.

Универсальна ли природа человека или исторически обусловлена?

Человеческие существа создают историю; но что представляет собой фундаментальная природа человеческого существа?

Когда мы имеем дело с различными историческими эпохами, получаем ли мы информацию об одних и тех же человеческих существах – или же мы видим фундаментальные различия в мотивации, обоснованиях, желаниях и организации коллективной жизни? Является ли человечество продуктом истории? Джамбаттиста Вико в своей работе «Основания новой науки о природе наций» (Вико 1994) предлагает интерпретацию истории, которая обращается к идее универсальной человеческой природы и универсальной истории (см. комментарий Исайи Берлина, Berlin 2000). Интерпретация истории цивилизации, предложенная Вико, выбирает перспективу, согласно которой в основе человеческой природы лежит единообразие, проходящее через изменяющиеся исторические обстоятельства, и это позволяет давать объяснения историческим событиям и процессам. Общие черты, присущие природе человека, способствуют возникновению фиксированных последовательностей в развитии гражданского общества, законодательства, коммерции и правящих структур: универсальные человеческие существа, сталкиваясь с цивилизационными вызовами, в разные времена отвечают на них одним и тем же набором решений. Относительно этой перспективы стоит заметить две вещи: во-первых, она упрощает задачу интерпретации и объяснения истории, поскольку позволяет принимать как данность то, что мы способны понять акторов прошлого, исходя из нашего собственного опыта и природы; и во-вторых, она имеет интеллектуального наследника в научной социологии XX века – теорию рационального выбора, которая может стать основой для всеобъемлющего социального объяснения.

Иоанн Готфрид Гердер предложил радикально иное воззрение на человеческую природу и человеческие идеи и мотивации. Гердер обосновывает идею исторической контекстуальности человеческой природы в своей работе «Идеи к философии человеческой природы» (Гердер 1977). Он предлагает историзированное понимание природы человека, развивая мысль о том, что человеческая природа сама по себе является историческим продуктом и что люди действуют различным образом в разные периоды исторического развития (Herder 1800–1877, Гердер 1977).

Обладает ли история направленностью?

Философами были поставлены вопросы, касающиеся смысла и структуры человеческой истории в ее тотальности. Некоторые исследователи пытались обнаружить в истории человечества глобальную организующую тему, значение или направление. Эта глобальность может принимать форму попытки демонстрации того, как история встраивается в божественный порядок, обнаруживает глобальные паттерны (циклические, теологические, паттерны прогресса) или актуализирует некую важную тему (к примеру, гегелевское понимание истории как раскрывающейся человеческой свободы, которое будет обсуждаться ниже). В каждом случае существует амбициозное стремление показать, что очевидная контингентность и произвольность исторических событий может быть связана с более фундаментальной скрытой целью или порядком.

Этот подход к истории можно охарактеризовать как герменевтический, однако он в большей степени сосредоточен на интерпретации глобальных исторических элементов, чем на интерпретации индивидуальных значений и действий. На практике развертывание повествования в этом подходе рассматривается как сложный, запутанный текст, в котором интерпретатор придает значения определенным элементам, чтобы поместить их в более общие темы и мотивы повествования. (Леопольд фон Ранке раскрывает эту точку зрения в одной из работ – см. Ranke 1881)

Теологи и религиозные мыслители предпринимали попытки найти смысл в исторических событиях, считая их проявлениями божественной воли. Одной из причин заинтересованности теологов в этом вопросе является проблема зла: так, «Теодицея» Лейбница стремится обеспечить рациональную интерпретацию истории, благодаря которой исторические трагедии становятся совместимыми с благой волей Господа (Лейбниц 1989). В XX веке такие теологи как Жак Маритен (Maritain 1957), Эрик Чарльз Раст (Rust 1947) и Кристофер Генри Доусон (Доусон 1991) предпринимали систематические попытки дать истории христианскую интерпретацию.

 Философия истории Вико стремится определить основополагающие последовательности стадий, через которые проходит человеческая цивилизация. Различные цивилизации проходят через одни и те же стадии, поскольку человеческая природа постоянна на протяжении истории (Pompa 1990). Руссо (Руссо 1998; 1981) и Кант (Кант 1965; Kant 1784–6) включили некоторые из этих предпосылок, касающихся рациональности и прогресса, в свои политические философии; у Адама Смита в его описании развития европейской экономической системы (Смит 2016) также присутствует этот оптимистический взгляд на прогрессивное воздействие рациональности. Попытка вывести фиксированную последовательность этапов, получив таким образом инструмент для интерпретации истории цивилизации, предпринималась вновь и вновь на протяжении XVII и XIX веков: она находит выражение в гегелевской философии (обсуждаемой ниже), равно как и в материалистической теории Маркса, описывающей развитие экономических способов производства (Маркс и Энгельс 1955, Маркс 1930)

Попытка обнаружить направленность или стадиальность истории нашла новое выражение в раннем XX веке в трудах нескольких «метаисториков», стремившихся создать макроинтерпретацию, которая упорядочила бы мировую историю: в эту категорию входят Шпенглер (Шпенглер 1990), Тойнби (Тойнби 2002), Карл Август Виттфогель (Wittfogel 1935) и Оуэн Латтимор (Lattimore 1932). Эти авторы предложили прочтение мировой истории в терминах расцвета и упадка цивилизаций, рас и культур. Их работы не были изначально вдохновлены философскими или теологическими теориями, в то же время они не были и результатом предваряющих исторических исследований. Шпенглер и Тойнби изображали человеческую историю как внутренне согласованный процесс, в котором цивилизации проходят специфические стадии зарождения, расцвета и угасания. Виттфогель и Латтимор интерпретировали азиатские цивилизации с точки зрения масштабных решающих (определяющих) факторов. Виттфогель противопоставляет историю Китая европейской истории, характеризуя китайскую цивилизацию как «гидравлический деспотизм», сопровождая это заключением о том, что китайская история была скорее циклической, чем имеющей направление. Латтимор применяет ключевую концепцию географического и экологического детерминизма к развитию цивилизации Азии (Rowe 2007).

Интерпретация индивидуальных действий и жизненных историй интеллегибельна, так как наша способность приписывать значения может быть обоснована посредством теории индивидуальной личности, владеющей смыслами и создающей их. Но не существует сверх-актора, который находился бы за историческими событиями – к примеру, Великой французской революцией – и поэтому попытки обнаружить значение специфики события (к примеру, террора) будут категориальной ошибкой. Теологический подход стремится избежать подобного критицизма, приписывая агентность Богу как творцу истории, но предположение о том, что у истории есть божественный творец, отнимает у человечества возможность самостоятельно творить историю.

Попытки, направленные на то, чтобы различить в истории глобальные стадии, – подобные попыткам Вико, Шпенглера и Тойнби, – уязвимы для различной критики, возникающей в ответ на осмысление всего многообразия человеческой истории при помощи единой причины. Указанные авторы выделяют один фактор, который мыслится направляющим историю: универсальная человеческая природа (Вико) или общий набор тех вызовов, на которые призвана отвечать цивилизация (Шпенглер, Тойнби). Но их гипотезы приходится оценивать на основании конкретных исторических свидетельств. И эти данные, касающиеся сути глобальных исторических изменений за последние три тысячелетия, обеспечивают чрезвычайно слабую поддержку для этой идеи единого фиксированного процесса цивилизационного развития.

Не стоит понимать это в том духе, что не существует заслуживающих доверия «крупномасштабных» интерпретаций, применимых к человеческой истории и человеческому обществу. Социология ранних аграрных цивилизаций, которую разрабатывал Майкл Манн (Манн 2018), попытки Де Вриеса и Гоудсблома исследования глобальной истории окружающей среды (De Vries, Goudsblom et al. 2002) и предложенная Джаредом Даймондом интерпретация эпидемий и войн (Даймонд 2017) – таковы примеры ученых, пытавшихся объяснить некоторые особенности человеческой истории на основании определенных общечеловеческих обстоятельств: усилий государств, направленных на то, чтобы сконцентрировать доходы, необходимости использования ресурсов человеческими сообществами или глобального распространения болезней. Вызовом для макроисторического подхода является сохранение дисциплины эмпирического подтверждения выдвинутых глобальных гипотез.

Философия истории Гегеля

Философия истории Гегеля является, возможно, наиболее полно развитой философской теорией истории, стремящейся обнаружить в истории значение и направленность (Hegel 1824a, 1824b, Гегель 2000). Гегель рассматривает историю как интеллигибельный процесс, движущийся в направлении некоего особого положения – реализации свободы личности. «Итак, рассматриваемый вопрос, следовательно, является концом человечества, концом, в котором Дух установит свое бытие в мире» (Гегель 2000). Гегель интегрирует в свои философские построения более глубокий историцизм, чем его предшественники и последователи. В его представлении «объективная» история и субъективное развитие индивидуального сознания («Дух») взаимно переплетаются друг с другом; так можно обозначить центральный тезис его работы 1807 года «Феноменологии духа» (Гегель 1992). И центральной задачей философии Гегель считает осмысление своего места в раскрытии истории. «Всемирная история [есть процесс того,] как в духе постепенно пробуждаются самосознание и стремление к истине; в нем появляются проблески сознания» (Гегель 2000: 102).

Он делает попытку встроить цивилизации Индии и Китая в свое понимание мировой истории, хотя и рассматривает эти их как статичные и, следовательно, считает их предысторическими (O'Brien 1975). Гегель предполагает существование особых моментов, осмысляя их в качестве «всемирно-исторических» событий, которые соответствовали процессу актуализации последней, окончательной стадии истории и наступлению человеческой свободы. К примеру, завоевание Наполеоном большей части Европы изображается как событие мировой истории, исторический эффект которого состоял в установлении принципов рационального буржуазного государства. Гегель видит рациональный принцип в истории; но этот рациональный принцип находится в скрытом состоянии и может быть полностью осознан только тогда, когда действие истории будет приведено к завершению во всей полноте: «Когда философия начинает рисовать своей серой краской по серому, это показывает, что некоторая форма жизни постарела, и своим серым по серому философия может не омолодить, а лишь понять ее; сова Минервы начинает свой полет лишь с наступлением сумерек» (Гегель 1934).(См. также интерпретации философии истории Гегеля в O'Brien 1975, Taylor 1975 и Kojève 1969.)

Стоит отметить, что философия истории Гегеля не представляет собой независимого упражнения спекулятивного философского мышления, как ее порой изображают аналитические философы. Его философский подход не опирается сугубо на априорный способ мышления, и многие из предложенных им интерпретаций конкретных исторических событий весьма проницательны. Вместе с этим он предлагает опыт «имманентной» встречи между философским разумом и исторической данностью. Его установка состоит в том, что философу следует искать пути к открытию рационального характера самой реальности вместо того, чтобы пытаться совместить рациональное и реальное, накладывая одно на другое. «Постичь то, что есть, – вот в чем задача философии, ибо то, что есть, есть разум» (Гегель 1934). Его подход нельзя назвать ни чисто философским, ни чисто эмпирическим; вместо этого он стремится открыть в наиболее передовом историческом знании своего времени скрытый рациональный принцип, который может быть артикулирован философией (Avineri 1972).

Герменевтические подходы к истории

 Герменевты уделяли особое внимание лингвистическому и символическому ядру человеческих взаимодействий и утверждали, что развитые для интерпретации текстов техники могут также применяться для осмысления символических действий, производимых людьми, и их результатов. Вильгельм Дильтей утверждал, что гуманитарные науки по сути отличаются от естественных тем, что первые зависят от понимания человеческих действий, обладающих значением, тогда как вторые зависят от каузального объяснения событий, лишенных понятийного содержания (Dilthey 1860-1903, Дильтей 2000, 2004). Человеческая жизнь структурируется и проживается в осмысленной деятельности и через символические выражения. Дильтей утверждает, что интеллектуальные средства, которыми пользуется герменевтика, – интерпретация текста, обладающего смыслом, – подходит также для интерпретации человеческих действий и истории. В основе этого подхода лежит метод, обозначенный немецким словом verstehen (понимание); он приглашает мыслителя к включению в активное конструирование значений и интенций, которыми акторы обладают с их собственной точки зрения (Outhwaite 1975). Эта линия интерпретации человеческой истории находит выражение в трудах таких философов XX века как Хайдеггер, Гадамер, Рикер и Фуко. Подход к философии истории, принятый в этой традиции, разворачивается в перспективе значения и языка. Он утверждает, что историческое знание зависит от интерпретации осмысленных человеческих действий и практик. Историкам следует изучать исторические события и действия, для того, чтобы открывать взаимные связи смыслов и символических взаимодействий, которые создаются поступками людей (Sherratt 2006).

В герменевтической традиции произошел важный новый виток в середине XX века, когда философы стали предпринимать попытки осмысления исторических путей современности, включая войны, этническую и национальную ненависть и холокост. В это время нарративы прогресса потеряли свою убедительность в результате чудовищных событий первой половины XX века. Основное внимание нового подхода сосредоточилось на том, что может быть названо «история-как-припоминание»*.

* Подробнее о различении памяти и припоминания см. в первой части работы Рикера «Память, история, забвение» (Рикер 2004). Вне контекста работ Рикера более уместным представляется использование слова "воспоминания». – Прим. пер.  

 Поль Рикер проводит параллели между индивидуальной памятью, культурной памятью и историей (Рикер 2004). Доминик Лакапра использует инструменты теории интерпретации и критической теории, выстраивая с их помощью свой подход к репрезентации травматического опыта Холокоста (LaCapra 1994, 1998). Другие исследователи делают акцент на роли, которую играет народное понимание исторических сюжетов в конструировании и интерпретации «нашего» прошлого. Современные историки часто касаются этой темы – как это делает, к примеру, Майкл Каммен в своем исследовании коллективных воспоминаний о Гражданской войне в Америке (Kammen 1991). Память и репрезентация прошлого играют ключевую роль в формировании расовых и национальных идентичностей; многие философы XX века отмечали выраженный субъективный и конструируемый характер национальной памяти, репрезентация которой содержится в рассказе социальной группы о ее собственной истории.

Несмотря на то, что Робин Джордж Коллингвуд не склонялся к континентальной традиции, его философия истории соответствует общей теоретической рамке, герменевтической философии истории (Коллингвуд 1980). В центре внимания Коллингвуда находится вопрос о том, каким образом мы можем точно определить историческое содержание. Он утверждает, что история конституируется человеческими действиями.

Прошлое доступно для историков в настоящем, так как оно открывает для них возможность заново актуализировать важные исторические моменты при помощи происходящей в воображении реконструкции состояний сознания и интенций, присущих акторам. Он описывает эту деятельность восстановления в контексте исторической проблемы понимания значения Платона или интенций Цезаря как правителя:

Это воспроизведение, имеющее в случае с Платоном и Цезарем ретроспективный характер, может быть осуществлено только при условии, что историк использует для этого все возможности собственного ума, все свои познания в области философии и политики. Это не пассивное подчинение ума магической силе ума другого – это труд, предпринимаемый активным, а потому критическим мышлением (Коллингвуд 1980: 205)

Философия истории понятий

Райнхарт Козеллек, немецкий историк послевоенного периода, внес значительный вклад в развитие философии истории, по большей части являющийся независимым от других источников континентальной традиции, упомянутых в этой статье (грамотный обзор работ Козеллека можно найти в Olsen 2012). Заслуга Козеллека состоит в разработке «истории понятий и критической исторической теории» (2002, 2004), одним из главных результатов которой стал программный компендиум, составленный в соавторстве с Бруннером и Конзе и посвященный истории исторических понятий немецкоязычного мира.

Среди ключевых примеров, которые развивает Козеллек, можно назвать «пространство опыта» и «горизонт ожидания». Примеры метаисторических категорий, как их понимает Козеллек, включают противопоставления «готовность умереть и готовность убить», «дружба и вражда», «внутреннее и внешнее», а также «господство и рабство». Козеллек представляет эти концептуальные оппозиции в качестве условий, представляющих условия возможности какой бы то ни было репрезентации истории (Bouton 2016: 178).

Таким образом, большая часть работы, проделанной Козеллеком, состоит в определении и описании различных типов исторических понятий. Для изложения истории необходимо прибегнуть к лексикону, который будет выделять то, о чем необходимо вести речь; и исторические понятия позволяют совершать такую идентификацию. В свою очередь, это требует как концептуального, так и исторического осмысления: необходимо представлять, как трактуются понятия и как они трансформируются с течением времени. Кристоф Бутон формулирует подход Козеллека следующим образом: «[Это] исследование исторических категорий, которые используются в историческом опыте или предполагаются им на разных его уровнях в качестве событий, следов и нарративов» (Bouton 2016: 164). Далее Бутон утверждает, что Козеллек также привносит критическую перспективу в обсуждение понятий, о которых идет речь: он задает вопрос об их состоятельности (Bouton 2016). Насколько эти конкретные понятия применимы для описания истории?

Все это сводится к тому, что идея истории представляет собой результат концептуализации прошлого с позиции людей, которые рассказывают о нем, – профессиональных историков, политиков, их сторонников и простых людей (интересно отметить, что исследования, которые проводил Козеллек в последние годы своей научной карьеры, были сосредоточены вокруг значения общественных памятников, в особенности военных мемориалов). Таким образом, важной или даже основной задачей становится исследование исторических понятий, использовавшихся для описания прошлого. Ключевым понятием, которое представляло интерес для Козеллека, была идея «современности». Может показаться, что этот подход соответствует более обширной сфере исследований интеллектуальной истории; но Козеллек и другие представители данного направления полагают, что в процессе использования исторические понятия в действительности играют не меньшую роль в конкретных исторических трансформациях, происходящих в тот или иной период времени.

Стоит также отметить, что идея истории входит в предложенную Козеллеком трактовку концепции Begriffsgeschichte (история понятий) в двух смыслах. Козеллека волнует раскрытие логики и семантики понятий, которые использовались для описания исторических событий и процессов; и он также заинтересован в исторической эволюции некоторых из этих понятий с течением времени (в этом пункте его формулировка вопроса перекликается с той, что предлагалась так называемой Кембриджской школой Квентина Скиннера, Джона Данна и Джона Гревилла Агарда Покока). Многие исследователи отмечали важность политического конфликта в описании исторических понятий, которое предлагает Козеллек: понятия используются участниками исторического процесса для того, чтобы определить поле борьбы за ценности и доверие (Pankakoski 2010). В более общем смысле целью Козеллека становится раскрытие смысловых уровней, которые ассоциируются с ключевыми историческими понятиями в разные периоды истории (Ричард Ватмор и Брайан Янг предлагают развернутые и содержательные описания каждой из упомянутых здесь позиций: Whatmore and Young 2015)

Может показаться, что история понятий имеет кантианское происхождение – как исследование «категорий» рассудка, являющихся достаточным основанием для постижения истории. Но представляется, что это не входило в замысел Козеллека, и его подход нельзя назвать априорным. Скорее, он рассматривает исторические понятия как диапазон абстракций – от тех, которые относительно близки к событиям (к примеру, Французская революция) к более абстрактным (революционное изменение как таковое). Более того, он предпринимает тщательные попытки раскрыть значение и использование этих понятий в их исторических контекстах.

Его подход со всей серьезностью принимает характерное для историка обязательство открывать исторические факты со строгой тщательностью, но при этом не является эмпирическим или редукционистским. Он делает акцент на том, что «история» зависит от концептуальных ресурсов тех, кто ее проживает, и тех, кто ее рассказывает, но этот подход не является постмодернистским или релятивистским. Козеллек предлагает новаторский и конструктивный способ формулировки проблемы исторического знания.

Англо-американская философия истории

Эмпиризм Дэвида Юма формирует ключевую идею для понимания практически всей последующей англо-американской философии, и это влияние простирается вплоть до интерпретации человеческого поведения и гуманитарных наук. Юму принадлежит широко известная работа об истории Англии (1754 –1762). Его понимание истории исходило из предположения о существовании обыкновенных действий, мотивов и причин, в котором отсутствовала склонность к теологическим интерпретациям прошлого. Предпосылкой его философского взгляда на историю была идея о том, что объяснения прошлого могут быть основаны на допущении о неизменном характере человеческой природы.

Интерес англо-американской мысли к философии истории возобновился в середине XX века с появлением «аналитической философии истории». Репрезентативный вклад в это направление внесли Уильям Герберт Дрей (Dray 1957, 1964, 1966), Артур Данто (Danto 2002) и Патри Гардинер (Gardiner 1952, 1974). Этот подход предполагает применение методов и инструментов аналитической философии к особым проблемам, которые возникают в процессе поиска исторических объяснений и исторического знания (Gardiner 1952). Предметом интереса здесь являются характеристики исторического знания. Каким образом мы можем знать факты о прошлом? Что конституирует хорошее историческое объяснение? Нуждаются ли исторические объяснения в общих законах? И сохраняется ли в историческом знании неопределенность, обусловленная доступностью источников? Аналитические философы делали акцент на эмпирическом и научном статусе исторического знания и стремились осмыслить это требование по образцу научных положений в естественных науках (Nagel 1961).

Философское размышление само по себе неспособно быть источником содержательного знания о мире природы или о последовательности событий, действий, состояний, классов, империй, эпидемий и завоеваний, которую мы называем «историей». Скорее, содержательное знание о мире можно вывести лишь из эмпирического исследования и логического анализа его результатов. Итак, аналитические философы истории слабо заинтересованы в масштабных вопросах, касающихся значения и структуры истории, которые были рассмотрены выше. Те, кто занимается спекулятивной философией истории, с другой стороны, убеждены в способности философской мысли пробиться к фундаментальному пониманию истории, и они с раздражением будут относиться к требованиям чисто эмпирического и концептуального подхода к предмету.

«Философия истории» Уильяма Генри Уолша (Walsh 1960 [1951]), впервые опубликованная в 1951 и переизданная в 1960 году, представляет собой непредвзятую и хорошо обоснованную попытку обеспечить исчерпывающее описание области, пересекающей разрыв между континентальной и аналитической философией. В книге предпринята попытка рассмотреть оба основных вопроса, определяющие большую часть философии истории: проблему природы исторического знания и проблему обретения «метафизического» знания об истории. Изучавший современную философию в Оксфорде Уолш подвергся значительному влиянию Коллингвуда и хорошо представлял себе европейскую идеалистическую традицию философских размышлений об истории, включая работы Рикерта, Дильтея и Кроче, и относился к ней весьма серьезно. Он проводит различие между двумя традициями, следуя смысловым линиям «критической» и «спекулятивной» философии истории. Цель книги Уолша амбициозна: он надеется предложить концептуальную схему, в рамках которой можно рассматривать основные вопросы истории, поставленные как аналитической, так и континентальной традицией. Он предлагает начать с того, что историк сталкивается с рядом событий, действий и трансформаций, происходящих в определенный период. Как они связаны между собой? Процесс познания, при помощи которого историк осмысляет совокупности отдельных исторических событий, Уолш называет «коллигацией» (colligation, связывание) – «[стремлением] расположить историческое событие в историческом процессе большего масштаба, с точки зрения которого оно обретает смысл» (Walsh 1960: 23).

Уолш изначально принимает наиболее базовую предпосылку Коллингвуда: история связана с сознательной человеческой деятельностью. Согласно девизу Коллингвуда, «история – это наука сознания», и Уолш, кажется, в основном согласен с этой точкой зрения. Тогда ключевая интеллектуальная задача историка (следуя этому подходу) заключается в том, чтобы реконструировать причины или мотивы, которые были у акторов в разные исторические моменты (и, возможно, условия, которые способствовали наличию этих причин и мотивов). Это означает, что средства интерпретации значений и причин являются ключевыми для историка – что во многом напоминает аргументы герменевтических философов немецкой традиции.

Уолш предполагает, что философское содержание философии истории естественным образом распадается на два разных типа исследования, соответствующих разделению между философией природы и философией науки. Первый из них имеет дело с метафизическими вопросами, касающимися реальности истории в качестве единого целого; второй имеет дело с эпистемическими проблемами, которые возникают в процессе обнаружения и формулирования исторического знания. Уолш обозначает данные подходы как «спекулятивный» и «критический» аспекты философии истории и стремится создать представление о ключевых концепциях каждого подхода. Спекулятивная философия истории задается вопросом о значении и цели исторического процесса. Критическая философия истории – это то, что мы сейчас называем «аналитической» философией; по отношению к истории она занимает то же положение, которое философия науки занимает по отношению к природе.

История и общие законы

Философ науки Карл Густав Гемпель поощрял интерес аналитических философов к историческому знанию в своем эссе «Функция общих законов в истории» (Гемпель 1998). Общая теория научного объяснения, которую предлагал Гемпель, утверждала, что все научные объяснения требуют сведения к общим законам. Гемпель рассматривал историческое объяснение как очевидное исключение из этого правила, но стремился показать, что его модель подходит и для такого специфического случая. Он утверждал, что обоснованные исторические объяснения также должны ссылаться на общие законы. Подход к историческому объяснению, предполагающий существование общих законов, нашел поддержку и у других аналитических философов науки, включая Эрнста Нагеля (Nagel 1961). Эссе Гемпеля спровоцировало длительное противостояние между его сторонниками, которые рассматривали в качестве релевантных общих законов генерализированные выводы относительно человеческого поведения, и критиками этого подхода, утверждавшими, что исторические объяснения больше похожи на объяснения индивидуального поведения, исходящие из интерпретации, которая делает результат понятным. Особенно важные темы для обсуждения были предложены Вильямом Дреем (Dray 1957), Майклом Скривеном (Scriven 1962) и Аланом Донаганом (Donagan 1966). Донаган, вместе с другими, указывал на затруднение, касающееся того, что многие исторических объяснения зависят скорее от вероятностных распределений, чем от универсальных законов. Прочие исследователи, включая Скривена, указывали на прагматический характер объяснения, предполагая, что аргументы, в которых совершенно отсутствует дедуктивное обоснование, тем не менее достаточны для «объяснения» данного исторического события в данном контексте убеждений. Однако наиболее принципиальные возражения состоят в следующем: во-первых, хороших примеров универсальных законов истории практически не существует – ни для человеческого поведения, ни для последовательности исторических событий (Donagan 1966: 143–45); во-вторых, существуют иные убедительные схемы для понимания исторических действий и их результатов, не требующие с подведения под универсальные законы (Elster 1989). Сюда входят процессы обоснования, при помощи которых мы понимаем индивидуальные действия, – аналогичные упоминавшимся выше методам verstehen и интерпретации рационального поведения (Dray 1966: 131–37); а также те процессы, посредством которых мы можем проследить каузальные цепочки и отдельные механизмы каузальной связи без привлечения универсальных законов.

Объяснение человеческих действий и их результатов не следует понимать по аналогии с объяснением того, почему радиатор взрывается, когда температура падает ниже нуля градусов по Цельсию. Как заключает Донаган, «опасно не замечать фундаментального сходства между социальными науками и историей и искажать исследование человеческих взаимодействий, моделируя социальные науки по образцу деформированных подобий физики» (Donagan 1966: 157). Стремление к натуралистическим моделям в социальных и исторических исследованиях легко ведет к принятию объяснительной модели всеобщего закона, но это ошибочный путь.

Историческая объективность

Другим вопросом, привлекшим значительное внимание аналитических философов истории, стала проблема «объективности». Способно ли историческое знание объективно репрезентировать прошлое? Или формы предвзятости, упущения, отбора и интерпретации таковы, что любое историческое описание зависит от перспективы конкретного историка? Приводит ли тот факт, что человеческие действия являются ценностно наполненными, к тому, что для историка становится невозможным обеспечить описание этих действий, лишенной ценностной нагрузки?

Эта тема подразделяется на несколько различных проблем, как было отмечено Джоном Пассмором (1966: 76). Наиболее изученной из них в аналитической традиции является тема ценностной нагруженности, которая свойственна социальным действиям. К тому же, существует вероятность, что предлагаемые историками интерпретации сами являются ценностно окрашенными – и это поднимает вопрос способности самих историков к объективности или нейтральности. Обладает ли интеллектуал способностью исследовать мир безотносительно тех установок, которые встроены в его политические или этические убеждения, его идеологию или его обязанности по отношению к своему классу или социальной группе? И в-третьих, существует вопрос, касающийся объективности исторических обстоятельств самих по себе. Существует ли некая устойчивая историческая реальность, которая была бы независима от последующей репрезентации фактов? Или же сущность истории заключается в ее «сконструированности» и не существует какой-либо объективной реальности, независимой от способов ее конструирования? Есть ли реальность, соотносящаяся со словосочетанием «Французская революция», или существует лишь собрание текстовых версий Французской революции?

Существуют решения для каждой из этих проблем, которые в высшей степени созвучны философским предпосылкам аналитической традиции. Во-первых, о ценностях: нет никаких принципиальных затруднений в том, чтобы представить исследователя, который, обладая определенными религиозными ценностями, тем не менее тщательно исследует религиозные ценности исторического персонажа, несмотря на то, что они радикально отличаются от его собственных. Это исследование может, разумеется, быть проведено некачественно; но для исследователя не существует непреодолимого эпистемического барьера, делающего невозможным изучение совокупности утверждений, поступков и культурных институций определенного периода, соответствующих Другому, и достижение обоснованной репрезентации Другого. Нет никакой необходимости разделять ценности или мировоззрение санкюлота, чтобы провести обоснованный анализ этих ценностей и соответствующего им видения мира. Это также приводит нас к решению второй проблемы – возможности нейтральной исследовательской позиции.

Существует более чем достаточное количество примеров ученых и историков, которые руководствовались в своих умозаключениях исследованием свидетельств, а не идеологическими предпосылками. Объективность в стремлении к истине сама по себе является ценностью. – и именно той, которой можно придерживаться.

Наконец, относительно проблемы объективности прошлого: есть ли основания утверждать, что события или обстоятельства в прошлом имеют объективные, фиксированные характеристики, независимые от нашего представления об этих событиях? Существует ли независимая от репрезентации реальность, лежащая в основе исторических структур, на которые обычно ссылаются историки (Римская империя, Великая Китайская Стена, администрация императора Цяньлуна)? Мы можем деликатно преодолеть эту проблему, если проведем различие между объективностью событий, действий и обстоятельств прошлого, объективностью фактов настоящего, которые стали результатом этих прошлых событий, а также объективностью и постоянством исторических сущностей глобального уровня.

Таким образом, мы можем предложить непротиворечивую интерпретацию «объективности прошлого». Однако эта объективность событий и происшествий не возрастает по мере того, как мы выделяем все более абстрактные исторические события: создание греческого города-государства, изобретение рациональности Просвещения, Тайпинское восстание. В каждом из этих примеров референт, к которому отсылает термин, представляет собой интерпретативную конструкцию, которую создают исторические акторы и сами историки, причем подобная конструкция может быть отвергнута историками будущего. Для того, чтобы сослаться на Тайпинское восстание, требуется осуществить синтез большого количества исторических фактов и применить определенную стратегию интерпретации, которая совместит эти факты одним, а не другим способом. Фактическое поведение акторов, которое лежит в основании исторического процесса, сохраняется, также как исторические следы этих фактов; но связывание данных фактов в событие широкого исторического масштаба не является конститутивным для объективного исторического события. Рассмотрим исследования на тему существования «Промышленной революции», которые велись на протяжении последних двадцати лет. В дискуссиях на эту тему одна и та же совокупность исторических фактов сначала конструировалась как эпизод резкого качественного изменения, произошедшего с технологиями и продукцией в Западной Европе; в соответствии с поздними интерпретациями, эти изменения были более постепенными, и поэтому описывать их как «революцию» не вполне корректно (O'Brien and Keyder 1978). Также стоит упомянуть последовательную и подробную аргументацию, приведенную Артуром Уолдроном в целях доказательства того, что «Великой Китайской Стены» не существовало в том виде, в котором эта структура обычно концептуализировалась (Waldron 1990).

Каузальность в истории

Что мы имеем в виду, когда говорим, что «Гражданская война в Америке была вызвана экономическим конфликтом между Севером и Югом»? Требует ли каузальная атрибуция выявления обосновывающей ее каузальной закономерности – к примеру, «периоды стремительной инфляции приводят к политической нестабильности»? Устанавливается ли каузальная связь посредством открытия необходимых и достаточных условий? Можем ли мы определить каузальные связи между историческими событиями, прослеживая серии каузальных механизмов, связывающих одно событие с другим? Эта тема поднимает смежный вопрос, касающийся детерминизма в истории: являются ли определенные события неизбежными в данных обстоятельствах? Было ли неизбежно падение Римской империи, учитывая конфигурацию военных и материальных обстоятельств, предшествовавших ключевым событиям?

Таким образом, аналитические философы приходят к модели объяснения через сведение к общим законам, поскольку она обеспечивает основание для утверждения исторической каузальности. Как было отмечено выше, этот вариант каузального объяснения фатально ошибочен для социальных наук, потому что универсальные каузальные закономерности между социальными феноменами не могут быть обнаружены. Таким образом, необходимо либо прийти к другим вариантам интерпретации каузальности, либо вообще отказаться от языка каузальности. Второй подход заключался в том, чтобы определить причины с точки зрения каузально релевантных условий, в которых происходит событие – к примеру, необходимых и/или достаточных условий либо набора условий, увеличивающих или уменьшающих вероятность события. Этот подход находит поддержку в «философии обыденного языка», а также в анализе использования каузального языка в таких контекстах, как судебные заседания (Hart and Honoré 1959). Контрфактические рассуждения, представляют собой важный момент для обнаружения набор необходимых и/или достаточных условий; когда мы говорим, что C представляло собой необходимое условие для того, чтобы произошло E, нам нужно привести доказательства того, что E не случилось бы, если бы C не имело места (Mackie 1965, 1974). И очевидно, что существуют такие каузальные обстоятельства, в которых нет единственного фактора, с необходимостью вызывающего определенное следствие; результат может быть сверхдетерминирован несколькими независимыми факторами.

В этом контексте конвергентное сближение мотивов и причин в ходе исторического процесса несет конструктивный характер, поскольку исторические причины часто являются следствием осознанных человеческих действий (Davidson 1963). Таким образом, уточнение мотива действия одновременно частично идентифицирует. Определение конкретного действия в качестве причины отдельного события часто может быть оправданным (обстоятельство, которое было достаточным в существующих обстоятельствах для достижения результата), и позволяет дать убедительную интерпретацию мотивов, которые привели актора к осуществлению действия.

Возможность прослеживать действие каузальных механизмов в сложных цепочках событий (каузальный реализм) стала ключевым моментом для текущего понимания исторической каузальности, до которого не смогли дойти аналитические философы 1960-х годов.

Актуальные темы в философии истории

Англоязычная философия истории значительно изменилась в 1970-х годах, начиная с публикации «Метаистории» Хейдена Уайта (Уайт 2002), а также работ Луиса Минка того же периода (Mink 1966; Mink et al. 1987).

В то время как аналитическая философия истории фокусировалась на аналогиях, существующих между историческим и научным знанием, и стремилась добиться верифицируемости и генерализуемости исторического знания, англоязычные философы в 1970-х и 1980-х попали под усиливающееся влияние герменевтической философии, постмодернизма, а также французской литературной теории (Rorty 1979).

Аналогии, проводимые между историей с одной стороны и литературой и антропологией с другой, затмили примеры из естественных наук, игравшие роль ориентиров для репрезентации исторического знания и исторического рассудка. Богатство и текстура исторического нарратива стали привлекать большее внимание, чем попытки обеспечить каузальные объяснения исторических последствий. Франклин Рудольф Анкерсмит затрагивает многие из этих тем в своем исследовании исторического нарратива (Ankersmit 1995; Ankersmit and Kellner 1995). См.также Berkhofer 1995.

Эта «новая» философия истории отличается от аналитического подхода в нескольких значимых аспектах. Она в большей мере уделяет внимание историческому нарративу, чем исторической каузальности. Интеллектуально она находится ближе к герменевтической традиции, чем к позитивизму, который лежит в основании аналитической философии истории 1960-х. Философы данного направления делают больший акцент на тех возможностях, которые предоставляются субъективностью и множественностью интерпретаций, чем на том, что может быть достигнуто посредством объективности, стремления к истине и соответствия фактам. Другая важная черта этого подхода в философии истории – явное теоретическое предпочтение, которое отдается историцизму перед универсалистской позицией в том, что касается статуса человеческой природы, – выбор между Вико и Гердером делается в пользу последнего.

Показательно, что современные историки, такие как Роберт Дарнтон (Robert Darnton), обратились к методам этнографии, чтобы сделать такие исследования возможными (Дарнтон 2002).

Другое важное направление мысли в аналитической философии сосредоточено на исторической онтологии (Hacking 2002, Little 2010). Тема исторической онтологии важна как для философов, так и для практикующих историков.

Онтология обращается к вопросу о том, какие типы сущностей нам необходимо постулировать в данной реальности?

Историческая онтология предлагает рассмотреть этот вопрос относительно реалий прошлого.

Стоит ли включать в нашу онтологию в качестве действительно существующих вещей глобальные конструкции вроде «революции», «рыночного общества», «фашизма» или «протестантской религиозной идентичности»?

Или мы должны относиться к подобным идеям в чисто номиналистическом ключе, рассматривая их как удобные способы собрать воедино комплексные паттерны социальной активности и знания, соответствующие большому числу социальных акторов во времени и пространстве?

Далее, как нам следует осмыслять отношения между категориями и теми событиями, которые являются их актуализацией в исторической реальности: к примеру, между французской, китайской, русской революциями и общей категорией «революции»?

Существуют ли социальные типы, которые повторяются в истории, или каждая историческая формация уникальна в некоторых существенных отношениях? Все эти вопросы лежат в области онтологии, и ответы, которые мы на них дадим, будут иметь важные следствия для нашего способа концептуализации и объяснению прошлого.

Историография и философия истории

Когда историки обсуждают методологические проблемы своих исследований, они чаще обозначают это термином «историография», чем «философия истории». В каком отношении между собой находятся эти корпусы мысли, относящиеся к историческому письму?

 Любую интеллектуальную или творческую практику направляет определенная совокупность стандартов и эвристических процедур, и «эксперты» оценивают результат этой практики на основании своих суждений о том, насколько хорошо ее выполнение отвечает требуемым стандартам. Поэтому, когда мы рассматриваем деятельность экспертов, мы найдем среди ее характерных задач определение стандартов и критериев хорошего выполнения. Это верно в отношении театра и литературы, и дела обстоят точно так же в отношении написания истории. Историография (по крайней мере отчасти) представляет собой попытку проделать эту работу для некоторого конкретного корпуса исторических трудов (Несколько справочников отсылают к множеству современных трудов, относящихся к разным аспектам историографии: Tucker 2009, Bentley 1997, Breisach 2007).

Таким образом, важнейший аспект историографического исследования касается того, как именно мы определяем концепции доказательства, строгости, а также стандарты аргументации, используемые в исторической науке. Мы предполагаем, что историки стремятся открыть эмпирически обоснованные истины о прошлом, и исходим из того, что они хотят предложить выводы и интерпретации, которые каким-либо образом регулируются стандартами научной рациональности (Саймон Шама бросает вызов некоторым из этих представлений, см. Schama 1991). Так, в самом начале занятий определенной научной практикой мы стремимся приобрести знание о том, как действовали наши предшественники, проводившие исследования в рамках данной дисциплины: какая аргументация считается убедительной, каким образом ведется работа с корпусом архивных источников, как предложить критическую интерпретацию сложных событий, которые в любом случае недостаточно и неполно отражены в архивах. Историограф имеет схожую задачу: он/она стремится систематизировать основные методы и стандарты той или иной исторической школы.

Существуют и другие необходимые задачи, руководящие хорошим историческим исследованием, – эти критерии могут изменяться в зависимости от культуры или эпохи.

Это означает, что изучающий историографию естественным образом будет интересоваться характерными для определенного периода или школы конвенциями, регулирующими историческое письмо и историческую риторику.

Полное историографическое «сканирование» определенного историка может включать вопросы, подобные следующим: Каковы методы исследования, которые он/она применяет? Какие риторические цели преследует он/она и в чем стремится убедить читателя? Что представляют собой объяснительные модели? Какова парадигма изложения материала? Какие стандарты стиля и риторики используются? На каких гипотезах строится интерпретация материала?

Историческая «школа» может быть определена как группа взаимосвязанных историков, разделяющих значительное число конкретных предположений, касающихся используемых свидетельств, методов объяснения и изложения материала.

Как историки из различных эпох проводят свои исследования и осуществляют исторические описания? В этой рубрике находятся работы по историографии античной Греции историографии эпохи Возрождения или историографии немецкого Романтизма. Труды Арнольдо Момильяно об античных историках также попадают в эту категорию (Momigliano 1990). Обобщая, можно сказать, что Момильяно рассматривает ряд традиционных подходов к написанию истории, существовавших в древности, в качестве систем нормативных практик, которые могут быть препарированы и осмыслены в специфическом для них ключе и в характерных для них культурных контекстах.

Второе основное назначение идеи историографии в большей степени ориентировано на настоящее время и касается методологии. Оно включает в себя изучение и анализ используемых историками методов сбора информации, построения умозаключений и изложения материала в более или менее современной исторической науке. Как современные историки подходят к своей задаче осмысления прошлого? Здесь мы можем поразмышлять над теми историографическими проблемами, с которыми столкнулся Филип Хуан, когда проводил исследование китайской крестьянской экономики в 1920-х и 1930-х годах (Huang 1990), или историографическими вопросами, которые поднимает рассказ Роберта Дантона о «Великом кошачьем побоище» (Дарнтон 2002). Иногда эти проблемы касаются скудного состояния сохранившихся исторических свидетельств или предвзятых перспектив, которые они предлагают (в качестве иллюстрации вспомним тот факт, что большая часть информации, которую приводит Хуан о деревенской экономике Северного Китая, была собрана исследовательскими группами оккупационной японской армии). Порой эти проблемы относятся к трудностям интерпретации исторических источников (к примеру, необходимость дать осмысленную интерпретацию последовательности документально подтвержденных событий, которые кажутся иррациональными в самой своей сути, с которой столкнулся Дарнтон).

Первая веская причина, побуждающая к глобальному мышлению, состоит в том факте, что историческая дисциплина со времен античной Греции носила преимущественно европоцентричный характер относительно выбора тем, формирования гипотез и методов. Экономическая и политическая история, к примеру, зачастую наделяет привилегированным статусом индустриальную революцию в Англии, а также делает акцент на возникновении буржуазных государств современного типа во Франции, Британии и Германии, видя в этих явлениях примеры «модерного» развития в сферах экономики и политики. Это стало причиной возникновения тенденции к тому, чтобы рассматривать развитие других стран как нестандартное или недостаточное.

Рой Бин Вонг чрезвычайно заостряет эту тему в своей работе "China Transformed" (Wong 1997).

Вторая причина заключается в связанном с этой проблематикой фактом: когда западные теоретики истории – к примеру, Гегель, Мальтус или Монтескье – обращаются к Азии, их размышления зачастую оказываются в высшей степени стереотипными и практически лишенными исторической фактологии. Идеи восточного деспотизма, азиатской перенаселенности и китайской стагнации привели к карикатурному замещению сложных и разнообразных процессов развития разных регионов Азии одноплановым редукционистским набором упрощенных мыслительных схем. Это является одним из пунктов критики ориентализма, предложенной Эдвардом Саидом (Саид 2006). Итак, мыслить «глобальную» историю означает уделять пристальное внимание специфическим моментам социальных, политических и культурных процессов в других регионах мира помимо Европы.

Таким образом, от историографии, которая серьезно относится к идее глобального разнообразия, следует ожидать большего агностицизма по отношению к паттернам развития, а также более открытой к обнаружению неожиданных паттернов, поворотов и отличий в историческом опыте Индии, Китая, Индокитая, арабского мира Османской империи и Черной Африки. Вариативность и сложность – это то, чего нам следует ожидать вместо стереотипной простоты. Историческая реконструкция «театрального государства» на Бали, осуществленная Клиффордом Гирцем, представляет собой подходящий пример: он обнаруживает комплексную систему, включающую методы управления, символический уровень, ценности и иерархические отношения, которая репрезентирует структуру политических взаимодействий, сущностным образом отличающуюся от моделей, возникших в процессе становления буржуазных государств в Европе раннего Нового времени (Geertz 1980).

Этот шаг, уводящий от европоцентризма в мировосприятии, следует также дополнить расширением географического масштаба явлений, представляющих исторический интерес. Таким образом, всемирная история должна быть глобальной и транснациональной в своем выборе тем – даже при осознании того факта, что всякое историческое исследование с необходимостью является избирательный. Историк, ориентирующийся на глобальную перспективу, понимает, что политические системы классической Индии в своей организации настолько же сложны и интересны, как устройство Римской республики.

Цельный «мир» был важен для британских, французских, немецких и бельгийских капиталистов раннего Нового времени, поскольку эти нации осуществляли колониальное управление в различных частях Африки, Азии и Южной Америки. Отсюда возникала особенная заинтереснованность в том, чтобы аккумулировать определенные виды знания об этих обществах – для удобства в их управлении и эксплуатации. У постколониальных государств была симметричная заинтересованность в том, чтобы обеспечить в собственных университетах поддержку историографии, ориентированной на глобальную перспективу, и тем самым способствовать лучшему пониманию и более продуктивной критике формирующих отношений прошлого.

Индийские и китайские историки обладают собственными интеллектуальными традициями проведения исторического анализа и объяснения; глобальной будет такая история, которая уделяет внимание находкам и методу аргументации, существующим в этих традициях. Таким образом, глобальная историография имеет дело с расширенным определением арены исторических трансформаций и включает Европу, Азию, Африку, Ближний восток и Америки; пониманием сложности и нюансов характера, присущего институциям и структурам во многих частях мира; пониманием транснациональной взаимосвязи между континентами на протяжении по меньшей мере четырех веков; и осознанием сложности и дискретности различных национальных традиций историографии.

Доминик Заксенмайер в последнее время занимается подробным обсуждением некоторых из этих проблем в своих работах (Sachsenmaier 2011). Заксенмайер уделяет большую часть своего внимания последнему пункту из перечисленных выше, а именно «множественным глобальным перспективам». Он стремится подойти к этой идее серьезно и пробует раскрыть некоторые из импликаций, заключенных в разнообразных национальных традициях академической историографии. Согласно его словам, «будет становиться все более очевидным, что в европейских обществах вопрос об историографических традициях имел тенденцию к тому, чтобы получать ответы способами, глубоко отличающимися от тех, которые характерны для большинства академических сообществ в других частях мира» (Sachsenmaier 2011: 17).

Как должно стать ясно из этих замечаний, историография и философия истории в некоторой степени пересекаются друг с другом, поскольку обе эти дисциплины связаны с определением и оценкой стандартов аргументации, используемых в различных исторических традициях. Однако же историография в общем более дескриптивна и менее оценочна, чем философия истории. И она в большей степени связана со спецификой исследования и письма, нежели философия истории.

Темы для размышления, приходящие от историков

Есть и другое направление мысли, относящееся к философии истории, которое заслуживает большего внимания философов, чем ему до сих пор было уделено. Это исследования историков и социологов, склонных к философским размышлениям и работающих в исторической перспективе, которые обращаются к распространенным, однако плохо понимаемым историческим понятиям – таким как каузальность, историческая эпоха, социальная структура, человеческая агентность, ментальность и тому подобное. В их трудах представлен такой подход к проблемам, касающимся логики исторического дискурса, который имеет дело со средним уровнем абстракции. При таком подходе исключаются из рассмотрения наиболее глобальные общие абстрактные вопросы – «Обладает ли история смыслом?» «Может ли у нас быть знание о прошлом?» – в пользу вопросов, которые имеют более тесную связь с актуальным ходом мысли и дискурсом историков, возникающим по мере их усилий категоризировать и объяснить прошлое.

Историки, обладающие философской рефлексией, задают критические вопросы относительно понятий и предположений, которые часто привносятся в историческое знание, и они пытаются раскрыть эти идеи более подходящим образом, учитывая свой собственный опыт столкновения с теми вызовами, которые порождает историческое исследование и историческое объяснение. Уильям Сьюэлл (William Sewell) предлагает в качестве такого примера трактовку понятия «исторического события» и связанных с этой идеей допущений, которые делают социологи относительно темпоральности исторических событий (Sewell 2005). Эндрю Эбботт (Andrew Abbott) исследует гипотезы историков об онтологическом статусе «исторических обстоятельств» (к примеру, в традиции чикагской школы социологии), утверждая, что исторические обстоятельства по своей сути являются податливыми и пластичными во времени (Abbott 1999). Чарльз Тилли (Charles Tilly) бросает вызов распространенному предположению о том, что каузальное обоснование зависит от определения каузальных закономерностей, обрамляющих событие; вместо этого он настаивает на использовании подхода к выстраиванию каузальных отношений, в котором акцент делается на роли конкретных каузальных механизмов (McAdam, Tarrow, and Tilly 2001). Эдвард Палмер Томпсон (E.P. Thompson) предлагает анализ понятия «классового сознания», которое вынуждает историков избегать ошибки овеществления, рассматривая такие социальные конструкции как сознание или политические движения (Thompson 1966). Саймон Шама ставит под вопрос концепцию объективного исторического повествования, которое служит для фиксации истинного положения дел даже в отношении довольно простых исторических событий (Schama 1991). Чарльз Сабел подвергает сомнению идею фиксированных паттернов исторического развития, утверждая, что альтернативные пути были доступны даже в случае такого классического примера, как экономическое развитие Западной Европы (Sabel and Zeitlin 1997). Маршалл Саллинс подчеркивает сущностную роль, которую интерпретация культуры должна играть в нашей способности к чтению истории – будь то Пелопоннесская или Полинезийская война – и с новой и важной стороны освещает вопрос «исторического субъекта», или агента истории (Sahlins 2004). А Стивен Гринблатт – литературный критик и сторонник «нового историцизма» в литературоведении – демонстрирует, что внимательный филологический подход к чтению некоторых первостепенных исторических документов (к примеру, журналов Христофора Колумба) может привести к историческим открытиям (Greenblatt 1991).

Переосмысление философии истории

В завершение этой статьи целесообразно набросать возможную концептуальную схему усовершенствованной философии истории. В любой области философии направление задается несколькими центральными затруднениями. Для философии истории наиболее фундаментальными нерешенными вопросами остаются следующие: (1) Какова природа реальности исторических структур и явлений (государств, империй, религиозных движений, социальных классов)? Можем ли мы представить концепцию исторических и социальных сущностей, которая избегает ошибки реификации, но придает некоторую достоверную реальность явлениям, которые постулируются? (2) Какова природа каузального воздействия среди исторических событий или структур, которое лежит в основе исторических объяснений? Историческая каузальность не представляет собой аналога природной необходимости, поскольку не существует постоянных законов, управляющих историческими событиями. Поэтому нам необходимо прийти к пониманию природы каузальных сил, которыми, как предполагается, обладают исторические факторы. (3) Какую роль в историческом объяснении играет интерпретация «жизненного опыта» акторами прошлого и как историки приходят к обоснованным суждениям об этом жизненном опыте? Возможно ли достичь обоснованной интерпретации давно умерших акторов, их образа мысли и их действий? Как эта феноменологическая реальность может использоваться для понимания исторической каузальности? (4) Можем ли мы дать оценку той безусловной уверенности, на которую оказываемся способны, когда дело касается утверждений о прошлом, об особенностях институций, структурах, акторах и о таких отношениях между ними, которые предполагают возможность объяснения? Или любое историческое знание всегда будет подвергаться сомнению?

Новая философия истории прольет свет на эти фундаментальные проблемы. Она будет включать герменевтические и нарративистские направления, которые были важны для континентальной традиции и вновь появляются в англо-американской философии на протяжении последних 10 лет. Она интегрирует эпистемический уклон, который ассоциируется с аналитической философией истории, но избавится от ограничивающих предположений позитивизма.

Можно предложить небольшой перечень онтологических предположений. История состоит из действий, которые производят люди в воплощенных людьми институциях и структурах. Не существует никакой агентности в истории, которая бы выходила за рамки человеческой. В истории нет смысла или прогресса, которые бы выходили за пределы человеческих; существует лишь последовательность событий и процессов, приводимая в движение конкретным каузальным процессом и индивидуальными действиями. Согласно Дэвидсону (Davidson 1963) и Тэйлору (Taylor 1985), нет никаких противоречий между мотивами и причинами, пониманием и объяснением.

В человеческих делах не существует каузальных законов или универсальных общих принципов. Однако есть такая вещь как социальная каузальность, которая реализуется через механизм человеческой агентности и ограничения институций и структур. Законная цель историографии состоит в том, чтобы идентифицировать каузальные механизмы, действующие в исторических процессах, а эти механизмы неизменно зависят от действий исторических акторов, включенных в конкретные социальные отношения.

Аналогичным образом может быть описана базовая эпистемология исторического знания. Историческое знание зависит от стандартных процедур эмпирического исследования, а обоснованность заявлений историков зависит от возможности осуществить убедительную демонстрацию эмпирических данных, способных поддержать или опровергнуть это заявление. Существует такая вещь, как историческая объективность – в том смысле, что историки способны проводить добросовестные проверку данных, конструируя свои теории прошлого. Но не следует думать, что это предполагает существование одной единственно верной интерпретации исторических процессов и событий. Скорее, существует совершенно обыденный смысл, в котором исторические интерпретации не детерминированы фактами, и имеется множество законных исторических вопросов, которые могут быть предложены относительно одной и той же совокупности свидетельств.

Наконец, новая философия истории будет восприимчива к разнообразию форм, которые может принимать изложение исторического знания. Историческая дисциплина состоит из множества направлений, включая каузальное объяснение, материальное описание и нарративную интерпретацию человеческих действий. Исторический нарратив как таковой имеет несколько аспектов: это герменевтическая линия, которая придает смысл запутанному множеству действий, осуществляемых различными акторами, но также и каузальная линия, передающая набор каузальных механизмов, которые совпали таким образом, чтобы произвести результат.

Скорее существует диапазон когнитивных структур, посредством которых может быть выражено историческое знание – начиная от детальной оценки исторических условий жизни до каузальных аргументов, касающихся демографических изменений, и до сравнительно-исторических описаний схожих процессов в различных исторических обстоятельствах. Новая философия истории будет ориентироваться на синхронический способ исторического письма: письма, которое передает изменяющуюся конфигурацию экономических или структурных обстоятельств; письма, которое прослеживает изменяющиеся характеристики совокупности институций; письма, которое фиксирует и анализирует изменяющиеся множества убеждений и настроений в том или ином сообществе; а также многие другие вариативные параметры. Это важные свойства структуры исторического знания, а не просто риторические аспекты исторического письма.

Библиография

На русском языке:

Андерсон Б. Воображаемые сообщества. Размышления об истоках и распространении национализма. М.: Кучково поле, 2016.

Вико Дж. Основания новой науки об общей природе наций. М.–К.: REFL-book, ИСА, 1994.

Гегель Г.В.Ф.  Феноменология духа. СПб.: Наука, 1992. 

Гегель Г.В.Ф. Лекции по философии истории. СПб.: Наука, 1993.

Гемпель К.Г. Логика объяснения. М.: Дом интеллектуальной книги, Русское феноменологическое общество, 1998.

Гердер И.Г. Идеи к философии истории человечества. М.: Центр гуманитарных инициатив, 2013.

Даймонд Д. Ружья, микробы и сталь: история человеческих сообществ. М.: АСТ, 2017

Данто А. Аналитическая философия истории. М.: Идея-Пресс, 2002

Дарнтон Р. Великое кошачье побоище и другие эпизоды из истории французской культуры. М.: НЛО, 2002.

Дильтей В. Собрание сочинений: В 6 т. Под ред. A.B. Михайлова и Н.С. Плотникова. Т. 1: Введение в науки о духе / Пер. с нем. под ред. B.C. Малахова. М.: Дом интеллектуальной книги, 2000. С.270–730.

Дильтей В. Собрание сочинений: В 6 т. Под ред. А.В. Михайлова и Н.С. Плотникова. Т.3. Построение исторического мира в науках о духе / Пер. с нем. под ред. В.А. Куренного. М.: Три квадрата, 2004.

Доусон К. Прогресс и религия: Историческое исследование происхождения и развития идеи прогресса. Б.: ЖСБ, 1991.

Кант И. Ответ на вопрос: что такое просвещение? / Кант И. Сочинения в шести томах. М.: Мысль, 1965. (Философ. наследие). Т. 6.

Кант Им. Метафизика нравов в двух частях. 1797. / Иммануил Кант. Сочинения в шести томах. М.: Мысль, 1965. (Философ. наследие). Т. 4. Ч. 2. С.107–438. 

Коллингвуд Р. Дж. Идея истории. Автобиография / Перевод и комментарии Ю. А. Асеева; Статья М. А. Кисселя; Отв. ред.: И. С. Кон, М. А. Киссель; Академия наук СССР. М.: Наука, 1980.

Кондорсе Ж. Эскиз исторической картины прогресса человеческого разума. М.: Либроком, 2011.

Ле Руа Ладюри, Э. Монтайю, окситанская деревня (1294—1324) / Пер. с фр. В. А. Бабинцева и Я. Ю. Старцева. Екатеринбург: Издательство Уральского университета, 2001.

Лейбниц Г.В. Опыты теодицеи о благости Божией, свободе человека и начале зла. 1706-1710. / Лейбниц Г. В. Сочинения в 4 т. Т.4. М.: Мысль, 1989. (Филос.наследие. Т.108). С.49–554.

Манн М. Источники социальной власти. Том 1. История власти от истоков до 1760 года н.э. М.: РАНХиГС, 2018.

Маркс К. Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта // Маркс К. и Энгельс Ф. Сочинения. М.: Политиздат, 1957. Т. 8.

Маркс К. Коммунистический манифест. Москва;Ленинград: Гос. изд-во, 1930.

Маркс К., Энгельс Ф. Немецкая идеология // Собрание сочинений.  2-е изд. М.: Политиздат, 1955. Т. 3.

Монтескье Ш.Л. О духе законов / Шарль Луи Монтескье. Избранные произведения / Общ. ред. и вступ. ст. М. П. Баскина. М.: Гослитиздат, 1955.

Рикер П. Память, история, забвение. М.: Издательство гуманитарной литературы, 2004. (Французская философия XX века).

Руссо Ж.Ж. Об общественном договоре. Трактаты. М.: КАНОН-пресс, Кучково поле, 1998.

Руссо Ж.Ж. Педагогические сочинения: В 2-х т. Том 1. Эмиль, или O воспитании. М.: Педагогика, 1981.

Саид Э. В. Ориентализм. Западные концепции Востока. СПб.: Русский Mip, 2006.

Смит А. Исследование о природе и причинах богатства народов. М.: Эксмо, 2016.

Тойнби А.Дж. Постижение истории. Москва: Айрис Пресс, 2002.

Уайт Х. Метаистория: Историческое воображение в Европе XIX в. Екатеринбург: Изд-во Урал. ун-та, 2002.

Фуко М. Слова и вещи: Археология гуманитарных наук. Пер. с фр. В. П. Визгина, Н. С. Автономовой. СПб.: A-cad, 1994.

Шпенглер О. Закат Европы. Очерки морфологии мировой истории. М.: Мысль, 1993.

Эльстер Ю. Объяснение социального поведения. Еще раз об основах социальных наук. М.: Высшая Школа Экономики, 2011.

Юм Д. Англия под властью дома Стюартов. Т.1 / Пер. с англ. А.А. Васильева; под общ. ред. С.Е. Федорова. СПб.: Алетейя, 2001.

На других языках:

Abbott, Andrew Delano, 1999. Department & discipline: Chicago sociology at one hundred, Chicago, IL: University of Chicago Press.

Ankersmit, F. R., 1995. Language and historical experience, Bielefeld: ZiF.

Ankersmit, F. R., and Hans Kellner (eds.), 1995. A new philosophy of history, Chicago: University of Chicago Press.

Avineri, Shlomo, 1972. Hegel's theory of the modern state (Cambridge studies in the history and theory of politics), London: Cambridge University Press.

Bentley, Michael (ed.), 1997. Companion to historiography, London; New York: Routledge.

Berkhofer, Robert F., 1995. Beyond the great story: history as text and discourse, Cambridge, MA: Belknap Press of Harvard University Press.

Berlin, Isaiah, 2000. Three critics of the Enlightenment: Vico, Hamann, Herder, H. Hardy (ed.), Princeton, N.J.: Princeton University Press.

Bouton, Christophe, 2016. “The Critical Theory of History: Rethinking the Philosophy of History in the Light of Koselleck’s Work”. History and Theory 55(2): 163-184.

Breisach, Ernst (ed.), 2007. Historiography: ancient, medieval, and modern, 3rd ed., Chicago: University of Chicago Press.

Brunner, Otto, Werner Conze, and Reinhart Koselleck (eds.), 1972–97. Geschichtliche Grundbegriffe. Historisches Lexikon zur politisch-sozialen Sprache in Deutschland, 8 volumes, Stuttgart: Klett.

Cronon, William, 1991. Nature's Metropolis: Chicago and the Great West, New York: W. W. Norton.

Davidson, Donald, 1963. “Actions, Reasons, and Causes”. Journal of Philosophy, 60 (23): 685–700.

De Vries, Bert, and Johan Goudsblom, 2002. Mappae mundi: humans and their habitats in a long-term socio-ecological perspective: myths, maps and models, Amsterdam: Amsterdam University Press.

Dilthey, W. 1860–1903. Hermeneutics and the study of history, R. A. Makkreel and F. Rodi (eds.), Princeton, NJ: Princeton University Press, 1996.

Donagan, Alan. 1966. “The Popper-Hempel Theory Reconsidered”, in Philosophical Analysis and History, W. H. Dray (ed.), New York: Harper & Row, pp. 127–159.

Dray, William, 1957. Laws and explanation in history, London: Oxford University Press.

–––, 1964. Philosophy of history, Englewood Cliffs, NJ: Prentice-Hall.

––– (ed.), 1966. Philosophical analysis and history (Sources in contemporary philosophy), New York: Harper & Row.

Elster, Jon, 1989. Nuts and Bolts For the Social Sciences, Cambridge: Cambridge University Press.

Gardiner, Patrick L., 1952. The nature of historical explanation, London: Oxford University Press.

––– (ed.), 1974. The philosophy of history (Oxford readings in philosophy), London, New York: Oxford University Press.

Geertz, Clifford, 1980. Negara: The Theatre State in Nineteenth-Century Bali, Princeton: Princeton University Press.

Greenblatt, Stephen, 1991. Marvelous possessions: the wonder of the New World, Chicago: University of Chicago Press.

Hacking, Ian, 1999. The Social Construction of What?, Cambridge: Harvard University Press.

–––. 2002. Historical ontology, Cambridge, MA, London: Harvard University Press.

Hart, H. L. A., and Tony Honoré, 1959. Causation in the law, Oxford: Clarendon Press.

Hedström, Peter, and Richard Swedberg (eds.), 1998. Social mechanisms: an analytical approach to social theory, Studies in rationality and social change, Cambridge, New York: Cambridge University Press.

Hegel, Georg Wilhelm Friedrich, 1824a. Reason in history, a general introduction to the philosophy of history, New York: Liberal Arts Press, 1953.

–––, 1824b. The philosophy of history, New York: Dover Publications, 1956.

–––, 1821. The Philosophy of Right, T. M. Knox (ed.), London, New York,: Oxford University Press, 1967.

Herder, Johann Gottfried, 1800–1877. On world history: an anthology, H. Adler and E. A. Menze (eds.), Sources and studies in world history, Armonk, NY: M.E. Sharpe, 1996.

Hinton, William, 1966. Fanshen: A Documentary of Revolution in a Chinese Village, New York: Vintage Books.

Huang, Philip C., 1990. The Peasant Family and Rural Development in the Yangzi Delta, 1350-1988, Stanford: Stanford University Press.

Hume, David, 1754–1762. The History of England, W. B. Todd (ed.), 6 volumes, Indianapolis: Liberty Classics, 1983.

Kammen, Michael G., 1991. Mystic chords of memory: the transformation of tradition in American culture, 1st edition, New York: Knopf.

Kant, Immanuel, 1784–6. On history, L. W. Beck (ed.), Indianapolis: Bobbs-Merrill, 1963.

Kojève, Alexandre, 1969. Introduction to the reading of Hegel, R. Queneau (ed.), New York: Basic Books.

Koselleck, Reinhart, 1988 [1959]. Critique And Crisis: Enlightenment and the Parthogenesis of Modern Society, Oxford: Berg.

–––, 2002. The Practice of Conceptual History: Timing History, Spacing Concepts, Stanford: Stanford University Press.

–––, 2004. Futures and Past: On the Semantics of Historical Time, New York: Columbia University Press.

LaCapra, Dominick, 1994. Representing the Holocaust: history, theory, trauma, Ithaca: Cornell University Press.

–––, 1998. History and memory after Auschwitz, Ithaca, NY: Cornell University Press.

Lattimore, Owen, 1932. Manchuria: Cradle of Conflict, New York: Macmillan.

Little, Daniel, 2010. New Contributions to the Philosophy of History, Dordrecht: Springer Science.

Livi-Bacci, Massimo, 2007. A Concise History of World Population, 4th edition, Malden, MA: Blackwell.

Mackie, J. L., 1965. Causes and Conditions. American Philosophical Quarterly, 2: 245–264.

–––, 1974. The cement of the universe; a study of causation, Oxford: Clarendon Press.

Mandelbaum, Maurice, 1971. History, man, & reason; a study in nineteenth-century thought, Baltimore: Johns Hopkins Press.

Maritain, Jacques, 1957. On the philosophy of history, New York: Scribner.

McAdam, Doug, Sidney G. Tarrow, and Charles Tilly, 2001. Dynamics of contention, Cambridge studies in contentious politics, New York: Cambridge University Press.

McNeill, William, 1976. Plagues and Peoples, Garden City: Doubleday.

Mink, Louis O., 1966. “The autonomy of historical understanding”. History and Theory, 5 (1): 24–47.

Mink, Louis O., Brian Fay, Eugene O. Golob, and Richard T. Vann (eds.), 1987. Historical understanding, Ithaca: Cornell University Press.

Momigliano, Arnaldo, 1990. The Classical Foundations of Modern Historiography (Sather Classical Lectures), Berkeley: University of California Press.

Nagel, Ernest, 1961. The structure of science; problems in the logic of scientific explanation, New York: Harcourt Brace & World.

O'Brien, Dennis, 1975. Hegel on reason and history: a contemporary interpretation, Chicago: University of Chicago Press.

O'Brien, P. K., and C. Keyder, 1978. Economic Growth in Britain and France, 1780–1914, London: Allen and Unwin.

Olson, Niklas, 2012. History in the Plural: An Introduction to the Work of Reinhart Koselleck, New York: Berghahn Books.

Outhwaite, William, 1975. Understanding Social Life: The Method Called Verstehen, London: George Allen & Unwin.

Pankakoski, Timo, 2010. “Conflict, Context, Concreteness: Koselleck and Schmitt on Concepts”. Political Theory 38(6): 749-779.

Passmore, J. A., 1966. “The Objectivity of History”. In Philosophical Analysis and History, W. H. Dray (ed.), New York: Harper & Row.

Pompa, Leon, 1990. Human nature and historical knowledge: Hume, Hegel, and Vico, Cambridge, New York: Cambridge University Press.

Ranke, Leopold von, 1881. The theory and practice of history, W. Humboldt (ed.), The European historiography series, Indianapolis, IN: Bobbs-Merrill, 1973.

Rorty, Richard, 1979. Philosophy and the mirror of nature, Princeton: Princeton University Press.

Rowe, William T., 2007. “Owen Lattimore, Asia, and Comparative History”. Journal of Asian Studies, 66 (3): 759–786.

Rust, Eric Charles, 1947. The Christian understanding of history, London: Lutterworth Press.

Sabel, Charles F., and Jonathan Zeitlin, 1997. Worlds of possibility: flexibility and mass production in western industrialization (Studies in modern capitalism = Etudes sur le capitalisme moderne), Cambridge, New York: Maison des sciences de l'homme ; Cambridge University Press.

Sachsenmaier, Dominic, 2011. Global Perspectives on Global History: Theories and Approaches in a Connected World, Cambridge: Cambridge University Press.

Sahlins, Marshall David, 2004. Apologies to Thucydides: understanding history as culture and vice versa, Chicago: University of Chicago Press.

Schama, Simon, 1991. Dead certainties: unwarranted speculations, 1st edition, New York: Knopf.

Schleiermacher, Friedrich, 1838. Hermeneutics and criticism and other writings, A. Bowie (ed.), Cambridge texts in the history of philosophy, Cambridge, New York: Cambridge University Press, 1998.

Scriven, Michael, 1962. “Explanations, Predictions, and Laws”, in Minnesota Studies in the Philosophy of Science, Volume 3, H. Feigl and G. Maxwell (eds.), Minneapolis: University of Minnesota Press.

Sewell, William Hamilton, 2005. Logics of history: social theory and social transformation (Chicago studies in practices of meaning), Chicago: University of Chicago Press.

Sherratt, Yvonne, 2006. Continental philosophy of social science: hermeneutics, genealogy, critical theory, Cambridge, New York: Cambridge University Press.

Skinner, G. William, 1977. “Regional Urbanization in Nineteenth-Century China”, in In The City in Late Imperial China, G. W. Skinner (ed.), Stanford: Stanford University Press.

Taylor, Charles, 1975. Hegel, Cambridge; New York: Cambridge University Press.

–––, 1985. “Interpretation and the Sciences of Man”, in Philosophy and the Human Sciences: Philosophical Papers 2, C. Taylor (ed.), Cambridge: Cambridge University Press.

Thompson, E. P., 1966. The making of the English working class (Vintage books, V-322), New York: Vintage Books.

Tucker, Aviezer (ed.), 2009. A Companion to the Philosophy of History and Historiography, Chichester, U.K., Malden, MA: Wiley-Blackwell.

Waldron, Arthur, 1990. The Great Wall of China: from history to myth (Cambridge studies in Chinese history, literature, and institutions), Cambridge, New York: Cambridge University Press.

Walsh, William Henry, 1960 [1951]. Philosophy of history: An introduction New York: Harper.

Whatmore, Richard and Brian Young (eds.), 2015. A companion to intellectual history, New York: Wiley Blackwell.

Wittfogel, Karl, 1935. “The Stages of Development in Chinese Economic and Social History”, in The Asiatic Mode of Production: Science and Politics, A. M. Bailey and J. R. Llobera (ed.), London: Routledge and Kegan Paul, 113–40, 1981.

Wong, R. Bin, 1997. China Transformed: Historical Change and the Limits of European Experience, Ithaca, New York: Cornell University Press.