концепции

Поделиться статьей в социальных сетях:

в избранное

Социальные институты

Ссылка на оригинал: Stanford Encyclopedia of Philosophy

Впервые опубликовано 4 января 2007 года, значительно переработано 8 февраля 2011 года

Термин «социальные институты» обладает несколько расплывчатым значением как в обыденном языке, так и философской литературе (см. ниже). Тем не менее, современная социология в определенном смысле является более последовательной в использовании этого термина. Как правило, современные социологи используют этот термин для того, чтобы обозначить сложные самовоспроизводящиеся социальные формы, такие как правительство, семья, различные языки, на которых говорят люди, университеты, больницы, бизнес-корпорации и своды законов. Стандартное определение, предложенное Джонатаном Тернером (Turner 1997: 6), говорит о «комплексе отношений, ролей, норм и ценностей, встроенных в конкретные типы социетальных структур и организующих более или менее стабильные паттерны человеческой деятельности, затрагивающей фундаментальные проблемы производства жизненных ресурсов, воспроизведения человеческих особей и поддержания жизнеспособных общественных структур в данных условиях окружающей среды». В то же время Энтони Гидденс (Гидденс, 2005: 68) пишет, что «согласно определению, институты представляют собой наиболее стабильные черты социальной жизни». Далее он приводит в качестве институциональных социальные группы, дискурсивные модусы, политические институты, экономические институты и законодательные институты. Современный философ социологии, Ром Харре, следует за теоретиками социологии, предлагая следующий вариант определения (Harre 1979: 98):

В качестве примера он приводит школы, магазины, почтовые отделения, полицейские отряды, благотворительные приюты и британскую монархию.

В этой статье мы будем следовать вышеупомянутому современному социологическому употреблению термина. Данный подход имеет то очевидное преимущество, что позволяет основать философскую теорию на базе дисциплины, которая является в наибольшей степени эмпирической, а именно, на базе социологии.

Здесь можно задаться вопросом, почему теория социальных институтов представляет (или должна представлять) философский интерес; почему бы просто не оставить социологам подобные теоретические построения? Одна из важных причин восходит к тем нормативным проблемам, которыми занимаются философы. Философы, такие как Джон Роулз (Роулз 1995), разработали продуманные нормативные теории, касающиеся принципов справедливости, которые должны управлять социальными институтами. Однако они осуществляли это при отсутствии развитой теории относительно природы и смысла самих этих сущностей (социальных институтов), к которым, как предполагается, должны применяться обсуждаемые принципы справедливости. Разумеется, адекватное нормативное понимание справедливости, того или иного социального института или системы социальных институтов будет, по крайней мере, частично зависеть от природы и смысла этого социального института или системы институтов.

Данная статья состоит из пяти частей. В первой обсуждаются достойные внимания определения социальных институтов. Здесь упомянуты как концепции, которые имеют своим источником социологическую теорию, так и те теории, которые происходят из философии. Как обычно, не существует четких границ между философией и внефилософскими теоретическими построениями, имеющими отношение к эмпирической науке. Поэтому нам важно будет коснуться как теорий наподобие тех, что развивали Дюркгейм или Толкотт Парсонс, так и тех, которые напоминают построения Джона Серла и Дэвида Льюиса.

Во второй части обсуждаются так называемые теории коллективного принятия социальных институтов (Searle 1995 and 2010; Tuomela 2002 and 2007)

В третьей части представлено телеологическое представление о социальных институтах (см. Miller 2001 и 2010). Телеологические объяснения вышли из моды во многих областях философии. Однако телеологический подход продолжает иметь влияние в современных философских теориях социального действия.

В четвертой части обсуждается так называемая акторно-сетевая проблематика. По сути, эта проблема касается очевидного противоречия, существующего, с одной стороны, между независимостью (или предполагаемой независимостью) индивидуальных акторов, которыми являются человеческие существа, и повсеместным распространением и всепроникающим влиянием социальных форм на индивидуальный характер и поведение, с другой.

В пятой и заключительной части исследуется специфическая нормативная проблема справедливости социальных институтов. Этот раздел включает обсуждение внутриинституциональной справедливости, например, системы вознаграждений, характерной для какого-либо института, а также внеинституциональной справедливости, например, справедливость или несправедливость властных отношений, которые устанавливаются между правительством и беженцами.

Определения социальных институтов

Любое осмысление социальных институтов должно начинаться с того, чтобы неформальным способом отделить их от других социальных форм. К сожалению, как было отмечено выше, в обыденном языке термины «институты» и «социальные институты» используются для того, чтобы обозначить множество разнообразных социальных форм, включая соглашения, правила, ритуалы, организации, а также системы организаций. Более того, существует разнообразие теоретических концепций, описывающих социальные институты, включая как социологические, так и философские подходы. Разумеется, многие из этих концепций относительно того, что считается институтами, вообще имеют дело с различными феноменами; в лучшем случае, они описывают накладывающиеся друг на друга поля социальных феноменов. Тем не менее, во-первых, можно выделить ряд связанных социальных форм, по поводу которых большинство теоретиков сочли бы, что они могут быть адекватно описаны как социальные институты; во-вторых, можно сравнить и противопоставить некоторые из соперничающих теоретических концепций, касающихся рассматриваемой нами идеи «социальных институтов».

Все перечисленное выше находится среди конститутивных элементов институтов.

Социальные институты также необходимо отделять от более комплексных и более цельных социальных объектов, таких как общества или культуры, в которые институты обычно входят в качестве конститутивных элементов. Общество, к примеру, представляет собой более цельный социальный объект, чем институт, так как общество — по крайней мере, в традиционном понимании — более или менее самодостаточно в том, что касается человеческих ресурсов, чего нельзя сказать об институте.

Социальные институты часто являются организациями (Scott 2001). Более того, многие институты представляют собой системы организаций. К примеру, капитализм является экономическим институтом особого рода, и в нынешние времена капитализм по большей части представляет собой специфические формы организации — включая мультинациональные корпорации — составляющие собой систему. Далее, некоторые институты являются метаинститутами; это институты (организации), которые организуют другие институты (включая системы организаций). К примеру, правительства представляют собой метаинституты. Институциональная цель или функция правительства по большей части состоит в организации других институтов (как индивидуальным, так и коллективным образом); так, правительства регулируют и координируют экономические системы, образовательные институты, полицейские и военные организации и тому подобное, и в основном это осуществляется посредством законодательных мер (обладающих правовой санкцией)

Например, английский язык является институтом, но не является организацией. Более того, представляется возможным существование языка, которое было бы независимым от каких бы то ни было организаций, специфическим образом связанных с языком. Опять же, можно представить себе экономическую систему, которая не предполагает организаций, к примеру, бартерная система, в которой участвуют только индивидуумы. Институт, который не является организацией или системой организаций, предполагает относительно специфический тип согласованной деятельности от актора к актору, к примеру, коммуникация или экономический обмен, и эта деятельность предполагает:

(i) дифференцированные действия (например, коммуникация включает в себя речь и слушание/понимание, экономический обмен предполагает покупку и продажу)

(ii) которые осуществляются неоднократно и производятся множеством акторов;

(iii) в соответствии с некоторой структурированной единой системой конвенций, к примеру, система лингвистических правил или денежных соглашений, а также социальных норм (например, необходимость говорить правду или право на собственность).

В этой статье речь пойдет преимущественно о социальных институтах (включая метаинституты), которые также являются организациями или системами организаций. Стоит, однако, отметить, что языковые институты (к примеру, английский язык) часто рассматриваются не просто в качестве институтов, но считаются более фундаментальными, чем многие другие типы институтов, на том основании, что они являются предпосылкой для других институтов или отчасти конституируют их. Серл, к примеру, придерживается указанного мнения (Searle 1995: 37). Можно было бы также привести похожую аргументацию в пользу того, что семья является более фундаментальным институтом, будучи местом сексуального воспроизведения и начальной социализации индивидуумов.

Стоит также отметить, что употребление термина «институт» в таких выражениях как «правительственный институт» часто приводит к двусмысленности. Иногда речь идет о конкретной реализации понятия, к примеру, о правительстве, которое на данный момент существует в Австралии; иногда — о самом понятии (например, совокупность характеристик, которые реализуются в каком бы то ни было существующем правительстве), а иногда — о совокупности всех реализаций понятия (к примеру, все существующие правительства). В этом отношении будет полезно ограничить понятие института только организациями; термин «организация» почти всегда обозначает некоторую конкретную реализацию данного понятия. С другой стороны, термин «институт» связан с некоторой особой значимостью, которая не подразумевается в термине «организация»; таким образом, вероятно, именно те институты, которые являются организациями, представляют собой такие организации, которые играют центральную, существенную роль в обществе или для него. Будучи центральными и значительными для общества, эти роли обычно приобретают устойчивость во времени; следовательно, институты обычно передаются из поколения в поколение.

Неформальным образом отделив социальные институты от других общественных форм, обратимся к некоторым общим соображениям, касающимся социальных институтов. Здесь есть четыре важных характеристики, а именно: структура, функция, культура и санкции.

Грубо говоря, институт, который является организацией или системой организаций, состоит из воплощенной (состоящей из людей) структуры дифференцированных ролей. Эти роли определяются задачами, на которые они нацелены, и правилами, регулирующими выполнение этих задач. Более того, между такими ролями существует определенная степень взаимозависимости, так что выполнение задач, конституирующих одну из ролей, не может быть осуществлено или может быть осуществлено лишь с большим трудом в случае, если не были выполнены или не выполняются задачи, конституирующие некоторую другую роль или роли, составляющие структуру. Далее, эти роли часто являются иерархически связанными друг с другом, и поэтому предполагают различные градации статуса и степени авторитета. Наконец, с точки зрения телеологического и функционального подходов эти роли связаны между собой отчасти в силу того, что они работают на (соответственно) достижение цели (целей) института или выполнение его функции (функций). Реализация этих целей или функций обычно предполагает взаимодействие между акторами данного института, а также внешними не-интституциональными акторами (здесь мы предполагаем, что «цель» и «функция» представляют собой два различных понятия‹2›) . Роли, конституирующие некоторый институт, а также их отношения между собой могут быть обозначены как структура института.

Заметим, что в соответствии с этой концепцией институтов как воплощенных структур, включающих роли и связанные с ними правила, природа любого института в данное время будет до некоторой степени отражать индивидуальный характер тех, кто занимает те или иные роли, в особенности, если это влиятельные личности. Например, Британское правительство во время Второй мировой войны до некоторой степени отражало характер Уинстона Черчилля. Более того, институты в этом смысле представляют собой динамические развивающиеся сущности; как таковые, они имеют историю, диахроническую нарративную структуру и (как правило) отчасти их будущее является открытым.

Кроме формальных задач и правил, которые обычно являются эксплицитно установленными, в институтах существует важное имплицитное и неформальное измерение, которое грубо можно было бы обозначить как институциональную культуру. Это понятие включает неформальные отношения, ценности, нормы, а также характер или «дух», который наполняет институт. Культура в этом смысле определяет большую часть того, что делают члены данного института, или, по крайней мере, манеру, в которой осуществляется эта деятельность. Поэтому, хотя эксплицитно определенные правила и задачи могут ничего не говорить о том, что нужно быть скрытным или «преданным своим соратникам, что бы ни случилось» или разделять негативное враждебное отношение к определенным социальным группам, на деле эти отношения и практики могут пронизывать собой все; они могут быть частью культуры. Естественно, в рамках одной организации могут существовать противоборствующие культуры; культура, представляющая собой отношения и нормы, выверенные в соответствии с формальным и официальным комплексом задач и правил, может соперничать с неформальной и «неофициальной» культурой, которая находит себе приверженцев среди какой-либо важной подгруппы, принадлежащей данной организации.

Нет никакого противоречия в том, что социальные институты включают неформальные санкции, такие как моральное неодобрение, возникающее в ответ на нонконформизм относительно институциональных норм. Однако, некоторые теоретики, к примеру, Юн Эльстер (Elster 1989: ch. XV), утверждают, что формальные санкции, такие как наказание, представляют собой необходимую для институтов черту. Формальные санкции, разумеется, являются чертой многих институтов, в особенности, правовых систем; однако, не создается ощущения, что они должны быть характерны для всех институтов. Представим себе, к примеру, разработанную и давно существующую систему неформального экономического обмена, которая существует в различных обществах, где нет общепринятой системы законов или принудительных правил. Опять же, устная речь, к примеру, пиджин-инглиш, вероятно, является институтом; и однако нарушение ее конститутивных норм и конвенций может не привлекать каких бы то ни было формальных санкций.

На данном этапе мы неформальным образом отделили социальные институты от других социальных форм и идентифицировали некоторое количество общих характеристик социальных институтов. Сейчас пришло время обрисовать некоторые из главных теоретических подходов к социальным институтам.

Вопреки нашему пониманию социальных институтов как комплексных социальных форм, некоторые теоретические подходы к институтам идентифицируют их с относительно простыми социальными формами — в особенности, с конвенциями, социальными нормами или правилами. На определенном уровне это является просто спором о словах; несмотря на ту процедуру, которую мы здесь осуществляем, эти более простые формы попросту могут быть обозначены как «институты». Однако, на другом уровне эта дискуссия не является лишь спором о словах, так как то, что мы называем «институтами», в такой перспективе состояло бы попросту из совокупностей соглашений, социальных норм или правил. Обозначим такой подход как атомистические теории институтов (Taylor 1985: глава 7). Эндрю Шоттер (Schotter 1981) представляет собой именно такой случай, так же, как и Дуглас Норт (Норт 1997).

Наиболее влиятельной философской теорией из тех, что существуют в парадигме рационального выбора (в широком смысле), является теория конвенций Дэвида Льюиса (Lewis 1969). Согласно Льюису, конвенции представляют собой закономерности в действиях, посредством которых разрешаются координационные проблемы, встающие перед индивидуальными акторами. Акторы подчиняются закономерностям, поскольку предпочли бы поступать так при условии, что действия других также будут с ним согласовываться, и они верят, что другие будут поступать соответственно (критика этой позиции см. Miller 2001: глава 3).

Индивидуальных акторов как таковых нельзя определять в терминах институциональных форм, например, через институциональные роли. Поэтому атомистические теории институтов имеют тенденцию к сближению с атомистическими теориями всех коллективных сущностей, как, например, когда общество составлено из совокупности индивидуальных человеческих личностей. Более того, атомистические теории склонны считать, что моральные ценности локализованы в индивидуальных акторах. С этой точки зрения социальные формы, включая социальные институты, обладают моральным весом лишь производным образом, то есть только в той мере, в какой они отвечают на важнейшие требования, желания или другие потребности индивидуальных акторов.

Закономерности в поступках (или правила, или нормы), которые были использованы в подобных атомистических концепциях институтов, не могут представлять собой лишь закономерности в поступках одного конкретного человека (либо правила или нормы, предписывающие только его или ее индивидуальную деятельность); скорее, должна существовать взаимосвязанность действий, такая, что, к примеру, актор A осуществляет деятельность x только в том случае, если акторы B и C поступают таким же образом. Кроме того, здесь требуется некоторое описание взаимосвязанных действий: например, когда действия являются частью конфликтной ситуации, нельзя говорить о взаимосвязанности (хотя это могло бы стать разрешением для определенной конфликтной ситуации).

Предположим, что конвенции, нормы или правила являются социальными в том смысле, что они предполагают необходимую взаимосвязанность действия; к примеру, те, кто разделяет определенную конвенцию, или приверженцы какой-то нормы или правила следуют (соответственно) конвенции, норме или правилу при условии, что другие делают так же. Тем не менее, такой взаимосвязанности между действиями недостаточно для того, чтобы конвенция, норма или правило (либо даже совокупность конвенций, норм или правил) были институтом. Правительства, университеты, корпорации и т. д. являются структурированными унитарными сущностями. Соответственно, простой набор конвенций (или норм или правил) ещё не конституирует социальный институт. Например, совокупность конвенций, включающая конвенцию левостороннего движения, конвенцию произносить «Австралия» для обозначения Австралии и конвенцию пользоваться палочками для еды, не конституирует какого-либо института. Соответственно, необходимость осмыслить структуру и единство социальных институтов и сохранить при этом верность атомизму представляет собой проблему для атомистических подходов к социальным институтам (например, в соответствии с атомизмом структура сущностным образом является агрегатной по своей природе)

Как утверждает С. Барри Барнс: «Функционалистские теории в социальных науках стремятся описать, понять и в большинстве случаев объяснить упорядоченность и стабильность социальных систем в их целостности. В той мере, в какой они обращаются с индивидуумами, это обращение проистекает и возникает из анализа системы как целого. Функционалистские теории переходят от понимания целого к пониманию частей этого целого, тогда как индивидуализм движется в противоположном направлении» (Barnes 1995: 37). Кроме того, пишет Барнс, «такие подходы перечисляют ‘функции’ различных институтов. По их мнению, функция экономики состоит в производстве товаров и услуг, необходимых для работы других институтов и, следовательно, для системы в целом» (Barnes 1995: 41). К подобным теоретикам относятся также Эмиль Дюркгейм, Альфред Рэдклифф-Браун и Толкотт Парсонс (Durkheim 1964; Рэдклиф-Браун 2001; Парсонс 2000, Parsons 1982). Особое внимание этих теоретиков привлек моральный упадок, вызванный (по их мнению) гибелью сильных, поддерживающих друг друга социальных институтов. Например, Дюркгейм выступал в пользу влиятельных профессиональных ассоциаций. Он высказался следующим образом:

«Система моральных нравственных устоев — это всегда дело некоторой группы, и эта система может функционировать лишь в том случае, если группа защищает ее своим авторитетом. Эту систему составляют правила, которые управляют людьми, которые вынуждают их действовать так или иначе и которые накладывают ограничения на их склонности и запрещают им нарушать границы. Теперь есть только одна моральная власть — моральная и, следовательно, общая для всех — которая стоит над индивидом, и которая может легитимно создавать для него законы: это власть коллектива. В той степени, в которой индивид предоставлен сам себе и освобождён от всех социальных ограничений, он не связан никакими моральными ограничениями. Профессиональная этика не может избежать этой фундаментальной предпосылки любой системы морали. Так как общество в целом не интересуется профессиональной этикой, крайне важно, чтобы в нем существовали особые группы, в которых эти моральные устои могли бы развиваться и которые следили бы за их соблюдением» (Durkheim 1957: 6)

Более того, здесь метаинститут правительства, очевидно, играет ключевую направляющую и интегрирующую роль по отношению к другим институтам и их взаимоотношениям, хотя само правительство является просто одним из институтов в более масштабной системе общества. Кроме того, холистическое описание институтов придаёт глубокое значение институциональным ролям, определяемым большей частью социальными нормами: предполагается, что институциональные роли в значительной степени или даже полностью конституируют идентичность отдельных человеческих акторов, исполняющих эти роли. (Индивидуумы участвуют во множестве институтов и, следовательно, занимают ряд институциональных ролей. Соответственно, предполагаемая возможность их идентичности постоянно формируется целым рядом различных институциональных ролей).

Выдающейся исторической фигурой здесь можно назвать британского философа и социолога-эволюциониста Герберта Спенсера (Spencer 1971, Part 3B—A Society is an Organism). В его холистической органицистской модели социальные институты аналогичны органам или конечностям человеческого тела. Каждый орган или конечность имеет функцию, реализация которой способствует благополучию организма в целом, и они не могут существовать независимо от других органов. Так, человеческое тело полагается на желудок, который переваривает пищу для продолжения жизни, однако желудок не может существовать независимо от тела или других органов, таких как сердце. Подобным образом предполагается, что любой данный институт, например, суд, вносит вклад в благосостояние общества в целом, но всё же зависит от других учреждений, например, от правительства. Здесь «благосостояние» общества в целом иногда отождествляется со стабильностью и продолжением общества как такового; отсюда возникает и хорошо известная претензия к холистическим и органистическим подходам, состоящая в том, что по своей сути они являются политически консервативными. Этот политический консерватизм превращается в политический авторитаризм, когда общество отождествляется с системой институтов, которые конституируют национальное государство, а метаинститут национального государства — правительство — получает абсолютную власть по отношению ко всем другим институтам. Поэтому политический либерализм, в отличие от консерватизма, придает такую важность разделению властей, например, между исполнительной, законодательной и судебной властью.

Холистические описания социальных институтов часто используют терминологию внутренних и внешних отношений. Внутреннее отношение — это то, что является определяющим или каким-то образом необходимым для сущности, к которой оно относится. В отличие от этого, внешние отношения не являются в этом смысле существенными. Так, брак с кем-то является внутренним отношением супругов: если мужчина является мужем, то он обязательно должен с кем-то состоять в браке. Точно так же, если кто-то является судьей в суде, то он обязательно вступает в судебные отношения с обвиняемыми. Безусловно, многие институциональные роли обладают внутренними отношениями с другими институциональными ролями (и, следовательно, частично ими определяются).

Однако существование институциональных ролей с внутренними отношениями к другим институциональным ролям не предполагает холистического подхода к социальным институтам. Рассматриваемые внутренние отношения могут не быть отношениями между институциональными ролями в различных институтах: скорее, они могут быть просто внутренними отношениями между различными институциональными ролями в одном и том же институте. С другой стороны, существование институциональных ролей с внутренними отношениями подрывает попытки определённых форм атомистического индивидуализма свести институты к отдельным человеческим акторам, которые их конституируют: гипотетически, последние не являются отдельными человеческими личностями с точки зрения их отношений к институциональным ролям.

Здесь важно отличать правдоподобное мнение о том, что институты не сводимы к отдельным человеческим личностям, которые их составляют, от спорной точки зрения, что институты сами являются акторами, обладающими разумом и способностью рассуждать. Сторонником последнего взгляда является американский профессор философии Питер А. Френч (French 1984). (См. также введённое Маргарет Гилберт понятие о «множественном субъекте» (Gilbert 1989: 200)). Если мы приписываем намерения организациям, например, приписываем «Gulf Oil» намерение максимизировать прибыль, то, очевидно, мы полны решимости приписать «Gulf Oil» целую сеть сложных пропозициональных установок, касающихся экономического производства, работы рынков и т.д. Более того, «существо» с такой сетью пропозициональных установок способно мыслить на высоком уровне, и поэтому обладать языком, на котором можно мыслить. Кроме того, мыслительные процессы этого актора будут включать планирование его будущего и осуществлять это на основе его прошлых ошибок и вероятных ответов других корпораций. Такой корпоративный актор саморефлексивен: он не только отличает своё настоящее от прошлого и будущего, как собственного, так и других корпораций, но также рефлексирует сам себя с целью трансформации. Такое существо имеет пропозициональные установки высокого порядка, включая убеждения о своих собственных убеждениях и намерениях, и рассматривает себя как единое целое, существующее во времени. Короче говоря, это выглядит, будто перед нами оказалось существо полностью сознательное, и даже обладающее самосознанием. И это ещё не конец. Если мы готовы признать разумность «Gulf Oil», то почему бы и не всех его дочерних компаний, а также всех других компаний и их филиалов по всему миру? Более того, как мы можем остановиться на корпорациях? Разумеется, теперь и у правительств, университетов, школ, супермаркетов, армий, банков, политических партий, профсоюзов, клубов болельщиков английских футбольных команд есть разум, хотя в некоторых случаях его (скажем так) маловато. Здесь мы имеем не только разум, обладающий самосознанием, но и постоянно расширяющееся сообщество самосознающих умов; или так можно было бы утверждать об этом.

До сих пор мы обсуждали атомистические и холистические подходы к социальным институтам. Однако существует и третья возможность, а именно, то, что можно было бы назвать молекулярным подходом. Грубо говоря, молекулярный подход не должен стремиться редуцировать институт до простейших атомарных форм, таких как конвенции; но он также не должен стремиться к тому, чтобы определить его в терминах отношений с другими институтами и вклада, который институт осуществляет в более обширную социетальную целостность.

Более того, в соответствии с этой концепцией каждый социальный институт будет иметь некую степень независимости по отношению к другим институтам и обществу в целом. С другой стороны, набор институтов может сам, при определённых условиях, образовывать подобие унитарной системы, как, например, современное либерально-демократическое суверенное государство, состоящее из ряда полуавтономных государственных и частных институтов, функционирующих в контексте метаинститута правительства.

В отличие от молекулярных подходов, общая проблема холистических и органицистских моделей социальных институтов состоит в том, что социальные институты могут быть ответом на транссоциетальные запросы или нужды. Соответственно, социальный институт не обязательно служит конститутивным элементом некоторого данного общества — в том смысле, что он являлся бы отчасти конститутивным для данного общества и полностью содержался бы в нём. Примеры таких транссоциетальных институтов — это международная финансовая система, международно-правовая система, Организация Объединенных Наций и некоторые транснациональные корпорации. На самом деле, можно утверждать, что любой конкретный элемент подобного транссоциетального института находится в неких внутренних отношениях с элементами других обществ.

В связи с этим возникает вопрос о том, может ли категория социального института быть концептуально независимой от категории общества — в том смысле, что концептуально возможным было бы существование института без существования общества. Это соответствует тому, что невозможно существование общества без институтов. То есть, вероятно, общества предполагают социальные институты, но не наоборот.

Здесь мы должны отличать концептуальную (или логическую) невозможность — от практической невозможности. Например, вполне может быть, что ни одно общество и никакая система институтов не могут существовать, говоря практически, без метаинститута правительства: при отсутствии правительства, общества и социальные институты имеют тенденцию распадаться. Однако из этого не следует, что институт правительства логически необходим для существования обществ и (неправительственных) институтов.

Утверждение, что институты концептуально независимы от обществ, идёт рука об руку с утверждением о том, что социальная жизнь человека зависит от институтов, но не обязательно от обществ как таковых.

Тем не менее, она имеет определённый резонанс среди тех, кто живёт в современных космополитических условиях.

В ответ на это утверждение о независимости и, возможно, первенстве институтов по отношению к обществам, можно указать, что транссоциетальные институты предполагают наличие обществ. Это справедливо в достаточной степени. Однако это не спасёт холистическую органицистскую концепцию, поскольку такие транссоциетальные институты в общем случае не являются конститутивными «органами» какого-то более крупного общества (и, конечно, не являются таковыми с необходимостью). Более того, международные институты предполагают только суверенные государства, и последние могут рассматриваться в узком политическом смысле. Современные суверенные государства, как можно утверждать, не являются полными и самодостаточными обществами, такими как традиционные племена или кланы.

В данном разделе были рассмотрены в общих чертах атомистические и холистические подходы к социальным институтам. Настало время сосредоточиться на двух современных «молекулярных» теориях, а именно, на теории коллективного принятия и телеологической теории.

Теория коллективного принятия социальных институтов

Рассматривая социальное действие в общем и социальные институты в частности, теория коллективного принятия социальных институтов и телеологический подход продолжают двигаться в русле рационалистической, индивидуалистической философии действия, традиция которой берёт своё начало от Аристотеля, Юма и Канта, и которая на современном этапе ассоциируется с аналитическими философами социального действия, такими как Майкл Брэтман (Bratman 1987), Джон Сёрл (Searle 1995) и Раймо Туомела (Tuomela 2002). Однако этот способ анализа имеет место и вне философии — в социологической теории. В широком смысле, это отправная точка для волюнтаристской теории социального действия (social action), связанной с Максом Вебером (Weber 1949) и (ранним) Толкоттом Парсонсом (Парсонс 2000). Парсонс, например, выражает в отношении социального действия следующую идею:

Однако, что не удивительно, телеологический подход делает гораздо больший объяснительный акцент на отношении «средство — цель» в контекстах коллективного действия, и гораздо меньший — на коллективном принятии.

Тем не менее, отправной точкой для обеих этих теорий стало понятие совместного действия. Примеры совместного действия — два человека, вместе поднимающие стол, или совместно толкающие машину. Однако такие базовые совместные действия на две персоны существуют лишь на одном конце спектра. На другом конце — гораздо более сложные, совместные действия множества личностей, например, большой группы инженеров, торговцев и строителей, совместно строящих небоскреб, или военнослужащих, плечом к плечу сражающихся в битве.

За последние десятилетия появился ряд работ, посвященных анализу совместного действия (Gilbert 1989; Miller 2001; Searle 1995; Tuomela 2002). Некоторые из этих авторов разрабатывали и применяли свои излюбленные базовые теоретические подходы к совместному действию, чтобы объяснить широкий ряд социальных феноменов, включая конвенции, социальные нормы и социальные институты. Как я полагаю (с риском излишнего упрощения), эта тенденция заключалась в том, чтобы отказаться от «индивидуалистических» подходов в пользу, так сказать, «сверхиндивидуалистических», или, по крайней мере, с целью обрести некую желанную антиредукционистскую позицию, свободную от крайностей.

Кроме того, конститутивные отношения, вовлечённые в совместные действия, являются индивидуальными отношениями; не существует никаких «мы-отношений» в своем роде.

Напротив, по мнению тех, кто разделяет сверхиндивидуалистический подход, когда множество индивидуальных акторов выполняют совместное действие, они имеют релевантные пропозициональные отношения (убеждения, намерения и т.д.) в нередуцируемой «мы-форме», которая является формой sui generis и как таковая не может анализироваться в терминах индивидуальных или «Я-отношений». Более того, индивидуальные акторы конституируют новую сущность, некую супериндивидуальную сущность, не сводимую к отдельным акторам и отношениям между ними.

Если отправной точкой для теоретиков в этом направлении современной философии действия является базовое совместное действие (и связанная с ним базовая коллективная интенциональность), это ни в коем случае не является конечным результатом. В частности, важен вопрос взаимоотношений между совместными действиями и социальными институтами. Например, хотя спорным является вопрос, необходимо ли то, что совместные действия как таковые связаны с правами, обязанностями и другими деонтическими характеристиками, очевидно, что социальные институты с ними связаны. Теоретики, следующие этой современной традиции, соглашаются, что совместные действия (или, возможно, коллективная интенциональность, определяющая совместные действия) являются, по крайней мере, одним из строительных блоков социальных институтов. Однако остаётся вопрос о точном взаимоотношении между совместными действиями (и связанной с ним коллективной интенциональностью), с одной стороны, и социальными институтами, с другой.

Эти подходы являются конструктивистскими; институциональные факты и, следовательно, институты, существуют только в той мере, в какой они коллективно считаются существующими или каким-то другим способом являются содержанием некоторой коллективной установки. Такие коллективные установки не следует понимать как сводимые к индивидуальным установкам или к их агрегатам. Более того, в коллективном принятии речь идет не просто о психологических установках, стоящих в некоторой прямой каузальной связи с внешним миром, как в случае самых обычных намерений, в том числе совместных, определяющих базовые совместные действия. Здесь идея не в том, что группа формирует совместное намерение, скажем, вытолкать валун вверх по склону и, таким образом, совместно обусловить, чтобы этот валун переместился на вершину холма. Скорее здесь надо прибегнуть к понятию перформатива (Остин 1999).

Согласно терминологии Джона Сёрла, просто сказать что-то («согласен») считается чем-то большим («становлюсь супругом»). Важным видом перформативов являются декларативные речевые акты, например, высказывание «Я объявляю войну» в определённом контексте считается началом войны. Ключевой момент, касающийся перформативов, по-видимому, состоит в том, что в силу некоторой конвенции, когда мы говорим нечто в данном контексте, это вызывает определенное следствие (Miller, 1984). Соответственно, результат зависит от коллективного принятия (в смысле соблюдения конвенции), и в этих пределах он и в самом деле отчасти конституируется коллективным принятием (в этом же смысле). Сам Сёрл говорит об конститутивных правилах в этом смысле: правила, которые имеют вид «X считается за Y в контексте C».

Сёрл фактически считает, что декларативы играют фундаментальную роль в конструировании социальных институтов. Он говорит следующее: «За исключением самого языка, вся институциональная реальность и, следовательно, в определенном смысле, вся человеческая цивилизация, создается посредством речевых актов, которые имеют ту же логическую форму, что и декларации» (Searle 2010: 12–13).

Сёрл говорит: «Более показательные примеры предоставил коллапс Советской империи в annus mirabilis — 1989 году … Она рухнула, когда перестала приниматься система статус-функций» (Searle 1995: 91–92).

Теория социальных институтов Сёрла использует три базовых понятия, а именно: коллективная интенциональность, статусные функции и язык с декларативными выражениями. Я описал декларативы, а теперь коснусь коллективной интенциональности и статусных функций.

Коллективная интенциональность для Серла представляет собой базовое понятие, выражаемое в таких локутивных актах как «мы-намереваемся», и воплощённое (как мы видели выше) в совместном действии. Мы-намерение не сводится ни к индивидуальному намерению, ни к индивидуальному намерению в сочетании с другими индивидуальными установками, такими как индивидуальные убеждения (Searle 1995: 24-26; Searle 2010: гл. 3). Таким образом, Сёрл принадлежит к антиредукционистскому лагерю, хотя, похоже, он не хочет принимать сверх-индивидуализм. Согласно Сёрлу, «мы-намерения» существуют только в головах отдельных человеческих акторов и, следовательно, не подразумевают существование «сверх-актора», который является обладателем любого конкретного «мы-намерения».

Важной особенностью коллективной интенциональности, как ее понимает Джон Сёрл, является способность накладывать функции на объекты. Концепция функции у Сёрла описывает, чем является то, что некая группа коллективно накладывает на материальные феномены. Например, если бы члены какого-то сообщества начали сидеть на бревне, то бревно по сути стало бы скамейкой. Таким образом, функция — использоваться в качестве того, на чем сидят — будет коллективно накладываться на физический объект.

По концепции Сёрла, некоторые функции — как эта функция быть сиденьем — зависят от неких специфических материальных свойств тех объектов, на которые они накладываются. Так, бревно может стать скамейкой, только если оно имеет определённый размер и форму. В противовес этому, ключевая особенность институциональных фактов заключается в том, что они затрагивают функции, которые не могут быть установлены просто в силу конкретных материальных свойств тех феноменов, на которые они накладываются. Скорее, функция существует благодаря коллективному характеру ее установления (Searle 1995: 39). Так, быть сиденьем — не является институциональным фактом; скорее его функциональность существует в силу его специфических физических свойств. С другой стороны, когда что-то является средством обмена, это представляет собой институциональный факт; функциональность средства обмена предположительно существует благодаря коллективному установлению, а не специфическим физическим свойствам объекта.

Так, полицейский обладает статусной функцией, а следовательно, набором деонтических полномочий, включая право останавливать, обыскивать и арестовывать людей при определённых условиях. Пятидолларовая купюра — это лист бумаги (физический объект), обладатели которого имеют различные деонтические полномочия, включая право обменивать купюру на товары стоимостью пять долларов. Эти статусные функции и, следовательно, деонтические полномочия были коллективно установлены — в том смысле, что соответствующие члены сообщества принимают, соглашаются или относятся к объектам или лицам, обладающими этими статусными полномочиями таким образом, как если бы они в действительности имели эти полномочия. Но благодаря принятию или такому отношению к полицейскому, как если бы он имел право арестовывать людей, полицейский в действительности получает это право.

В своей последней работе (Searle 2010), Сёрл утверждает, что коллективное принятие, касающееся создания и поддержания статусных функций (и, следовательно, деонтических полномочий), обязательно включает в себя декларативы. Сёрл говорит: «Когда мы считаем листки бумаги определённого сорта двадцатидолларовыми банкнотами, мы делаем их двадцатидолларовыми банкнотами посредством Декларации. Декларация делает нечто таковым, считая, что посредством утверждения о некотором положении дел, оно таковым становится» (Searle 2010: 101).

Существует ряд возражений, касающихся подхода Сёрла, включая следующие, в которых речь в основном идет об используемом им понятии коллективного принятия, а также о его отношении к деонтическим свойствам и связанным с ними полномочиям.

Во-первых, ссылаясь на декларативы, и, следовательно, перформативы, не обращается ли тем самым Сёрл к институциональным формам, конституирующим язык и, в частности, к конвенциям? Если да, то не предполагает ли его концепция институциональных фактов, по меньшей мере, одну необъяснимую социальную форму (конвенцию) и, возможно, такую, форму, которая является неотъемлемой частью институтов, благодаря чему его подход до определенной степени становится порочным кругом?

Во-вторых, и в более общем смысле: обязательно ли коллективное принятие (будь то в понимании Сёрла или других авторов) должно порождать деонтические свойства в релевантных случаях? Например, группа людей может использовать определённый вид редких ракушек в качестве средства обмена, несмотря на факт, что ни у кого нет желания обладать этими ракушками, кроме как в качестве средства обмена. Всё, что требуется для реализации этого сценария — это чтобы каждый обменивал ракушки на товары и товары на ракушки, намереваясь продолжать это делать, и верил бы, что остальные делают и намерены делать то же самое. Таким образом, с точки зрения Сёрла, произошло коллективное установление функции, а именно, функции быть средством обмена. Кроме того, в отличие от вышеупомянутого примера с сиденьем, эта функция не зависит решающим образом от конкретных материальных свойств ракушек: достаточно любого небольшого предмета нужной формы или цвета. Конечно, стабильность этого соглашения значительно увеличилась бы, если бы эти ракушки были каким-то образом санкционированы в качестве официального средства обмена, и если бы для обмена этими ракушками была введена и насаждалась (регламентированная) система прав и обязанностей. Однако, такая деонтологическая структура не рассматривается в качестве необходимого свойства системы обмена.

В-третьих, с необходимостью ли деонтические свойства как таковые предполагают актуальную возможность принять некую институциональную роль (в терминологии Сёрла — обладать деонтическими полномочиями)? Можно утверждать, что даже там, где была установлена некоторая деонтологическая структура, соответствующие деонтические свойства не включают, не заменяют, не обеспечивают основание и не идут рука об руку с такими действиями людей, которые являются функционально направленными (или устремленными к некоторой цели). Представьте себе некомпетентного хирурга, который не способен сделать кому-либо успешную операцию, и который старается избегать проводить операции или, когда это абсолютно необходимо, всегда подстраховывается тем, что работает в команде из других компетентных хирургов и медсестёр, которые фактически выполняют его работу. Благодаря тому, что он является аккредитованным хирургом, этот человек обладает набором деонтических свойств, включая право на операцию, а другие имеют деонтические свойства по отношению к нему, в том числе право на то, что он выполняет операции компетентно и с должным старанием. Кроме того, эти деонтические свойства частично поддерживаются, скажем, Королевским Хирургическим колледжем, его коллегами и сообществом. Однако этот хирург просто не обладает реальными функциональными способностями хирурга. Здесь есть деонтология, но нет подразумеваемых функциональных способностей. Соответственно, неверно утверждать, что он — хирург. Если кто-то не может выполнить операцию и ничего не знает о хирургии, он, безусловно, не является хирургом, независимо от того, слывёт ли он обладателем высочайшей профессиональной квалификации, обращаются ли к нему, как если бы он был хирургом, и даже верят ли все, что это лучший хирург на свете: короче говоря, независимо от того, принимается ли он коллективно как хирург, и имеется ли соответствующий институциональный набор деонтических свойств.‹3›

Телеологический подход к социальным институтам

В соответствии с телеологическим подходом, совместные действия состоят из интенциональных индивидуальных действий ряда акторов, направленных на реализацию некоторой коллективной цели. (Обратите внимание, что интенции — это не то же самое, что цели. Например, когда кто-либо намеренно и беспричинно поднимает вверх руку, гипотетически его действие не имеет какой-либо цели). Существенно, с точки зрения телеологического подхода, что коллективная цель (не имеет значения, как она может иначе называться) является разновидностью индивидуальной цели: это цель, которой обладает каждый индивидуум, вовлечённый в совместное действие. Однако это цель, которая не реализуется действием кого бы то ни было из этих индивидов: её реализуют действия всех или большинства. Таким образом, в отличие от анти-редукционистов, таких как Гилберт и Сёрл, в телеологическом подходе принимается, что совместные действия можно анализировать в терминах индивидуалистических понятий.

Кроме того, коллективная цель, преследуемая в течение длительного периода времени, например, членами института в течение нескольких поколений, может быть латентной в определенный период времени, то есть фактически не преследоваться, имплицитно или эксплицитно, в этот период. Тем не менее, она не перестаёт быть целью этого института — то есть личностей, которые в него входят — даже в те периоды, когда её никто не преследует.

Как мы видели выше, организации состоят из (воплощённой) формальной структуры взаимосвязанных ролей. Эти роли могут быть определены в терминах задач, закономерностях поступков и т.п. Более того, в отличие от социальных групп, организации индивидуализированы видом деятельности, которую осуществляют, а также теми целями, которые для них характерны. Так, у нас есть правительства, университеты, бизнес-корпорации, армии и так далее. Очевидно, правительства ставят перед собой цель руководства и управления обществами, целью университетов является совершение открытий и распространение знаний и т.д. (Miller 2010: Part B). Здесь важно повторить, что эти цели являются, во-первых, коллективными целями, а во-вторых, зачастую представляют собой латентные и/или имплицитные (коллективные) цели индивидуальных институциональных акторов.

В соответствии с телеологическим подходом, ещё одной определяющей чертой организаций является то, что организационная деятельность обычно представляет собой так называемую многоуровневую структуру совместных действий.

Понятие многоуровневой структуры совместных действий можно проиллюстрировать на примере вооруженных сил, сражающихся в битве.

Предположим, что на уровне организации определенное число «действий» по отдельности необходимы‹5› и совместно достаточны для достижения какой-то коллективной цели. Так, «действия» миномётного отделения, уничтожающего огневые точки противника, пролёт военных самолетов, обеспечивающих прикрытие с воздуха, и пехотный взвод, захвативший и удерживающий высоту, могут быть по отдельности необходимыми и совместно достаточными для достижения коллективной цели победы над противником: как таковые эти «действия» представляют собой совместные действия. Назовём каждое из этих «действий» двухуровневым. Предположим, вдобавок, что каждое из этих «действий» второго уровня само по себе (по крайней мере частично) — это совместное действие, составные действия которого по отдельности необходимы и совместно достаточны для выполнения рассматриваемого «действия» второго уровня. Назовём эти компоненты действиями первого уровня. Таким образом, коллективная цель действий первого уровня — это выполнение «действия» второго уровня. В частности, отдельные члены миномётного подразделения совместно управляют минометом, чтобы реализовать коллективную цель уничтожения огневых точек противника. Каждый пилот вместе с другими пилотами обстреливает вражеских солдат, чтобы реализовать коллективную цель обеспечения воздушного прикрытия для своих наступающих пехотинцев. Наконец, группа пехотинцев совместно продвигается, чтобы захватить и удержать высоту, освобождённую от отступающих сил противника. Действия каждого из отдельных пехотинцев, миномётчиков и пилотов являются действиями первого уровня.

С точки зрения телеологического подхода, ещё одной особенностью многих социальных институтов является использование ими совместных институциональных механизмов. В качестве примеров совместных институциональных механизмов можно привести механизм подбрасывания монеты для разрешения спора и голосование за избрание кандидата на политический пост.

Совместные институциональные механизмы состоят из:

(1) комплекса дифференцированных, но взаимосвязанных действий (исходные данные для механизма);

(2) результат выполнения этих действий (то, что механизм дает на выходе), и

(3) самого механизма.

Так, определенный актор может голосовать за некоего кандидата. Он сделает это только в том случае, если другие тоже проголосуют. Но кроме того, имеет место деятельность кандидатов, а именно, то, что они выдвигают себя в качестве кандидатов. То, что они выдвигают себя в качестве кандидатов, (частично) конституирует исходные данные для механизма голосования. Избиратели голосуют за кандидатов. Таким образом, существует взаимосвязанное и дифференцированное действие (представляющее вводные данные). Кроме того, есть некоторый результат (его следует отличать от последствий) совместного действия; совместного действия, состоящего из выдвижения себя в качестве кандидата, и из голосования. Результат состоит в том, что некий кандидат, скажем, Барак Обама, был избран (то, что получилось на выходе). То, что вообще имеется результат, является (частично) конститутивным для всего механизма. Тот факт, что получение наибольшего числа голосов означает избрание, является (частично) конститутивной частью механизма голосования. Кроме того, избрание Обамы не является коллективной целью всех избирателей. (Хотя это коллективная цель тех, кто голосовал за Обаму.) Тем не менее, коллективная цель всех избирателей, включая и тех, кто голосовал за соперников Обамы, состоит в том, чтобы был избран участник, который наберет наибольшее количество голосов, — кто бы он ни был.

В телеологическом подходе, как и в функционалистских подходах в более широком смысле, определение института обычно включает описание того блага или общественной пользы, на производство которых он нацелен. Например, цель университетов состоит в том, чтобы производить знание и понимание, язык позволяет сообщать истины, брак способствует воспитанию и нравственному развитию детей, экономические системы должны обеспечивать материальное благополучие и т.д. Такие блага или выгоды носят коллективный характер.

Понятие коллективного блага в контексте телеологического подхода к социальным институтам не стоит путать с понятием общественного блага, используемого в экономике. Скорее, коллективное благо может пониматься как такое благо, которое: (1) производится, поддерживается и/или обновляется посредством совместной деятельности членов организаций (например, школ, больниц, правительств, коммерческих фирм), т.е., совместной деятельности людей, которым принадлежат институциональные роли; (2) является доступным для всего сообщества (например, продукты питания, безопасность, банковские услуги); и (3) является таким, которое должно производиться (или поддерживаться или обновляться) и быть доступным для всего сообщества, потому что такие блага желательны (а не просто желаемы), и все члены сообщества имеют (институциональное) совместное моральное право на них (Miller 2010: гл. 2).

Обратите внимание, что сообщество, о котором здесь говорится, не обязательно предполагает, что речь идет о членах национального государства или какого-либо другого политического сообщества. Скорее, сообщество следует мыслить в терминах участия в институциональной организации и, следовательно, относить к тем масштабам, в которых действует рассматриваемый социальный институт. Но некоторые социальные институты, например, глобальные экономические системы организаций, выходят за пределы национальных границ. Соответственно, тех, кто участвует в рассматриваемых коллективных благах, а, следовательно, вносит в них вклад и обладает на них совместными правами, не обязательно определять в терминах участия в суверенном государстве или ином политическом объединении.

Если цель, которая реализуется в совместном действии, и, в частности, в организационной деятельности, является не только коллективной целью, но и коллективным благом, тогда вполне могут сформироваться моральные принципы. В первую очередь, коллективное благо может заключаться в совокупности основных потребностей человека, находящих удовлетворение, как в случае институтов социальной помощи. Но, по-видимому, такие потребности порождают моральные обязательства: при прочих равных условиях, отчаянно бедным (например) должны помогать постоянные организованные совместные действия тех, кто способен помогать.

Во-вторых — в том, что касается, так сказать, производства цели совместного действия (в противопоставлении потреблению) — реализация коллективных целей, которые также являются коллективными благами, вполне может создать коллективные моральные права. Легко понять, почему одни акторы, а не другие, имеют право на такое благо: именно они ответственны за его существование или непрерывность существования. В этой связи рассмотрим менеджеров и рабочих на заводе, производящем автомобили, которые продаются с целью получения прибыли. Менеджеры и рабочие этого завода (но не обязательно другие) имеют совместное моральное право на вознаграждение от продажи автомобилей, которые они совместно произвели, а не просто на основе какого-либо договорного соглашения, которое они заключили‹6› . Также очевидно, что если один участвующий актор имеет моральное право на благо, то, при прочих равных условиях, его имеют и другие. То есть существует взаимозависимость моральных прав по отношению к благу. Более того, эти моральные права порождают для других людей соответствующие моральные обязанности, состоящие в том, чтобы уважать эти права. Естественно, что эти предыдущие совместные права и обязанности могут быть и являются институционализированными, в том числе посредством договорных юридических прав и обязанностей, которые в некоторой степени учитывают относительный вклад участников.

Эту идею о совместных правах (и соответствующих обязанностях) можно распространить на институты и взаимодействия между ними так, чтобы создать сеть взаимозависимости (и, следовательно, совместных прав и обязанностей). Стоит отметить, что участники любого бизнеса полагаются на коммуникационную, транспортную, образовательную, охранную и другую инфраструктуру, которая напрямую обеспечивается другими, а косвенно — всеми (или большинством) через налоговое обложение.

В отличие от концепции коллективного принятия, телеологический подход помещает моральную деонтологию в качестве, так сказать, первого уровня и пытается создать институциональную деонтологию на основе этой первичной моральной деонтологии. В этом смысле, слабым местом телеологического подхода может быть то, что моральная деонтология предполагает институциональные формы. Например, понятие права может считаться бессмысленным вне институциональной среды. Действительно, Сёрл (Searle 2010: гл. 8) предлагает подобную аргументацию, в том числе относительно прав человека

В этом разделе был рассмотрен телеологический подход к социальным институтам. В следующем разделе рассматривается так называемый вопрос агентности и структуры.

Агентность и структура

В некоторых подходах функция — это квази-каузальное понятие (Cohen 1978, гл. IX), в других — телеологическое понятие, которое, однако, не обязательно предполагает существование каких-либо ментальных состояний (Ryan 1970, гл. 8).

Есть ряд причин, почему это так. С одной стороны, правила, нормы и цели не способны охватывать все непредвиденные обстоятельства, которые могут возникнуть. С другой стороны, правила и нормы сами нуждаются в интерпретации и применении. Более того, изменяющиеся обстоятельства и непредвиденные проблемы способствуют тому, что целесообразным является наделение индивидуумов дискреционными полномочиями, состоящими в том чтобы переосмысливать и корректировать старые правила, нормы и цели, а иногда и разрабатывать новые.

Неизбежно то, что индивидуумы, которые обладают институциональными ролями, обладают различной степенью дискреционных полномочий в том, что касается их действий. Эти дискреционные полномочия бывают разных видов и действуют на разных уровнях. Например, государственные служащие старшего и среднего звена обладают дискреционными полномочиями в том, как они проводят политику, распределяют приоритеты и ресурсы, а также в методах и критериях оценки планов. Действительно, старшие государственные служащие часто могут поступать по своему разумению. Вспомним, например, как Гордон Чейз, руководитель Службы здравоохранения Нью-Йорка, задумал, разработал и внедрил программу метадоновой терапии в Нью-Йорке в начале 1970-х годов, несмотря на политическое противодействие (Warwick 1981: 93). Государственные служащие нижнего эшелона также имеют дискреционные полномочия. Так, сотрудники полиции должны интерпретировать правила и положения, сотрудники таможенных органов имеют дискреционные полномочия останавливать и обыскивать одного пассажира, а не другого, и т.д.

Традиционно сложилось так, что представители ряда так называемых профессий, например, врачи, юристы, священнослужители, инженеры и учёные, пользуются очень высокой степенью индивидуальной автономии, несмотря на то, что они являются членами профессиональных ассоциаций, которые регулируют их деятельность. В последнее время они все больше встраиваются в крупные бюрократические организации, в которых их профессиональная автономия, очевидно, несколько уменьшается.

Таким образом, определённые категории индивидуальных институциональных акторов обладают дискреционными полномочиями и разумной степенью автономии при выполнении своих институциональных обязанностей. Однако не только индивидуальные действия институциональных акторов не определяются в полной мере структурой, функциями и культурой. Многие совместные или объединенные действия, которые имеют место в институтах, не детерминируются структурой, функциями или культурой. Например, старший государственный служащий способен собрать команду единомышленников, и они могут преследовать конкретную повестку дня, которая не определяется господствующей институциональной структурой, функцией или культурой, и даже может быть частично несовместима с ними.

Следует также отметить, что легитимной индивидуальной или коллективной дискреционной деятельности, осуществляемой в рамках института, обычно способствует рациональная внутренняя структура — в том числе, ролевая структура, — рациональная политика и процедуры принятия решений, а также рациональная институциональная культура. «Рациональная» означает здесь «внутренне согласованная», а также разумная в свете тех целей, которые преследует институт. Можно утверждать, что корпоративная культура во многих современных корпорациях (например, «Enron»), не является рациональной в этом смысле. В частности, культура алчности, безрассудства и нарушения правил — с точки зрения этой рациональности, в отличие от рациональности некоторых корыстных группировок в этих организациях, — несовместима с иерархической организационной структурой, связанной подотчётностью. Соответственно, весьма вероятно, что многие (индивидуальные и коллективные) дискреционные решения не будут способствовать реализации целей института, даже если они соответствуют частным личным интересам отдельных лиц и фракционных элементов.

Помимо внутренних измерений социального института существуют также внешние отношения, в которые он входит, включая взаимоотношения с другими институтами. В частности, существует определённая степень независимости института от других институтов, включая правительство. Здесь кто-то может сразу подумать о разделении властей между законодательными, исполнительными и судебными институтами в США и других странах.

Следует отметить, что, строго говоря, независимость — это не то же самое, что автономия, скорее, она представляет собой необходимое условие для автономии. Институт, обладающий независимостью от других институтов, может, тем не менее, не пользоваться автономией, если в нем будет отсутствовать та или иная рациональная внутренняя структура и культура, о которых говорилось выше. Действительно, внутренние конфликты могут парализовать институт до такой степени, что он станет неспособным преследовать свои институциональные цели.

Предполагается, что институциональные акторы обладают определёнными дискреционными полномочиями, но, тем не менее, они ограничены институциональной структурой и, в частности, ролевой структурой — той ролью, которую каждый из них исполняет. Как часто указывается, институциональная структура также даёт возможность действовать институциональным акторам. Например, сотрудники полиции обладают значительными полномочиями, которыми не обладают обычные граждане.

Однако возникает вопрос о характере отношений между институциональной структурой и агентностью институциональных акторов. Более конкретно, здесь возникает вопрос, является ли одна из них логически первичной по отношению к другой (или же ни структура, ни агентность не могут быть названы первичными). Так, считается, что некоторые теоретики, например, Эмиль Дюркгейм (Durkheim 1964), понимают структуру как нечто самодовлеющее по отношению к индивидуальной агентности; и, по крайней мере у таких структуралистов, как Луи Альтюссер (Альтюссер 2005), структура осмысляется в качестве принципа, объясняющего человеческую «агентность». Предложение Альтюссера и подобных ему структуралистов состоит в том, что институциональные структуры (в смысле структур социальных ролей и норм) представляют собой базовую нередуцируемую особенность мира; и действия, ценности индивидуальных человеческих акторов, а также их представления о самих себе и другие подобные характеристики должны соответствовать этим структурам, поскольку индивидуальная агентность, если ее правильно осмыслить, фактически конституируется такими структурами.

Другие теоретики, среди которых можно было бы назвать, к примеру, Макса Вебера (Weber, 1949) и методологических индивидуалистов, считают, что институциональная структура представляет собой лишь абстракцию, которую мы выделяем из повседневных и взаимосвязанных действий индивидуальных акторов, то есть человеческих существ. Социальная реальность полностью компрометируется человеческими акторами и их непрерывными систематическими взаимодействия: там нет структуры как таковой. (Теоретики, такие как Дюркгейм, занимают промежуточную точку зрения: они признают как существование самодовлеющей структуры, так и нередуцируемую агентность индивидуумов. Такие теоретики сейчас сталкиваются с проблемой конфликта между структурой и индивидуальной агентностью — что преобладает над чем?).

В связи с этим вопросом Энтони Гидденс (Гидденс 2002, Giddens 1984) попытался согласовать ощутимую реальность индивидуальной агентности с очевидной необходимостью постулировать некую форму институциональной структуры, которая выходит за пределы индивидуальной агентности.

Согласно Гидденсу, структура одновременно конституируется человеческой агентностью и представляет собой ту среду, в которой человеческая деятельность имеет место (Гидденс 2002).По-видимому, это означает, во-первых, что структура представляет собой не что иное, как повторение во времени связанных действий многих институциональных акторов. Таким образом, структура состоит из: (1) повседневных действий каждого институционального актора; (2) совокупности таких акторов; и (3) отношений взаимозависимости между действиями любого из этих акторов и действиями других акторов. Но это означает, во-вторых, что такое повторение во времени связанных действий многих акторов обеспечивает не только контекст, но и ту систему координат, в которой осуществляется действие единичного актора в определённой пространственно-временной точке. Структура в качестве системы координат ограничивает действие выбранного актора в определённой пространственно-временной точке. (Кроме того, как это старается показать Гидденс, структура в качестве системы координат позволяет реализовать различные действия, которые иначе были бы невозможны: например, лингвистическая структура даёт возможность осуществления речевых актов.)

Всё это кажется правдоподобным до определенной степени, однако мы обязаны учитывать взаимозависимость между действиями различных акторов. С точки зрения телеологического подхода к социальным институтам, эта взаимозависимость в значительной степени порождается целями социальных институтов.

Здесь нужно напомнить о характерной особенности институтов, а именно об их способности к самовоспроизведению. Институты воспроизводят сами себя или, по крайней мере, имеют тенденцию к этому. С точки зрения телеологического подхода, это в значительной степени обусловлено тем, что члены социальных институтов в значительной степени солидаризируются с институциональными целями и социальными нормами, которые являются определяющими для этих институтов, и, следовательно, принимают сравнительно долгосрочные обязательства перед институтами и интегрируют в эти институты других людей.

Однако, например, Рой Бхаскар (Bhaskar 1979: 44) предположил, что такое воспроизведение институтов является непреднамеренным результатом свободных действий институциональных акторов в институциональных условиях.

Первое, на что следует обратить внимание, отвечая Бхаскару: даже если воспроизводство института является непреднамеренным следствием преднамеренного участия акторов в этом институте, из этого не следует, что эти акторы не преследовали в качестве своей цели каких-то других институциональных результатов. Например, участники бизнес-проекта могут в качестве эксплицитной коллективной цели иметь максимизацию прибыли, даже если воспроизведение этой компании не будет являться намерением кого-либо из них.

Второй момент заключается в том, что достижение результата, которое является имплицитной и/или латентной коллективной целью, не эквивалентно индивидуальному эксплицитному намерению добиться такого результата. Но в данном случае речь идет о первом, а не о втором. Что можно сказать об имплицитных коллективных целях в примерах, выбранных Бхаскаром?

Можно предположить, что в типичном случае, когда речь идет о нуклеарной семье в современном западном мире, пара вступает в брак, чтобы, создать и поддерживать единую нуклеарную семью (т.е., имея коллективную цель поддерживать институт семьи); и действительно, такая пара пытается обеспечить и чтобы их взрослые дети в свою очередь создавали и содержали нуклеарные семьи. Более того, в их взаимодействии с членами других семей, а также с потенциальными отцами, матерями, мужьями и жёнами, данные супруги, предположим, выражают (часто эксплицитно) не только собственную приверженность своей нуклеарной семье, а также настоящим или будущим семьям их выросших детей, но и вообще нуклеарным семьям в целом. Далее, где это уместно и возможно, такая супружеская пара (предположим) часто помогает членам других семей создавать и поддерживать их собственные нуклеарные семьи. Можно утверждать, что эти достаточно правдоподобные предположения, в случае их наличия, конституируют, взятые в комбинации, эмпирическое доказательство того, что каждый член большой группы подобных типичных женатых людей имеет — вместе с каждым или большинством других членов группы — имплицитную коллективную цель (которая является латентной большую часть времени): воспроизводить институт нуклеарной семьи.

Сходным образом, предположим, что владельцы и менеджеры компании работают, чтобы поддерживать существование своей компании и — посредством обучения, найма сотрудников и т.д. — обеспечивать, чтобы она продолжала существовать и после их ухода на пенсию или в отставку. Более того, предположим, что в ходе своего постоянного взаимодействия с клиентами и другими предприятиями они сознательно (а в случае с персоналом по продажам и маркетингу — намеренно) устанавливают и поддерживают специфические экономические отношения. В более общем смысле, допустим, они выражают (часто эксплицитно) преданность не только собственному делу, но и рыночной системе в целом. Далее, давайте предположим, что там, где это уместно и возможно, они помогают в поддержании и дальнейшем развитии этой системы, например, голосуя за политическую партию, программа которой направлена на поддержание рынка. Теперь рассмотрим множество таких компаний. Вполне вероятно — учитывая эти довольно правдоподобные предположения — что каждый из владельцев и управляющих любой из этих компаний, совместно с другими, имеет имплицитную и (в большинстве случаев) латентную коллективную цель воспроизведения рыночной системы.

Кроме того, существуют учреждения, такие как школы и церкви, а также определяющие политику органы, такие как правительства, которые эксплицитно занимаются делом воспроизведения различных социальных институтов, помимо самих себя. Они способствуют воспроизведению различных социальных институтов, пропагандируя их «идеологию», а также выступая за особую политику (а в случае правительства — реализуя её), обеспечивающую воспроизводство этих институтов.

Несомненно, непреднамеренные последствия (или, точнее, последствия, не нацеленные на достижение конечной цели), играют важную роль в жизни и, соответственно, смерти социальных институтов (Hirschman 1970). Среди таких последствий могут быть те, что вызваны каузальными механизмами эволюционного типа, или последствия, связанные с так называемыми механизмами «тайного влияния» (hidden hand). (Хотя, как мы видели выше, механизмы «тайного влияния» часто являются продуктом преднамеренного институционального замысла, и таким образом, последствия работы этих механизмов направляются теми, кто разрабатывает институты, если не самими институциональными акторами-участниками.)

Следует уточнить, что привычные действия являются необходимой особенностью индивидуальной и коллективной, в том числе институциональной, жизни; и каждое отдельное действие, выполняемое на основе привычки, вносит свой вклад, часто непреднамеренно, в поддержание и укрепление этой привычки. И тот факт, что институциональные акторы неизбежно действуют в значительной степени на основе привычки, означает, что многие их действия непреднамеренно способствуют воспроизведению института. Однако это согласуется с телеологическим подходом к социальным институтам — поскольку, как отмечалось выше, помимо воспроизведения социальных институтов, существуют другие цели, многие из которых в открытую преследуются. Более того, это соответствует телеологической концепции воспроизведения социальных институтов, поскольку их создание и периодический пересмотр привычек с целью их оправдания и подтверждения, сами по себе соответствуют телеологическому подходу.

В этом разделе мы рассмотрели так называемый «Вопрос об агентности и структуре». Теперь мы перейдем к заключительной части, в которой рассмотрим специфический нормативный аспект социальных институтов, а именно, то, как они соответствуют или не соответствуют принципам дистрибутивной справедливости.

Социальные институты и дистрибутивная справедливость

Справедливость является важным аспектом многих, если не всех, социальных институтов. Рыночная экономика, структура окладов и заработной платы, налоговые системы, судебные системы, тюрьмы и т. д. — все они должны частично оцениваться с точки зрения их соответствия принципам справедливости.

Очевидно, что благополучие — это не то же самое, что справедливость. Но существует тенденция отождествлять справедливость и право. Тем не менее, кажется правдоподобным, что здесь имеют место два различных понятия; или, по крайней мере, справедливость в узком относительном смысле следует отличать от понятия права. Геноцид, например, является нарушением прав человека, в частности права на жизнь, но он не обязательно (по крайней мере, в принципе) является актом несправедливости в относительном смысле. Права человека могут быть нарушены безотносительно того, были ли нарушены права какого-либо другого человека — или вообще всех людей. Однако несправедливость в относительном смысле влечёт за собой неравное положение дел, и это может касаться индивидуумов или групп. Несправедливость в этом смысле состоит в том факте, что кто-то пострадал либо извлёк выгоду, а другие — нет (и для такого положения дел нет адекватного оправдания). Хотя понятие права и понятие справедливости (в этом смысле) различны, нарушения прав обычно являются актами несправедливости (и наоборот).

Кроме того, понятие справедливости само по себе является многоуровневым. Справедливость, которая осуществляется, например, в уголовном правосудии (иногда называемом также карательным правосудием), когда она относится к наказанию правонарушителей за их правовые и/или моральные преступления, следует отличать от дистрибутивной справедливости. Таким образом, виновный должен понести наказание, а невинный — освобожден в соответствии с принципом справедливого судопроизводства, а не с принципом дистрибутивной справедливости.

Дистрибутивная справедливость по сути является реляционным феноменом, связанным со сравнительным распределением того, что приносит выгоду и того, что обременяет, среди индивидуумов или групп, включая распределение прав и обязанностей, но не ограничиваясь этим. В качестве примеров можно привести несправедливость, состоящую в исключении черных (но не белых) из участия в выборах национального правительства при апартеиде в Южной Африке, или более низкая заработная плата, выплачиваемая женщинам за ту же работу. (Эти случаи также являются и примерами нарушения прав.)

Соответственно, всегда остаётся открытым вопрос о том, являются ли какие-либо действия или политика, требуемые принципами дистрибутивной справедливости, морально необходимыми, если принять во внимание все обстоятельства.

Дистрибутивная справедливость является важным аспектом большинства (если не всех) социальных институтов; те, кто играет ту или иную роль в большинстве институтов, являются получателями и поставщиками благ, например, заработной платы и потребительских товаров, а также на них лежит определенная ответственность, например, между ними распределяются различные задачи и, соответственно, они являются субъектами дистрибутивной справедливости. Более того, достаточно очевидно, что некоторые институты, в частности, правительства, имеют в качестве одной из своих определяющих целей или функций обеспечение соответствия принципам дистрибутивной справедливости в широких слоях общества. Однако дистрибутивная справедливость не кажется определяющей чертой, целью или функцией всех социальных институтов. Под этим я не имею в виду, что некоторые социальные институты являются несправедливыми (например, институт рабства); хотя очевидно, что многие именно таковы. Скорее, я имею в виду тот факт, что ряд социальных институтов, таких как английский язык, или даже институт университетского образования, не определены — говоря нормативно — в терминах справедливости, а скорее в терминах какой-то другой моральной ценности, например, истины. Системы коммуникации, такие как человеческие языки, отчасти могут быть определены в терминах достижения истины, но не в терминах справедливости. Коммуникативная система перестанет быть системой коммуникации, если её участники никогда не будут пытаться сообщить истинное высказывание, но она не перестанет быть таковой, если те, кто ей пользуется, перестанут соблюдать принципы дистрибутивной справедливости, которая могла бы выражаться, например, в количестве возможностей, предоставляемых конкретным ораторам для того, чтобы взять слово.

Принципы дистрибутивной справедливости могут применяться на индивидуальном уровне, на внутри-институциональном уровне, на социетальном и на глобальном уровне. Если принципы дистрибутивной справедливости применяются на индивидуальном уровне, то возникает вопрос, касающийся масштаба ее применения: применяется ли она к тем индивидуумам, которые живут по соседству друг с другом, или к индивидуумам, которые составляют общество, ко всему человеческому роду или же к какой-то иным образом определенной категории индивидуумов?

Более того, если принципы дистрибутивной справедливости применяются на институциональном уровне, то возникает аналогичный вопрос: идет ли речь о конкретном институте или о какой-то структуре институтов? Если это структура, то является ли она институциональной структурой общества или глобальной институциональной структурой? Широко известно, что Джон Ролз обращался к вопросу о дистрибутивной справедливости в структуре институтов конкретного (либерально-демократического) общества и делал особый акцент на этом вопросе (Роулз 1995, Rawls 1999). Кажется, что в данном случае перед нами достаточно узкая перспектива, как бы ни мы ни оценивали специфический подход к дистрибутивной справедливости, который разработал Ролз относительно структуры институтов на социетальном уровне. Почему не столь важно, к примеру, обратить особое внимание на применение принципов дистрибутивной справедливости в глобальной структуре, скажем, политических или экономических институтов? Так или иначе, здесь наша задача связана с применением концепции дистрибутивной справедливости на институциональном уровне (хотя не обязательно только в отношении структуры институтов в данном обществе, не говоря уже о либерально-демократическом обществе). Здесь контраст возникает между институциональным и индивидуальным уровнем. И важно определить, в чём заключается это различие.

Справедливость является моральным (реляционным) свойством и, как таковая, я полагаю, должным образом применяется только к действиям отдельных людей или к отношениям между отдельными людьми, включая их относительное богатство, статус и полномочия. Более конкретно, социальная сущность или отношения между социальными сущностями сами по себе не являются справедливыми или несправедливыми, несмотря на то, что в обычной речи они таковыми считаются, например, США иногда называют «несправедливым обществом». Скорее претензии, приписывающие справедливость или несправедливость социальным сущностям и/или их отношениям, переводятся в претензии, касающиеся действий и отношений между отдельными людьми: например, распределение дохода между отдельными гражданами США несправедливо.

Как, учитывая эту индивидуалистическую концепцию справедливости (и моральных свойств в более общем смысле), следует проводить различие между применением принципов дистрибутивной справедливости на институциональном уровне, с одной стороны, и на индивидуальном уровне, с другой? Это довольно просто сделать, и здесь нам может помочь идея институционального исполнителя роли (и отношения, действия и эффекты, оказываемые на исполнителей ролей в качестве таковых).

Те, кто исполняют институциональные роли, являются человеческими индивидуумами. Однако, они являются индивидуальными человеческими существами, которым выпало занимать одну или несколько институциональных ролей, в том числе роль гражданина в современных суверенных государствах. В этом качестве они имеют определённые институциональные права и обязанности, в той форме, которая в общих чертах изложена в предыдущих разделах данной статьи.

Соответственно, социальный институт может быть в некотором отношении или в определенном случае несправедливым, и для этого существует два основных варианта: внутриинституциональная несправедливость и внеинституциональная несправедливость. Социальный институт в некотором отношении или в некоторых случаях является внутриинституционально несправедливым, если те, кто исполняют в нем институциональные роли: (a) находятся в несправедливом отношении к каким-то другим индивидуумам, занимающим те или иные роли в данном институте, и это отношение к ним имеет место именно как к носителям институциональных ролей, либо (b) производят действия, которые являются несправедливыми по отношению к определенным исполнителям институциональных ролей. Например, компания, в которой зарплата генерального директора в 50 раз превышает заработную плату работников низшего звена, кажется, является несправедливой в отношении её системы вознаграждений.

Социальный институт является в некотором отношении или в некоторых случаях внешне несправедливым, если те, кто исполняют те или иные роли в данном институте, именно как исполнители институциональных ролей: (a) находятся в несправедливом отношении к кому-либо, кто не обладает никакими институциональными ролями в данном институте; либо (b) совершают действие, несправедливое по отношению к ним. Например, члены парламентского кабинета совместно решают отменить единый минимальный размер оплаты труда в интересах экономического роста, несмотря на то, что эта политика будет способствовать дальнейшему обнищанию наименее обеспеченных.

Соответственно, несправедливые действия и отношения, которые имеют место между обыкновенными человеческими существами, являются действиями и отношениями на индивидуальном, не-институциональном уровне, так как эти действия или отношения не являются действиями и отношениями индивидов в качестве исполнителей социальных ролей. Так, если группа состоятельных предпринимателей покупает большое (но разрешённое) количество билетов на футбольные матчи в какой-либо национальной лиге, а затем продаёт их богатым футбольным фанатам по сильно завышенным ценам (что, опять же, не является противозаконным), то, очевидно, здесь произошла несправедливость в отношении малоимущих фанатов, которые иначе могли бы позволить себе приобрести билеты и посетить матчи своих любимых домашних команд. Однако здесь перед нами нет несправедливых действий на институциональном уровне, поскольку отсутствуют институциональные акторы, которые были бы вовлечены в эту несправедливость.

Обратите внимание, что, в соответствии с разграничением между институциональным и индивидуальным уровнями справедливых/несправедливых действий и отношений, если некто, занимающий определенную институциональную роль (и действуя как обладатель институциональной роли) совершит несправедливость по отношению к кому-либо, не обладающему институциональной ролью, то это, тем не менее, будет несправедливостью на институциональном уровне. Так, если члены правительства апартеида отказываются принимать законодательство, дающее право голоса чернокожим (пока не имеющим избирательных прав), то это институциональная несправедливость.

С другой стороны, когда мы проводим такое различие между индивидуальным и институциональным уровнем применения принципов дистрибутивной справедливости, предполагается, что существует некий институт, релевантный для этой проблематики. Однако, вполне возможно, что на самом деле нет никаких институтов, предназначенных для решения конкретных насущных проблем дистрибутивной справедливости, и, следовательно, нет таких обладателей институциональных ролей, которые могли бы исправить несправедливость. И можно с уверенностью утверждать, что такая несправедливость является несправедливостью на институциональном уровне. Я полагаю, что такие случаи представляют собой не примеры несправедливости институтов как таковых, а здесь мы скорее имеем дело с несправедливостью отсутствия институтов. Такие случаи указывают на необходимость проводить скорее тройное, чем просто двойное разграничение в этой области: (1) несправедливость на индивидуальном уровне; (2) несправедливость на институциональном уровне; (3) несправедливость на индивидуальном уровне такого масштаба, который оправдывает учреждение института.

Далее можно утверждать, что во всём этом был проигнорирован решающий фактор, а именно, группы индивидуумов, например, социально-экономические классы, этнические и гендерные группы. Применение принципов дистрибутивной справедливости на институциональном уровне является (или должно быть) в значительной степени применением таких принципов не столько к индивидуумам как таковым, сколько к группам, о членах которых известно, что они подвергаются, скажем, систематической дискриминации. Несомненно, очень часто несправедливость имеет групповой характер. В той степени, в которой институциональные акторы сами виновны в групповой несправедливости (например, политики, чья политика является дискриминационной по отношению к коренным народам или работодатели, которые эксплуатируют молодых работников в том, что касается оплаты и условий труда) — здесь речь идет о несправедливости на институциональном уровне, как она была охарактеризована выше. Однако, здесь возникает ещё один вопрос.

Кроме того, не является самоочевидным, что данный институт, например, корпорация, университет, медицинская или юридическая профессия и т.д., является несправедливым просто в силу того факта, что некоторые группы пользуются неформальными и весьма общими преимуществами в том, что касается доступа к рассматриваемому институту и карьерному росту в его рамках. Конечно, чересчур суровым требованием было бы настаивать на том, что каждый институт обязан обеспечить полное равенство возможностей, если он желает избежать обвинения в несправедливости.

Тем не менее, можно утверждать, что эта линия аргументации не в состоянии учесть групповую несправедливость, о которой идёт речь. Здесь действительно может быть задействован принцип Ролза: система институциональных механизмов в обществе, рассматриваемом как целое, должна работать в интересах наименее обеспеченных.

В ответ на это я хочу предположить, что групповые несправедливости, если они действительно имеют место, не обязательно являются несправедливостями на институциональном уровне, они могут скорее представлять собой несправедливости на индивидуальном уровне. Однако, они также могут быть несправедливостями на индивидуальном уровне, которые имеют такой масштаб, что к ним необходимо применять институциональные меры. Тем не менее, это не такие несправедливости, для которых не существует соответствующего корректирующего института. Скорее, предполагается, что существующие институты, особенно правительства, обязаны разрабатывать соответствующую политику для борьбы с такими групповыми несправедливостями. Такая политика может включать налоги на наследство и/или шкалы налогов с очень высокими предельными ставками налогообложения в верхней части шкалы.

С другой стороны, если такие групповые несправедливости фактически являются результатом того, какие практики или структуры характерны для институтов (рассматриваемых индивидуально или коллективно) в обществе, то они будут представлять собой несправедливость на институциональном уровне. Например, если бы образование такого качества, которое необходимо для того, чтобы стать врачом или юристом, на деле было бы доступно только для очень богатых, тогда очевидно, что образовательные институты были бы несправедливыми, что представляет собой несправедливость на институциональном уровне. Во многих обществах социально-экономические групповые несправедливости существуют как на индивидуальном, так и на институциональном уровне. То есть, соответствующие институты не в состоянии принять меры для преодоления групповой несправедливости на индивидуальном уровне, а также усугубляют эту несправедливость, добавляя другой уровень несправедливости на институциональном уровне.

Существует категория институтов, в отношении которых стирается различие между групповой несправедливостью на индивидуальном уровне и несправедливостью на институциональном уровне, а именно институты, которые имеют своей определяющей целью преодоление крупномасштабной дистрибутивной несправедливости в рамках всего общества, то есть правительства.

Здесь предполагается, что институциональная цель правительства выходит за рамки защиты прав человека, например, на жизнь и свободу, и обеспечения необходимых средств для реализации этих прав, например, базового здравоохранения, образования и условий правопорядка, которые позволяют гражданам осуществлять разнообразные индивидуальные и коллективные проекты. Ведь, как мы уже видели, понятие права, особенно прав человека, необходимо отличать от понятия справедливости, включая справедливое распределение; и реализация прав человека является более насущным моральным императивом, чем соблюдение принципов дистрибутивной справедливости.

С другой стороны, минималистские концепции института правительства могут в недостаточной мере выступать за важнейшую роль правительства в применении принципов дистрибутивной справедливости в обществе в целом.

Ещё один вопрос, который возникает здесь, касается предполагаемого обязательства правительств защищать человеческие права граждан других государств (или, если на то пошло, то и неграждан). Очевидно, что все индивидуумы и институты, включая правительства, несут моральное обязательство защищать права человека, например, не нарушать право на жизнь или свободу. И некоторые из этих прав человека, очевидно, включают в себя позитивные права на безопасность и обеспечение предметами первой необходимости, такими как еда и вода. Некоторые утверждают, что со стороны правительств нет таких обязательств, кроме как в отношении собственных граждан. Может оказаться, что эту точку зрения трудно поддержать, учитывая, что принцип не нарушать права человека применяется универсально, и учитывая, что понятие права человека не может быть легко ограничено так называемыми негативными правами, то есть не может быть легко ограничено правами не вмешиваться.

Возможно, есть ирония в том, что концепция института правительства, которая является минималистской по отношению к природе своих обязательств, т.е. правительство существует только для защиты человеческих прав своих граждан, может породить (скорее всего невольно) максимализм в отношении масштабов этих обязательств, т.е. при прочих равных условиях, правительство обязано защищать права человека всех людей, независимо от того, являются ли они его гражданами или нет. Естественно, что прочие условия не являются равными, например, существуют практические аспекты и определённое разделение труда касательно защиты прав человека в различных группах. Например, нельзя ожидать, что Австралия защитит права человека у тибетцев, учитывая отношение властных полномочий Китая в сравнении с Австралией. С другой стороны, можно резонно ожидать, что Австралия вмешается, чтобы защитить права человека у жителей Восточного Тимора.

Последняя претензия (2) остаётся под вопросом (Anderson 1999). Без сомнения, граждане — субъекты принудительной власти (coercive authority) правительства — имеют моральное право на политические права, например, на право голосовать и баллотироваться на политические должности. Они отказываются от определённой степени своей индивидуальной автономии в пользу определённой степени совместной автономии (а также, по крайней мере, защиты прав человека и правопорядка). Однако трудно понять, почему граждане, будучи субъектами принудительной власти правительства, порождают (вольно или невольно) моральное обязательство со стороны вышеупомянутого правительства применять принципы дистрибутивной справедливости, в частности, спорный принцип различий Ролза, к взаимодействию между гражданами.

С другой стороны, принудительная власть правительства действительно порождает моральное обязательство со стороны правительства обеспечивать соблюдение договоров между гражданами, которые регистрируются свободно. Но поскольку свободные договоры являются выражением автономии граждан, и принимая принудительную власть правительства, граждане отказались от ещё одного аспекта своей индивидуальной автономии, а именно от своих индивидуальных прав обеспечивать соблюдение договоров, которые они свободно заключали.

В заключение — последний пункт о либерально-демократических правительствах и дистрибутивной справедливости. Существует по крайней мере один важный и неоспоримый принцип дистрибутивной справедливости, который возникает в контексте коллективных предприятий (совместного действия), а именно: то, что, при прочих равных условиях, выгода от совместных действий должна возвращаться тем, кто осуществил эти совместные действия. Предположим, что граждане определённого государства непременно участвуют в коллективных предприятиях, тогда как к лицам, которые не являются гражданами данного государства, это не относится. (В современном глобализирующемся мире это предположение становится всё более неправдоподобным, но давайте подадим его в качестве аргумента.) Конечно, этот принцип дистрибутивной справедливости должен применяться правительствами по отношению к своим гражданам, но не по отношению к негражданам. Возможно. Во всяком случае, один из ключевых проверочных тестов этого предложения заключается в том, будут ли индивидуумы иметь моральное право на применение такого принципа дистрибутивной справедливости в отсутствие правительства. Если ответ утвердительный, то есть люди имеют «натуральное» право на применение этого принципа, то, скорее всего, правительства имеют право применять его. В конечном итоге, как мы видели выше, согласно либерально-демократической теории, индивидуумы отказываются от правительства, какие бы моральные права на принуждение они не могли иметь ранее.

Прежде всего, соблюдение такого принципа не обязательно является нарушением прав человека, иначе это было бы моральным препятствием для действий правительства в данном отношении. С другой стороны, в контексте либерально-демократического государства граждане могут принимать законные совместные решения — через свои представительные правительства — которые просто недоступны для них, когда они функционируют как единичные субъекты. И одно из этих совместных решений вполне может состоять в том, чтобы обеспечивать соблюдение такого принципа дистрибутивной справедливости в их обществе — на том основании, что это весомый моральный принцип, соблюдение которого морально востребовано.

Теперь рассмотрим, как факт, мир, в котором многие совместные экономические предприятия в действительности являются транс-социетальными, как, например, межгосударственная или транснациональная корпорация. Граждане разных обществ, или государств, или, по крайней мере, их представительных правительств, могут также принимать совместное решение — обеспечить (всем вместе) соблюдение этого принципа распределительного правосудия в отношении транс-социетальных совместных экономических предприятий с участием граждан всех этих государств. Например, заработная плата в бедном обществе должна отражать вклад получателя заработной платы в общие выгоды, создаваемые транснациональной корпорацией. И если граждане привержены моральным основаниям для исполнения этого принципа дистрибутивной справедливости по отношению к интра-социетальным экономическим взаимодействиям, трудно понять, почему они не должны быть также привержены этому в транс-социетальных экономических взаимодействиях.

Библиография

На русском языке:

Альтюссер Л., 2005, Ленин и философия. М.: Ad Marginem.

Гидденс, Э., 2002, Новые правила социологического метода. М.: Книжный дом «Университет».

Норт, Д., 1997, Институты, институциональные изменения и функционирование экономики. М. // Электронная публикация: Центр гуманитарных технологий. — 07.09.2013. URL: https://gtmarket.ru/laboratory/basis/6310

Остин, Д., 1999, Как совершать действия при помощи слов. М.: Идея-Пресс, Дом интеллектуальной книги. С.13-135.

Парсонс Т., 2000, О структуре социального действия. М.: Академический Проект.

Парсонс Т., Право Народов. // Электронная публикация: Центр гуманитарных технологий. —16.01.2011. URL: https://gtmarket.ru/laboratory/expertize/5268

Роулз Дж., 1995, Теория справедливости. Новосибирск. // Электронная публикация: Центр гуманитарных технологий. — 21.07.2012. URL: https://gtmarket.ru/laboratory/basis/6642

Рэдклифф-Браун А.Р., 2001, Структура и функция в примитивном обществе. Очерки и лекции.М.: Издательская фирма «Восточная литература» РАН.

Эльстер, Ю., 2011, Объяснение социального поведения. Еще раз об основах социальных наук М.: Высшая Школа Экономики

На английском языке:

Bloor, David, 1997, Wittgenstein, Rules and Institutions, London: Routledge.

Gilbert, Margaret, 1989, On Social Facts, Princeton: Princeton University Press.

Elster, Jon, 1989, Nuts and Bolts for the Social Sciences, Cambridge: Cambridge University Press.

Erving Goffman, 1961, Asylums, Chicago: Aldine Publishing.

Grice, Paul, 1989, “Utterer's Meaning, Sentence-meaning and Word-meaning”, in P. Grice, Studies in the Way of Words, Cambridge, MA: Harvard University Press.

Griffin, James, 2008, On Human Rights, Oxford: Oxford University Press.

Harre, Rom, 1979, Social Being, Oxford: Blackwell.

Hirschman, Albert, O., 1970, Exit, Voice and Loyalty: Responses to Decline in Firms, Organisations and States, Cambridge, Mass.: Harvard University Press.

Lewis, David, 1969, Convention: A Philosophical Study, Harvard University Press.

Miller, Seumas, 2001, Social Action: A Teleological Account, New York: Cambridge University Press.

–––, 1984, “Performatives”, Philosophical Studies, 45/2: 247–260.

–––, 2003, “Institutions, Collective Goods and Moral Rights”, ProtoSociology, 18–19: 184–207.

–––, 2010, The Moral Foundations of Social Institutions: A Philosophical Study, New York: Cambridge University Press.

Mayntz, Renate, 2004, “Mechanisms in the Analysis of Social Macro-Phenomena”, Philosophy of the Social Sciences, 34/2: 237–259.

–––, 1982, On Institutions and Social Evolution, Chicago: University of Chicago Press.

Ruben, David-Hillel, 1985, The Metaphysics of the Social World, London: Routledge and Kegan Paul.

Ryan, Alan, 1970, The Philosophy of the Social Sciences, London: Macmillan.

Schotter, A., 1981, The Economic Theory of Institutions, Cambridge: Cambridge University Press.

Scott, Richard, 2001, Institutions and Organisations, London: Sage.

Searle, John, 1995, The Construction of Social Reality, London: Penguin.

–––, 2010, Making the Social World: The Structure of Human Civilization, Oxford: Oxford University Press.

Sokal, Alan, 1996, “Transgressing the Boundaries: Toward a Transformative Hermeneutic of Quantum Gravity”, Social Text, 46–47: 217–252.

Spencer, Herbert, 1971, Structure, Function and Evolution, S. Andreski (ed.), London: Michael Joseph.

Taylor, Charles, 1985, Philosophy and the Human Sciences: Philosophical Papers 2, Cambridge: Cambridge University Press.

Tuomela, Raimo, 2002, The Philosophy of Social Practices: A Collective Acceptance View, Cambridge: Cambridge University Press.

–––, 2007, The Philosophy of Sociality: The Shared Point of View, Oxford: Oxford University Press.

Turner, Jonathan, 1997, The Institutional Order, New York: Longman.

Walzer, Michael, 1983, Spheres of Justice, New York: Basic Books.

Warwick, D.P., 1981, “Ethics of Administrative Discretion”, in J.L. Fleishman et al. (eds.), Public Duties: The Moral Obligations of Public Officials, Boston: Harvard University Press.

Weber, Max, 1949, The Methodology of the Social Sciences, Glencoe, Illinois: Free Press.