новое время

Поделиться статьей в социальных сетях:

в избранное

Терроризм

Ссылка на оригинал: Stanford Encyclopedia of Philosophy

Впервые опубликовано 22 октября 2007 года; содержательно переработано 23 февраля 2015 года.

До теракта в США 11 сентября 2001 года тема терроризма не занимала центральное место в философских дебатах. Философская литература на английском языке насчитывала всего несколько монографий и лишь один сборник статей, посвященных исключительно или главным образом вопросам, связанным с терроризмом. Эссе на данную тему в философских журналах были немногочисленными и редкими; ни в одной из двух крупных философских энциклопедий не было соответствующей статьи. Теракт 11 сентября и его последствия поставили терроризм в круг философских проблем: теперь он является темой многочисленных книг, журнальных статей, специальных выпусков журналов и конференций. 

Пока общественные науки изучают причины, основные разновидности и последствия терроризма, а также его истоки, и пытаются объяснить ход его развития на протяжении истории, философия сосредотачивает свое внимание на двух коренных (и связанных между собой) вопросах. Первый из них ставится на понятийном уровне: что такое терроризм? Второй — на уровне нравственности: может ли терроризм быть морально оправданным? 

Философы представили широкий спектр мнений по обоим вопросам. Господствующий подход в области определения терроризма стремится выявить основное значение слова «терроризм» в его общем употреблении. Терроризм понимается как вид насилия. Многие определения выделяют переживания ужаса (terror) или страха в качестве непосредственной цели данного насилия. Тем не менее, ни насилие, ни террор не являются самоцелью — они привлекаются скорее для выполнения некоторой задачи, например, ради принуждения к чему-либо или ради другой, более конкретной политической цели. Однако также существуют определения, которые разрывают концептуальную связь терроризма с насилием или террором. Что касается вопроса о нравственном значении терроризма, философы расходятся во мнениях по поводу того, как именно следует его определять. Консеквенциалисты предлагают судить терроризм, равно как и все остальное, по его последствиям. Неконсеквенциалисты утверждают, что моральный статус терроризма отнюдь не исчерпывается его последствиями, но скорее определяется (исключительно или же главным образом) тем, чем он является как таковой. Оценки нравственного облика терроризма варьируются от оправдания, когда его последствия в конечном счете положительны или когда некоторые деонтологические моральные требования удовлетворены, до его полного или практически полного отрицания. 

Исследователи из области прикладной философии также стремились дополнить общее рассмотрение терроризма анализом примеров: изучением роли, а также плюсов и минусов терроризма в конкретных конфликтах, таких как «Смута» в Северной Ирландии (George 2000; Simpson 2004; Shanahan 2009), Палестино-израильский конфликт (Gordon and Lopez 2000; Primoratz 2006; Kapitan 2008; Law (ed.), 2008) и бомбардировки немецких городов во время Второй мировой войны (Grayling 2006; Primoratz 2010). 

Концептуальная сторона проблемы

История терроризма, вероятно, во многом совпадает с историей политического насилия. Однако сам термин «терроризм» появился сравнительно недавно: он вошел в употребление в конце XVIII века. Его смысл неоднократно менялся в некоторых значительных аспектах. Более того, в современных политических дискуссиях это слово зачастую используется в качестве полемического термина, чья сильная эмоциональная нагрузка перекрывает несколько туманное описательное значение. Все это становится преградой для последовательного рационального разбора природы и морального статуса терроризма, а также для наилучших способов его преодолеть. 

Эпоха террора

Когда оно впервые вошло в широкое обсуждение на Западе, слово «терроризм» означало Террор, который якобинцы проводили во Франции с осени 1793-го по лето 1794-го. Конечной целью Эпохи террора было изменение общества и человеческой природы в целом. Перемены должны были быть достигнуты в ходе уничтожения старого режима, подавления всех врагов революционного правительства, а также насаждения и принудительного установления гражданских добродетелей. Главная роль в исполнении этих задач была передана революционным трибуналам, которые обладали широкой властью, сдерживались очень малым количеством процессуальных норм и видели свою миссию в осуществлении революционной политики, а не во внедрении юридической справедливости более традиционного вида. Они преследовали «врагов народа» — фактических или потенциальных, признанных или подозреваемых. Закон, на основании которого они действовали, «перечислял лишь только тех, кто мог бы быть врагом народа, в выражениях настолько неясных, что они никого не исключали» (Carter 1989: 142). Основным наказанием выступала смерть. Суды и казни были призваны вселить ужас в сердца людей, которым недоставало гражданских добродетелей; якобинцы верили, что их действия были необходимы для укрепления нового режима. Эта необходимость предоставляла как разумное объяснение Эпохи террора, так и ее моральное оправдание. По словам Робеспьера, террор был не чем иным, как «проявлением добродетели», — без него добродетель оставалась бессильной. Таким образом, якобинцы применяли данный термин к собственным действиям и политическим мерам вполне открыто, без какого-либо отрицательного оттенка. 

Пропаганда поступком

И все же термин «терроризм» и его производные вскоре приобрели очень сильный отрицательный оттенок. Критики перегибов Французской революции с самого начала наблюдали за Эпохой террора с ужасом. Терроризм стал связываться с крайним произволом власти и с понятием тирании как правления на основе страха — сквозной темы политической философии. 

Во второй половине XIX века произошел сдвиг как в описательном, так и в оценочном значении термина.

Поступком по большей части считалось убийство членов королевской семьи или высокопоставленных представителей власти. В отличие от Террора якобинцев, которые действовали без какого-либо разбора, данный вид терроризма (именно так описывали «пропаганду поступком» и ее сторонники, и ее критики) в основном осуществлялся крайне избирательно. Это в особенности верно в отношении русских революционных организаций, таких как «Народная воля» или Партия социалистов-революционеров («эсеров»). Они придерживались мнения, что убийство представителя власти морально оправдано только в том случае, если его соучастие в диктаторском режиме было достаточно существенным для того, чтобы он заслужил смерти и его убийство стало важным вкладом в борьбу. Их насилие обходило стороной других — невовлеченных или недостаточно вовлеченных людей. В «пропаганду поступком» французских и испанских анархистов в 1880-е и 1890-е годы входили и массовые убийства обычных граждан, однако они были скорее исключением, чем правилом. Исполнители и некоторые сочувствующие им утверждали, что их действия были все же морально допустимыми, являясь либо возмездием (основанным на допущении, что ни один член правящего класса не был невиновен), либо необходимыми мерами по свержению несправедливого порядка. Таким образом, в их лексиконе термин «терроризм» также не подразумевал никакого порицания. Однако для остальных он выражал мощное обличение этой практики. 

Государство как террорист

Терроризм, применяемый обеими сторонами в Октябрьской революции и Гражданской войне, был во многих важных отношениях возвращением к терроризму якобинцев. Режим, установленный в России победившими большевиками, являлся тоталитарным, подобно нацизму в Германии. Оба типа правления стремились установить тотальный политический контроль над обществом. Такой радикальной цели можно было достичь лишь при помощи столь же радикального метода — терроризма, направленного против раздробленного и беззащитного населения крайне могущественной политической полицией. Успех метода проистекал в основном из его произвола, благодаря которому выбор жертв оказывался непредсказуемым. В обеих странах режим сначала подавил всю оппозицию; когда же у него больше не осталось оппозиции, достойной упоминания, политическая полиция начала преследовать «потенциальных» и «объективных врагов». В Советском Союзе эта ситуация в конечном счете обернулась случайным выбором жертв. Тоталитарный терроризм — самая крайняя и долговременная разновидность государственного терроризма. Как выразилась Ханна Арендт, «террор есть сущность тоталитарного господства», а концентрационные лагеря «являются поистине центральным институтом организованной тоталитарной власти»{{1}} (Arendt 1958: 464, 438). Исследователи тоталитаризма говорили о его методе правления как о терроризме, тогда как официальные лица тоталитарных режимов, принимавшие в расчет уничижительное значение данного слова, представляли свою практику в качестве защиты государства от внутренних врагов. 

Однако государственный терроризм — это не прерогатива тоталитарных режимов. Некоторые нетоталитарные государства прибегали к терроризму против граждан враждебных стран в качестве приема ведения войны — в частности, когда ВВС Великобритании и США бомбили немецкие и японские города во время Второй мировой войны (см. Lackey 2004). Лица, которые разработали и возглавляли эти военные кампании, никогда не называли их публично «террористическими бомбардировками», но именно так они зачастую обозначали их во внутренних переговорах. 

Террористы и борцы за свободу

После расцвета тоталитаризма в 1930-е и 1940-е годы внутренний государственный терроризм и дальше применялся военными диктаторскими режимами во многих регионах мира, хотя менее последовательно и повсеместно. Но на первый план во вторую половину ХХ — начале XXI века вышла та разновидность терроризма, к которой прибегают повстанческие группировки. Многие движения за национальное освобождение от колониального господства и некоторые сепаратистские объединения перешли к терроризму как основному методу борьбы или тактическому дополнению диверсионно-подрывной деятельности. Некоторые группировки, ведомые экстремистской идеологией, в особенности леворадикальной, усматривали в терроризме единственный метод уничтожения экономической, общественной и политической системы, которая казалась им несправедливой и угнетающей. Данный вид терроризма в общем и целом неразборчив при определении цели: его приверженцы нападают на мужчин и женщин любых политических (или аполитичных) взглядов, социального класса и стиля жизни, молодых и старых, взрослых и детей. Они стреляют в людей или взрывают их, закладывая бомбы в офисах, на рынках, в кафе, в кинотеатрах, в местах отправления религиозных обрядов, в автобусах или самолетах и прочих уязвимых общественных местах. Они также берут людей в заложники, угоняя самолеты или действуя иным образом. 

Поскольку термин «терроризм» в наши дни обрел крайне неодобрительное значение, ни один человек не применяет это слово по отношению к собственным действиям или к действиям и кампаниям тех, кому он сочувствует. Повстанцы, обращающиеся к терроризму, представляют свои действия в виде борьбы за свободу и стремятся к тому, чтобы их рассматривали в качестве солдат, а не террористов или преступников. Они зачастую изображают своих врагов — инородную власть или учреждения общественной, политической и экономической системы — как «настоящих террористов». Для них терроризм определяется не действиями, но скорее конечной целью действий. Если конечная цель состоит в освобождении или справедливости, то насилие, применяемое для достижения таких целей, — не терроризм. Но насилие, направленное на поддержку угнетения, или несправедливости, или некоего «структурного насилия», воплощающего их, — это терроризм. С другой стороны, государства склонны навешивать на всякое мятежное насилие ярлык «терроризм». Представители государств и провластные СМИ обычно допускают, что терроризм по умолчанию осуществляется негосударственными агентами и что государство никогда не может быть виновно в терроризме (пускай оно и может спонсировать террористические организации). С их точки зрения терроризм определяется не действиями, а деятелями. Когда государственные органы применяют насилие, речь идет о военных действиях, карательных мерах или защите безопасности государства и его граждан; когда к насилию прибегает повстанческая группировка, говорится о случаях терроризма.

Мусульманские страны не примут определение, которое допустит представление национальных освободительных движений на Ближнем Востоке и в Кашмире в качестве террористических. В свою очередь, западные страны не примут определение, которое допустит возможность обвинения государственных органов в терроризме. 

Две основные характеристики терроризма и два вида определения. Насилие и террор

Оценочное значение термина «терроризм» существенно изменялось несколько раз. Его описательное значение тоже изменялось, но в меньшей степени. Что бы это слово ни значило, его обычное употребление на протяжении более двух столетий, как правило, указывает на два явления — насилие и запугивание (порождение большого страха или ужаса, терроризация). Об этом свидетельствует господствующий подход к концептуальной стороне проблемы терроризма в философской литературе. Терроризм традиционно понимается как вид насилия. Это насилие — не слепое или садистское; скорее, оно направлено на запугивание и достижение более глубоких политических, общественных или религиозных целей — на принуждение, если говорить в более широком смысле.  

Пер Баун определяет (политический) «терроризм» в первом философском исследовании книжного формата на английском языке таким образом: 

Еще один яркий пример распространенного определения предложен в статье С. А. Дж. (Тони) Коуди о терроризме в «Энциклопедии этики» (Encyclopedia of Ethics): 

Наконец, определение, приведенное Игорем Приморацем, звучит следующим образом: 

Эти определения отводят в сторону вопрос о том, кто является исполнителем и каковы его конечные цели, сосредотачиваясь на совершенном действии и его непосредственной цели. Они представляют терроризм в качестве образа действий, который может применяться различными агентами и служить различным конечным целям (большая часть из которых, но, вероятно, не все, являются политическими). К терроризму могут прибегать государства или негосударственные агенты. Терроризм может поддерживать национальное освобождение или угнетение, революционные или консервативные побуждения (и, вполне возможно, преследовать также некоторые неполитические цели). Можно быть террористом и борцом за свободу; терроризм — это не монополия врагов свободы. Можно обладать государственной или военной властью и разрабатывать или проводить террористическую кампанию; терроризм — это не прерогатива повстанцев. Подобное понимание терроризма помогает преодолеть релятивизм относительно того, кто является и кто не является террористом, отравляющий современные общественные дискуссии (см. п. 1.1.4 выше). 

Приведенные выше определения сходятся в том, что насилие и устрашение составляют основу терроризма, однако различаются по некоторым параметрам. Только ли фактическое насилие принимается во внимание или угрозы насилия тоже подходят под определение? Должно ли террористическое насилие быть направлено против жизни и здоровья или ущерб (некоторому) имуществу тоже следует учитывать? Всегда ли терроризм стремится достичь политической цели или может существовать неполитический (например, преступный) терроризм? Все эти обстоятельства второстепенны, но существует одно крайне важное отличие: если Коуди и Приморац определяют терроризм как насилие против некомбатантов или невинных людей соответственно, то определение Бауна не включает подобное ограничение. Определения первого вида можно назвать «узкими», второго — «широкими». Философская литература, посвященная терроризму, изобилует примерами определений обоих видов. 

Узкое и широкое определения

Следует ли нам принять широкое или узкое определение? Широкое определение охватывает всю историю термина «терроризм» — от якобинцев до настоящего времени — и более соответствует нынешнему словоупотреблению. Узкое определение отходит от привычного смысла термина: для него террористическим оказывается лишь насилие, которое направлено на некомбатантов или невинных людей. Таким образом, это определение не учитывает большую часть «пропаганды поступком» XIX века и политическое насилие, совершенное русскими революционерами, которые сами называли себя террористами (и общественность считала так же). 

В силу вышеизложенного историки терроризма, как и социологи, в большинстве случаев работают с широким определением. Но философы вполне могут предпочесть узкое определение. Они сосредотачивают свое внимание на моральном облике терроризма и нуждаются в определении, которое бы помогало выстраивать рассуждения о нравственности. С точки зрения морали, разумеется, существует разница (причем для некоторых людей — огромная разница) между подрывом административного здания с находящимися внутри него высокопоставленными представителями (как может считаться) несправедливой и угнетающей государственной власти и подрывом кафе, который приводит к случайному количеству смертей обычных граждан, в том числе детей. Оба действия поднимают серьезные нравственные вопросы, однако эти вопросы не тождественны, и объединение их под единым ярлыком «терроризм» скорее воспрепятствует, чем поможет вынесению морального суждения.  

Узкие определения имеют ревизионистский характер, однако, в отличие от рассматриваемых в следующем разделе, они не столь неправдоподобны. Они делают акцент на тех характеристиках терроризма, которые заставляют большинство из нас относиться к данной практике с глубоким моральным отвращением: (1) насилие (2) против некомбатантов (или, как вариант, против невинных людей) ради (3) устрашения (и, по некоторым определениям, (4) принуждения). При выделении второго пункта эти определения связывают проблему терроризма с этикой войны и одним из основоположений теории справедливой войны, а именно принципом неприкосновенности некомбатантов. Они помогают отличить терроризм от военных действий и политических убийств, которые не направлены против обычных граждан и прочих лиц, не участвующих в боях. Не столь важно, сообщают ли о жертвах среди «некомбатантов» или же среди «невинных людей». Каждый из этих терминов используется в специальном смысле, однако оба относятся к людям, которые не должны подвергаться смертоносному или крайнему насилию, поскольку они не были непосредственно вовлечены в установление невыносимой несправедливости или угнетения (по мнению террористов) либо были ответственны за него лишь в малой степени. На войне таковыми являются невинные лица, не участвующие в боевых действиях; во время вооруженного конфликта, который не достигает порога войны, это обычные граждане. 

Следует ли определять несправедливость и угнетение (а значит, и позицию так или иначе вовлеченных в них людей) по некоторым объективным критериям — или же с точки зрения тех, кто прибегает к насилию? Коуди выбирает первый вариант. Он подходит к терроризму с позиции теории справедливой войны и принципа неприкосновенности некомбатантов. «Комбатанты» — это специальный термин, определяющий агрессоров или, более широко, «опасных правонарушителей» или «вредителей»; они выступают законными целями потенциально смертоносного насилия. Все прочие лица являются некомбатантами и обладают неприкосновенностью (Coady 2004). Этот подход не вызывает трудностей при применении к войне, где «правонарушение» или «вред» подразумевают либо агрессию, которую необходимо отразить, либо систематические и крупномасштабные нарушения прав человека, которые предоставляют основание для гуманитарной интервенции. Однако проблемы несправедливости или угнетения, которые выступают поводами внутреннего конфликта, не достигшего порога войны, обычно довольно спорны. Одни люди видят в текущей общественно-политической ситуации неидеальный, но по большому счету морально допустимый порядок, а другие — проявление несправедливости и угнетения, от которых следует избавиться (если потребуется, с помощью насилия). В этой связи убийство высокопоставленного политического деятеля повстанцами может рассматриваться многими в качестве террористического акта и порицаться ими, тогда как повстанцы и поддерживающие их борьбу могут отвергнуть данную формулировку и представить убийство в качестве политического, тем самым оправдывая его.  

Во избежание релятивизма подобного рода Приморац выдвигает мнение, которое принимает во внимание точку зрения террориста в одном важном отношении. Непосредственные жертвы терроризма невиновны в том смысле, что они не несут ответственность за несправедливость или угнетение, против которых борются террористы, при любой адекватной трактовке ответственности и подверженности воздействию. Жертвы либо не несут никакой ответственности, либо несут ее отнюдь не в той степени, которая допускает их убийство или нанесение им увечий. Несправедливость и угнетение, о которых идет речь, необязательно должны быть реальными — само их наличие может попросту заявляться (террористами). Что касается разновидности неприкосновенности и невиновности, значимой для определения терроризма, то ответственности за якобы наличествующее великое угнетение уже достаточно для потери неприкосновенности. В соответствии с распространенной теорией справедливой войны, человек теряет военную неприкосновенность при участии не только в несправедливой, но и в любой войне (Walzer 2000: 36–41). Точно так же человек теряет политическую неприкосновенность, входя в состав или проводя политику не только крайне несправедливого, но и какого бы то ни было правительства. Как сказал король Италии Умберто I, выжив после покушения на убийство: «Таков уж профессиональный риск». Представители этих двух классов не являются невинными и морально защищенными против насилия в глазах тех, кто на них нападает. Последние воспринимают свои поступки в качестве военных действий или политического убийства соответственно. Если террористы придерживаются адекватного толкования ответственности и подверженности воздействию, то при нападении на обычных граждан они атакуют людей, невиновных с их собственной точки зрения, то есть невиновных даже в том случае, если мы согласимся с террористами по поводу их оценки политики. (Отсюда вовсе не следует, что тот, кто считает политические меры правительства крайне несправедливыми, получает моральное право на убийство представителей власти. Но если человек поступит таким образом, речь будет идти не о терроризме, а скорее о политическом убийстве. Мы можем подвергнуть порицанию действия человека в случае, если не придерживаемся его суждений о политике — или если придерживаемся их, будучи уверенными, что ему стоило бы противостоять политике ненасильственными методами. Однако мы не будем обличать его действия в качестве терроризма.) 

С этой точки зрения не только реальные, но и заявленные несправедливость или угнетение принимаются к сведению при определении невинности жертв, а также в ходе принятия решений о том, какие действия являются террористическими. А значит, подобные решения перестают быть заложниками бесконечных споров о моральном статусе оспариваемой политики. Тем не менее, данная позиция не может полностью избежать релятивизма. Она предполагает конкретную трактовку ответственности и подверженности воздействию: человек несет ответственность за ситуацию только в силу добровольного, то есть информированного и свободного, действия или бездействия, которое достаточно сильно связано с ситуацией, и потому он может оказаться подверженным соразмерно неблагоприятной реакции на нее. При условии, что террористы принимают подобное толкование ответственности, они убивают и калечат людей, которых сами должны признать невиновными. Разумеется, некоторые группировки боевиков прибегают к насилию, которое мы считаем террористическим, но не соглашаются с такой формулировкой. Они придерживаются воззрений на ответственность, устанавливающих крайне неправдоподобные связи между ситуацией и выбором или действиями человека, и утверждают, что целые социальные классы или нации несут ответственность за определенные политические меры и практики, а значит, все их представители могут быть подвержены смертоносному насилию (см. п. 2.1. ниже). Подобные заявления можно посчитать лишь нелепыми. Нам следует настаивать на рассмотрении действий боевиков как террористических, пускай они и отвергают эту формулировку. Неясно, как избавиться от такого остаточного релятивизма (Primoratz 2013: 16–21). 

Некоторые исследователи возражают против определения терроризма как насилия против некомбатантов или невинных людей. Они утверждают, что такое определение смешивает вопрос о природе терроризма с вопросом о его моральном статусе и уклоняется от моральной проблемы, объявляя терроризм неоправданным по умолчанию. Нам следует разделять эти вопросы и стараться не разрешать заранее второй вопрос, давая неверный ответ на первый. Мы нуждаемся в морально нейтральном, а следовательно, широком определении терроризма (Corlett 2003: 114–120: 134–135; Young 2004: 57). Однако сомнительно, что терроризм можно определить каким-либо нравственно незапятнанным образом. Широкие определения, которые применяют эти философы, содержат слово «насилие», само по себе морально нагруженное. Узкое определение не полностью нейтрально, поскольку насилие против невинных явно недопустимо с точки зрения морали. Но ясно, что подобное насилие недопустимо при отсутствии доказательств в пользу обратного. Определение подразумевает лишь общее предубеждение против терроризма, а вовсе не решительное моральное осуждение каждого конкретного его примера, какими бы ни были обстоятельства и последствия воздержания от терроризма. Определение не исключает, что при некоторых обстоятельствах терроризм может и не являться недопустимым, если принять в расчет все соображения. Этическое расследование нельзя провести заранее: конкретный случай терроризма по-прежнему нужно рассматривать по существу. 

Еще один способ разрешения противоречий между широкими и узкими определениями был предложен Георгом Меггле. Меггле принимает широкое определение терроризма, а затем различает два вида: терроризм в сильном смысле, который намеренно, безрассудно или по недосмотру наносит вред невинным людям, и терроризм в слабом смысле, который не причиняет им ущерба. Очевидно, что моральное суждение о терроризме первого вида будет значительно отличаться от оценки второго (Meggle 2005). 

Некоторые специфические определения

В подавляющем большинстве случаев почти каждый человек, не преследующих особых целей, захотел бы обозначить термином «терроризм» проявление двух характеристик, которые подразумеваются обычным словоупотреблением и выделяются распространенными философскими определениями, приведенными выше, а именно насилия и запугивания. Однако философская литература также предоставляет определения, которые опускают одну из этих ключевых составляющих.

Некоторые исследователи стремятся разорвать связь между терроризмом и насилием. Карл Уэлман определяет терроризм как «применение или попытку применения страха (terror) как средства принуждения». Терроризм зачастую связывают с насилием, но лишь потому, что насилие — это весьма действенное средство запугивания. Тем не менее, «насилие несущественно для терроризма, и фактически большинство террористических актов ненасильственны» (Wellman 1979: 250–251). Последнее утверждение кажется ложным при любом толковании, не опирающемся на порочный круг. Может существовать множество актов, которые обычно считаются террористическими и которые не вовлекают фактическое насилие, но призваны запугивать посредством угроз насилия. Однако этого недостаточно для поддержки понятия «ненасильственного терроризма», которое представляется странным, как и приводимый Уэлманом пример «учебного терроризма»: профессор угрожает «завалить» студентов, которые сдадут эссе позже назначенной даты, чем порождает панику в аудитории и тем самым применяет терроризм. 

Роберт Гудин предлагает схожий подход, который подчеркивает политическую роль терроризма: терроризм представляет собой «политическую тактику, заключающуюся в преднамеренном приведении общества в состояние тревоги для получения политических преимуществ» (Goodin 2006: 49). В этом для Гудина состоит характерное зло, которое совершают террористы. По мнению Уэлмана, можно совершить террористический акт без применения или угрозы насилия, всего лишь высказав угрозу в целях устрашения. А согласно Гудину, не нужно даже высказывать угрозу: человек уже действует как террорист, просто объявляя по поводу действий других людей предупреждение, которое призвано запугать. Данный подход также представляется весьма условным, хотя оказывается логичным в качестве шага умозаключения, призванного показать, что «если (или поскольку) западные политические лидеры намерены запугивать людей ради своей политической выгоды, то (постольку) они совершают то же зло, которое лежит в основе терроризма»{{4}} (Goodin 2006: 2). 

Также высказывались предположения, что не следует понимать терроризм как попытки сеять страх или террор. Согласно Теду Хондеричу, терроризм лучше всего определяется в качестве «насилия, не достигающего порога войны, — политического, незаконного и недопустимого при отсутствии доказательств в пользу противного» (Honderich 2006: 88). Такое определение может показаться проблематичным сразу в нескольких отношениях, но идея «терроризма» без «террора» представляется особенно странной. Эти два термина связаны этимологически и исторически, а сама их связь глубоко укоренилась в нынешнем обыденном словоупотреблении. Запугивание — вовсе не единственная моральная характеристика терроризма, бросающаяся в глаза (вопреки мнению Гудина). Однако это одна из основных его черт, которые заставляют большинство из нас осуждать терроризм. Мы могли бы рассмотреть возможность разрыва указанной связи, если бы Хондерич привел для него разумное основание. Но он поддерживает свое весьма ревизионистское определение загадочным утверждением, согласно которому определение терроризма в качестве насилия, призванного запугивать, подразумевает, что терроризм особенно отвратителен и даже «по сути… побуждает своего рода одобрение или допущение войны при отсутствии доказательств в пользу противного» (Honderich 2006: 93). 

Моральная сторона проблемы

Можно ли морально оправдать терроризм? На этот вопрос нет единого ответа, поскольку не существует единой концепции терроризма. Если мы отринем определения, которые слишком сильно и без веских причин отклоняются от основного значения термина «терроризм» (например, приведенного в пункте 1.2.3), нам по-прежнему нужно будет решить, допускает ли данный вопрос широкое или узкое определение терроризма. Узкая концепция терроризма, по всей видимости, является наиболее подходящей для этического рассмотрения (1.2.2). Кроме того, философы, работающие с широким определением, обычно придерживаются мнения, что терроризм, нацеленный на некомбатантов или невинных людей, оправдать гораздо труднее, нежели чем «избирательный» терроризм, который нападает лишь на тех, кто не может достоверно заявлять о собственной непричастности к несправедливости или угнетению, — и который, соответственно, не считается терроризмом в узком определении. Следовательно, дальнейший разбор сосредоточит свое внимание на терроризме как насилии против невинных жителей или обычных граждан, предназначенном для запугивания ради достижения некой (политической) цели или, в более широком смысле, подчинения. 

Попытки оправдать некоторые акты или кампании насилия такого рода делятся на две группы. Во-первых, можно заявить, что пускай жертвами порой оказываются некомбатанты или обычные граждане, они так или иначе виновны в том зле, против которого борются террористы. Во-вторых, можно допустить невинность жертв и заявить, что нападения на них, тем не менее, оправданы либо конечными последствиями, либо некоторыми деонтологическими рассуждениями. 

Сопричастность жертв

Если аргументация первого рода окажется успешной, не слишком ли многое она докажет? Оправдав пример насилия на том основании, что его цели не были действительно невиновны, мы покажем, что акт или кампания такого насилия фактически не были случаем терроризма. Речь зайдет попросту о семантике. Но имеется и более провокационное возражение. Террористический акт — это, как правило, убийство или нанесение увечий случайному количеству людей, которые оказались в конкретном месте в конкретное время. Следовательно, доводы о том, что эти люди не невиновны в зле, против которого борются террористы, будут иметь очень широкий охват и будут основаны на некоторой упрощенной концепции коллективной ответственности. Они окажутся схожими, к примеру, с соображениями, которые были озвучены анархистом Эмилем Анри в XIX веке. В офис горнодобывающей компании Анри подложил бомбу, которая в случае взрыва убила или изувечила бы множество человек, которые не работали на предприятии, но жили в том же здании. Он также заложил бомбу в кафе, и она взорвалась, покалечив двадцать человек, один из которых позже скончался из-за полученных ранений. На суде Анри объяснил: «Что насчет невинных жертв? <…> Здание, где были расположены офисы компании Carmeaux, было заселено только буржуазией, таким образом, не было бы невинных жертв. Вся буржуазия живет за счет эксплуатации несчастных и должна искупить свои преступления сообща» (Henry 1977: 193). Комментируя вторую атаку, он сказал: 

Это чрезвычайно неправдоподобный взгляд на ответственность и подверженность воздействию. Согласно ему все представители социального класса — мужчины и женщины, молодые и старые, взрослые и дети — могут быть подвержены убийству или увечьям: одни за управление системой эксплуатации, другие за ее поддержку, третьи за извлечение из нее выгоды. Даже если в целях данного разбора мы примем жесткое моральное осуждение этим анархистом капиталистического общества, не каждые вид и степень вовлеченности в систему могут оправдывать применение крайнего насилия. Оказание системе политической поддержки или извлечение выгоды из нее может быть морально неприемлемо, однако их точно недостаточно для того, чтобы подвергать человека возможности быть разорванным на куски. 

Еще один пример, более недавний, приводит Усама бен Ладен. В интервью о последствиях атаки 11 сентября 2001 года он сказал следующее: 

И это тоже абсурдная трактовка ответственности и подверженности воздействию. Ведь согласно ей все американцы могут быть подвержены убийству и нанесению увечий: одни за разработку и проведение политических мер Америки, другие за участие в политическом процессе, а третьи за выплату налогов. Даже если ради данного разбора мы примем суровое порицание бен Ладеном этих мер, не каждые вид и степень вовлеченности в политику могут оправдать применение смертоносного насилия. Разумеется, участие на выборах или выплата налогов недостаточны для того, чтобы стать мишенью.

Попытки оправдать терроризм, допускающие невинность жертв, выглядят более перспективно. Они разделяются на две группы в зависимости от вида этической теории, на которую опираются. 

Консеквенциализм

Сторонники консеквенциализма судят терроризм, как и любую другую практику, только по его последствиям. Сам по себе терроризм не может признаваться недопустимым — он порицается лишь в том случае, если в конечном счете привел к отрицательным последствиям. Невинность жертв не отменяет данный принцип. Такова общая характерная черта консеквенциализма, которая зачастую подчеркивается его критиками, например, в спорах о моральной оправданности наказания, предусмотренного законом. Дежурное возражение против такого подхода к наказаниям состоит в том, что, согласно консеквенциализму, наказание невиновного человека оправдано, если последствия этого наказания в конечном счете оказываются положительными. Возражение получает вес лишь потому, что консеквенциализм отрицает в подобных контекстах моральную значимость невиновности человека как таковой. 

Исследователи, рассматривающие терроризм с позиций консеквенциализма, расходятся в оценках его нравственного облика. Суждение о терроризме зависит от их представлений о благе, получаемом от его применения, и от их оценки использования терроризма как средства достижения этого блага. По обоим вопросам с ними можно не согласиться. 

Оправданный терроризм

Кай Нильсен рассматривает вопросы, связанные с политическим насилием в целом и с терроризмом в частности, с позиций консеквенциализма в этике и социализма в политике. Применение ни одного из подходов не может быть однозначно исключено. Все зависит от их выгод как методов достижения нравственно и политически ценных целей, таких как «истинно социалистическое общество» или освобождение от колониального господства. «Когда и где [один из двух подходов] будет применен — это тактический вопрос, который необходимо решать… в каждом отдельном случае… как при выборе оружия на войне» (Nielsen 1981: 435). Нильсен принимает широкое определение терроризма, но его примеры показывают, что невинность жертв терроризма не влияет на его оправданность. Иными словами, выводы Нильсена применимы к терроризму как в широком, так и узком смысле. По его мнению, террористические акты должны оправдываться их политическими и моральными последствиями. Они оправданы, (1) когда являются политически эффективным орудием революционной борьбы и (2) когда, с учетом всех факторов, имеются веские причины полагать, что благодаря применению данного вида насилия, а не отказу от какого бы то ни было насилия или применения насилия другого типа, в мире станет меньше несправедливости, страданий и деградации, чем было бы при ином раскладе (Nielsen 1981: 446). 

Исторический опыт, по мнению Нильсена, свидетельствует о том, что терроризм на малом масштабе, применяемый как единственный метод борьбы для побуждения масс к революционным действиям, неэффективен и зачастую приводит к обратным результатам. С другой стороны, терроризм, применяемый вместе с диверсионно-подрывной деятельностью в длительной войне за освобождение, вполне может оказаться полезным, а значит, и оправданным, как это произошло в Алжире и Южном Вьетнаме. (Ту же точку зрения, высказанную ранее, см. в Trotsky 1961: 48–59, 62–65.)

Неоправданный терроризм

Как и Нильсен, Ник Фоушин прибегает к широкому определению терроризма. Он тоже консеквенциалист (хотя некоторые его замечания касательно невиновности многочисленных жертв терроризма можно было бы отнести, скорее, к этике неконсеквенциализма). Однако он находит дежурные консеквенциалистские оценки терроризма (например, оценку Нильсена) слишком вольными. Даже если некоторые виды терроризма и могут быть оправданы при определенных обстоятельствах, такого рода обстоятельства будут встречаться крайне редко. Террористы и их защитники не выполняют необходимые расчеты должным образом. Одна из проблем состоит в природе «высшего блага», которому должен способствовать терроризм: чаще всего оно определяется идеологией, а вовсе не обоснованными предпочтениями или интересами людей. Но по большей части Фоушин обсуждает вопрос средств. При инструментальном оправдании террористического акта или кампании необходимо показать, что

• (1) цель является достаточно благой для оправдания средств;

• (2) цель в самом деле будет достигнута посредством терроризма;

• (3) цель не может быть достигнута каким-либо иным методом, у которого меньше морально-нравственных или иных издержек.

Дело даже не в том, что террористам никак не удается освободиться от этого бремени — как утверждает Фоушин, в случае терроризма, жертвами которого становятся невинные люди, от этого бремени освободиться попросту невозможно. Такие террористы считают всех своих непосредственных жертв объектами, предназначенными для использования — по сути, до полного износа. Однако:

В ответ террористы могут заявить, что они сознательно жертвуют ценными человеческими созданиями ради высшего блага. Однако в целях убедительности им пришлось бы показать, что у них нет других вариантов. Впрочем, как утверждает Фоушин, вместо того, чтобы нападать на невинных людей, они всегда могут выбрать наступление на вооруженные силы противника, а также зачастую у них есть вариант преследования представителей власти за зло, против которого они выступают. Этот вид терроризма порой можно оправдать, однако терроризм, который направлен против невинных людей, не подлежит оправданию вовсе. 

Неконсеквенциализм

В рамках неконсеквенциалистского подхода к нравственности терроризм как таковой считается недопустимым из-за того, чем он является по сути, а не из-за его отрицательных в конечном счете последствий. Отсюда не следует, что этот подход исключает всякое моральное оправдание конкретных террористических актов или кампаний. Неконсеквенциалистские разборы терроризма также предоставляют спектр мнений и доводов по данному вопросу. 

Неконсеквенциалистские попытки оправдания террористических актов или кампаний делятся на две категории. Первые ссылаются на некоторые деонтологические критерии — например, на справедливость или права — ради обращения к терроризму при определенных обстоятельствах. Вторые утверждают, что очевидные и явно веские соображения о правах жертв терроризма и справедливости, требующей уважения к этим правам, иногда могут перекрываться крайне вескими соображениями о последствиях — о крайне высокой цене, которую бы пришлось заплатить за отказ от обращения к терроризму. Ведь отвержение консеквенциализма, разумеется, не равносильно отрицанию значения последствий наших действий, политических мер и практик в плане их моральной оценки. Отвергается лишь утверждение консеквенциалистов, что значение имеют только последствия. 

Основные права человека и справедливое распределение благ

Вирджиния Хелд работает с широким понятием терроризма, но ее оправдание терроризма распространяется главным образом на терроризм, направленный против обычных граждан. Ее разбор сосредотачивается на вопросе прав. Когда права человека или группы людей нарушаются, что именно мы можем сделать для того, чтобы обеспечить их соблюдение? Согласно позиции, известной как «консеквенциализм прав», в том случае, если единственный способ обеспечить соблюдение конкретного права лиц А и В заключается в посягательстве на то же право лица С, наши действия оказываются допустимыми. Хелд не соглашается с тем, что подобные уступки в правах с целью повышения их соблюдения в обществе приемлемы. И все же права порой вступают друг с другом в разногласие, прямо или косвенно (как в примере выше). В такой ситуации нельзя избежать сравнения конфликтующих прав по степени обязательности их соблюдения и осуществления конкретного выбора между ними. То же применимо и к случаю терроризма. Терроризм явно нарушает некоторые права жертв. Однако сторонники терроризма утверждают, что при некоторых обстоятельствах ограниченное применение терроризма — единственный способ установления общества, где права всех людей будут соблюдаться. 

Даже если это заявление истинно, его недостаточно для того, чтобы оправдать обращение к терроризму. Однако терроризм окажется допустимым при его соответствии дополнительному критерию, а именно условию справедливого распределения благ. Терроризм морально оправдан в том случае, когда:

• - существует общество, где соблюдаются права части населения и при этом те же самые права другой части населения нарушаются;

• - единственный способ изменения ситуации и обеспечения соблюдения прав всех — это ограниченное применение терроризма;

• - терроризм направлен против представителей первой группы, которая до сей поры пользуется привилегиями в отношении прав человека.

Так звучит оправдание терроризма с позиций справедливого распределения благ, примененное к проблеме нарушения прав человека. Будет более справедливо выровнить нарушения прав человека на стадии перехода к обществу, где будут соблюдаться права всех, чем допустить, чтобы группа, которая уже давно страдает от нарушения прав, страдала еще больше (при условии, что в обоих случаях мы имеем дело с нарушениями тех же самых или одинаково важных прав человека). Права многих будут нарушаться в любом случае; однако будет более справедливо и, следовательно, предпочтительно с точки зрения морали, чтобы их нарушения распределялись более равновесным образом (Held 2008).

Здесь можно возразить, что Хелд идет наперекор принципам отдельности личностей и уважительного отношения к личности в своих призывах поступиться такими основными правами, как право на жизнь и на личную неприкосновенность, отдельных жертв терроризма ради более справедливого распределения нарушений этих же прав в рамках группы в процессе перехода к этапу, где права человека будут соблюдаться во всей группе (Primoratz 1997: 230–231). В ответ Хель утверждает:

Довод в пользу достижения справедливого распределения нарушения прав необязательно касается групп; он может относиться к правам индивидов на справедливость (Held 2008: 89–90). (Дальнейшие возражения против аргументации Хелд см. в Steinhoff 2007: 125–130; Nath 2011.)

Чрезвычайное положение и моральная катастрофа

В оправдании терроризма Вирджинией Хелд неизбежные нарушения прав человека должны распределяться более равномерно из соображений справедливости. Но существует и другой способ допустить применение терроризма при определенных обстоятельствах в рамках неконсеквенциалистского подхода к этике насилия. Можно утверждать, что в отношении справедливости и прав человека терроризм (или, в терминологии Хелд, вид терроризма, который направлен против невинных) никогда не оправдан. Кроме того, критерии справедливости и прав куда более весомы, чем соображения, касающиеся хороших и плохих последствий, а следовательно, первые обычно перевешивают последние в случае разногласий. Однако при исключительных обстоятельствах соображения, касающиеся последствий — издержек отказа от применения терроризма — могут быть крайне важными и иметь больший приоритет, нежели критерии справедливости и прав. 

Аргументация подобного рода представлена Майклом Уолцером в разборе «террористических бомбардировок» немецких городов во время Второй мировой войны. В начале 1942 года казалось, что Великобритания будет побеждена Германией и что ее армия не сможет одержать победу, сражаясь в соответствии с правилами войны. Великобритания оставалась единственным препятствием на пути нацистов к покорению большей части Европы. Подчинение Европы было «величайшей угрозой всему достойному в нашей жизни, идеологией и практикой доминирования настолько смертоносными и унизительными даже для выживших, что последствия окончательной победы находились буквально за пределами расчетов, будучи неизмеримо ужасными» (Walzer 2000: 253). Таким образом, Великобритания попала в «чрезвычайное положение»: она столкнулась с (а) неминуемой угрозой (б) чего-то совершенно немыслимого с точки зрения морали. При таком положении — случае «болезни грязных рук», которая столь часто поражает политическое действие (см. Walzer 1973) — можно нарушить один из основных и наиболее важных моральных принципов, к примеру, принцип гражданской неприкосновенности, если это единственная надежда на предотвращение угрозы. В итоге Королевские ВВС Великобритании (позже к ним присоединились ВВС США) на протяжении более трех лет намеренно разрушали многие немецкие города. Ими было убито около 600 тыс. мирных жителей и серьезно ранено 800 тыс. в попытке терроризировать немецкий народ с тем, чтобы заставить его руководителей прекратить войну и безоговорочно капитулировать. К началу 1943 года было очевидно, что Германия не победит в войне, и у всех последующих террористических бомбардировок не было морального оправдания. Однако в первый год, по мнению Уолцера, террористические бомбардировки Германии являлись морально оправданными, поскольку они выступили реакцией на чрезвычайное положение, в котором оказалась Великобритания. В дальнейшем Уолцер расширил понятие чрезвычайного положения, чтобы распространить его на отдельно взятое политическое сообщество, оказавшееся перед угрозой порабощения или уничтожения, а в конечном счете и на отдельное политическое сообщество, «выживание и свобода» которого находятся под угрозой. Ведь «выживание и свобода политических сообществ, чьи члены разделяют образ жизни, созданный их предками и готовый к передаче их потомкам, — это высшая ценность международного общества» (Walzer 2000: 254). 

На данном этапе мы имеем дело с двумя разными пониманиями чрезвычайного положения. Угроза неминуема в обоих, но природа ее различается: одно дело страдать от той судьбы, что заготовили нацисты для людей, которых считали низшей расой, и другое дело — страдать от разрушения своего государственного строя. Метаясь между двумя видами чрезвычайного положения под сомнительным обозначением угрозы «выживанию и свободе политического сообщества», Уолцер стремится обосновать уместность во втором виде моральной реакции, которая соответствовала бы первому. И все же если геноцид, выселение или порабощение целого народа рассматривается обычно как моральная катастрофа, которую следует предотвратить любыми средствами, потеря им политической независимости — это не более чем политическая катастрофа. Если государственному строю на грани свержения недостает моральной легитимности, его кончина вполне может привести к улучшению нравов. Но даже если строй обладает легитимностью, угроза его «выживанию и свободе» недотягивает до «высочайшей угрозы всему достойному в нашей жизни». В таком случае армия рассматриваемого государства не может быть оправдана за ведение войны с мирными гражданами противника для победы над ним. 

Есть и другая, менее щадящая позиция, выстроенная в схожем ключе, но основанная на более строгом представлении о том, что именно считается моральной катастрофой, которая могла бы оправдать применение терроризма. Вопреки мнению многих борцов против общественного или экономического угнетения, колониального господства или иностранной оккупации, крайне редко встречается зло такого масштаба, которое бы могло оправдать массовые убийства и нанесение увечий невинным людям. Не каждый случай угнетения, иностранного господства или вторжения, насколько бы он ни был морально недопустим, составляет моральную катастрофу в строгом смысле слова. Как и любая неминуемая угроза «выживанию и свободе политического сообщества», вопреки утверждениям Уолцера. Однако если целый народ подвергается угрозе уничтожения или «этнической чистки», то он попадает в истинную моральную катастрофу и имеет полное право рассмотреть терроризм в качестве способа предотвращения своей гибели. Учитывая их чудовищность и необратимость, уничтожение и «этническая чистка» целого народа составляют отдельную категорию. Разумеется, применение терроризма в подобном случае будет морально оправдано, только если имеются весомые основания полагать, что именно терроризм преуспеет в том, чего бы не смогли достичь другие средства: в предотвращении неминуемого уничтожения или «этнической чистки» либо прекращении этих процессов, если они уже были запущены. Ситуации, которые бы соответствовали обоим условиям, происходят крайне редко — история не может привести ни единого примера. Однако отсюда нельзя сделать вывод, что ни один террористический акт и ни одна террористическая кампания не смогли бы соответствовать этим условиям в принципе, а значит, не получили бы оправдание. Следовательно, терроризм почти абсолютно недопустим (Primoratz 2013: ch. 6). 

И «чрезвычайное положение», и «моральная катастрофа» оправдывают применение терроризма лишь в том случае, если это единственный способ урегулировать положение или предотвратить катастрофу. Но насколько мы должны быть уверены, что терроризм действительно достигнет цели, в отличие от других методов? Как правило, на этот вопрос отвечают так: в крайней ситуации мы не можем применить строгие познавательные стандарты при решении о том, как нам следует с ней справляться. Но даже если нельзя знать, что именно сработает, мы все же должны рискнуть и попробовать то, что может сработать. Таково мнение Уолцера: в подобном затруднительном положении мы должны «сделать ставку» на террористическое преступление — против той участи, что уготовлена нам в случае отказа от терроризма. «Нет выбора; при ином решении риск слишком велик» (Walzer 2000: 259–260). Можно возразить, что данная позиция подчеркивает чудовищность угрозы, но в то же время не взвешивает все за и против чудовищности средства, предложенного для предотвращения угрозы, — чудовищности терроризма, преднамеренного убийства невинных людей и нанесения им увечий. В том случае, если все за и против принимаются в расчет, можно заключить, что даже в крайней ситуации, когда речь заходит об оправданности терроризма, мы должны иметь веские основания для веры в то, что сработает именно терроризм, а не какое-либо иное средство. 

Терроризм совершенно недопустим

Некоторые исследователи придерживаются мнения, что терроризм совершенно недопустим. Данная позиция также предстает в различных вариантах. Некоторые философы работают с широким определением терроризма и заявляют, что при определенных обстоятельствах может быть оправдан «избирательный» терроризм, нацеленный только на тех, кто имеет прямое отношение к установлению несправедливости (Corlett 2003; Young 2004). Создается впечатление, будто в подобном контексте неизбирательный терроризм — то есть терроризм в узком смысле — никогда не бывает оправданным. Однако это не так: данная позиция не исключает возможности, что неизбирательный терроризм будет оправдан при дальнейшем рассмотрении, например, исходя из соображений «чрезвычайного положения» или «моральной катастрофы». 

Пер Баун на этом не останавливается. Он пытается показать, что терроризм, направленный против некомбатантов или обычных граждан, ни в коем случае не допустим, привлекая слегка измененную версию этической теории Алана Джуерта. Свобода и безопасность — это основные предпосылки действия; следовательно, они должны быть поставлены во главу угла. Необходимость защищать их создает ряд прав, из которых в данном контексте наиболее уместно «абсолютное право не быть преднамеренной жертвой смертоносного проекта», имеющееся у всех невинных людей (Gewirth 1981: 16). В случае, когда абсолютный статус этого права подвергают сомнению, ссылаясь на чрезвычайное положение или моральную катастрофу, по словам Бауна, все же существует важное моральное различие между действиями, за которые мы несем безусловную и непосредственную каузальную ответственность, и действиями, за которые мы несем лишь только косвенную каузальную ответственность в силу того, что нам не удалось помешать другим людям намеренно прибегнуть к ним. Мы несем полную моральную ответственность за действия первого рода, но (за исключением некоторых особых обстоятельств) не за действия второго рода. Если мы отказываемся прибегнуть к терроризму, чтобы из-за него не пострадали невинные, и вследствие этого нам не удается помешать другим людям совершить злодеяния, только злодеи будут нести моральную ответственность за свои поступки. Значит, мы должны отказаться (Bauhn 1989: ch. 5). 

Стивен Натансон стремится обосновать абсолютную неприкосновенность мирного населения или обычных граждан и вытекающий из нее абсолютный запрет на терроризм в этической теории консеквенциализма правил (Nathanson 2010: 191–208). Лучший способ свести к минимуму число убийств и разрушений при вооруженном конфликте — признание в качестве регулирующего правила именно гражданской неприкосновенности, а не чего бы то ни было еще. Более того, наилучшие результаты будут достигнуты при признании ее за абсолютное правило, которое не допускает исключений при чрезвычайных положениях. Ведь сама идея чрезвычайного положения довольно туманна. Исключения в рамках чрезвычайных положений могут определяться случайным и субъективным образом. Наконец, руководствуясь соображениями чрезвычайного положения, мы становимся на скользкую дорожку: «допущение [отклонений от правила гражданской неприкосновенности, включая терроризм] даже в жесточайших условиях понизит планку оправдания таких действий… даст сигнал, что такое поведение порой является допустимым и… приведет к более частому применению подобных методов» (Nathanson 2010: 207). 

Однако можно принять консеквенциализм правил в качестве основной этической теории и в то же время рассматривать неприкосновенность мирного населения или обычных граждан и вытекающий из нее запрет на терроризм как очень строгие, но не абсолютные правила морали. Так, Ричард Брандт и Брэд Хукер не считают данную неприкосновенность абсолютной. По их словам, ряд правил морали, выбранных из-за благих последствий их применения, должен включать в себя правило, которое позволяет и действительно требует предотвращения катастрофы, даже если в итоге будет нарушено какое-либо иное правило. Даже такое строгое правило морали, как запрет намеренного применения насилия против невинных людей, может быть отвергнуто, если катастрофа, которую иначе не предотвратить, является достаточно серьезной (см. Brandt 1992: 87–88, 150–151, 156–157; Hooker 2000: 98–99, 127–136). Таким образом, на уровне практических выводов трактовка неприкосновенности мирного населения или обычных граждан Брандтом и Хукером сближается с позицией «моральной катастрофы», намеченной выше (2.3.2). 

Библиография

Книги, главы книг и статьи

1. Allhoff, Fritz, 2012, Terrorism, Ticking Time-Bombs, and Torture: A Philosophical Analysis, New York: Columbia University Press; see part I.
2. Arendt, Hannah, 1958, The Origins of Totalitarianism, 2nd edn., Cleveland: The World Publishing Co.; see chapters 12,13.
3. Bauhn, Per, 1989, Ethical Aspects of Political Terrorism: The Sacrificing of the Innocent, Lund: Lund University Press.
4. Bin Laden, Osama, 2005, “The Example of Vietnam”, Messages to the World: The Statements of Osama Bin Laden, Bruce Lawrence (ed.), James Howarth (trans.), London and New York: Verso, 139–144.
5. Brandt, Richard B., 1992, Morality, Utilitarianism, and Rights, Cambridge: Cambridge University Press.
6. Carter, Michael Philip, 1989, “The French Revolution: ‘Jacobin Terror’”, in Rapoport and Alexander (eds.) 1989, 133–51.
7. Card, Claudia, 2010, Confronting Evils: Terrorism, Torture, Genocide, Cambridge: Cambridge University Press; see chapters 5, 6.
8. Coady, C.A.J., 1985, “The Morality of Terrorism”, Philosophy, 60: 47–69.
9. –––, 2001, “Terrorism”, in Lawrence C. Becker and Charlotte B. Becker (eds.), Encyclopedia of Ethics, 2nd edn., New York and London: Routledge, vol. 3, 1696–99.
10. –––, 2004, “Terrorism and Innocence”, Journal of Ethics, 8: 37–58.
11. Corlett, J. Angelo, 2003, Terrorism: A Philosophical Analysis, Dordrecht: Kluwer.
12. Dardis, Tony, 1992, “Primoratz on Terrorism”, Journal of Applied Philosophy, 9: 93–97.
13. Donahue, Thomas J., 2013, “Terrorism, Moral Conceptions, and Moral Innocence”, The Philosophical Forum, 44: 413–35.
14. Elshtain, Jean Bethke, 2003, Just War against Terror: The Burden of American Power in a Violent World, New York: Basic Books.
15. Finlay, Christopher J., 2015, Terrorism and the Right to Resist: A Theory of Just Revolutionary War, Cambridge: Cambridge University Press; see chapter 9.
16. Fotion, Nicholas, 1981, “The Burdens of Terrorism”, in Burton M. Leiser (ed.), Values in Conflict, New York: Macmillan, 463–70.
17. Frey, R.G. and Christopher W. Morris (eds.), 1991, Violence, Terrorism, and Justice, Cambridge: Cambridge University Press.
18. Fullinwider, Robert K., 1988, “Understanding Terrorism”, in Steven Luper-Foy (ed.), Problems of International Justice, Boulder: Westview Press, 249–59.
19. George, David A., 2000, “The Ethics of IRA Terrorism”, in Andrew Valls (ed.), Ethics in International Affairs: Theories and Cases, Lanham: Rowman & Littlefield, 81–97.
20. Gewirth, Alan, 1981, “Are There Any Absolute Rights?”, The Philosophical Quarterly, 31: 1–16.
21. Gilbert, Paul, 1994, Terrorism, Security and Nationality: An Introductory Study in Applied Political Philosophy, London and New York: Routledge.
22. Goodin, Robert E., 2006, What’s Wrong with Terrorism? Oxford: Polity.
23. Goppel, Anna, 2013, Killing Terrorists: A Moral and Legal Analysis, Berlin: de Gruyter.
24. Gordon, Neve, and George A. Lopez, 2000, “Terrorism in the Arab-Israeli Conflict”, in Andrew Valls (ed.), Ethics in International Affairs: Theories and Cases, Lanham: Rowman & Littlefield, 99–113.
25. Govier, Trudy, 2002, A Delicate Balance: What Philosophy Can Tell Us about Terrorism, Cambridge, Mass.: Westview Press.
26. Grayling, A.C., 2006, Among the Dead Cities: Was the Allied Bombing of Civilians in WWII a Necessity or a Crime?, London: Bloomsbury.
27. Held, Virginia, 2008, How Terrorism Is Wrong: Morality and Political Violence. Oxford: Oxford University Press.
28. Henry, Emile, 1977, “A Terrorist’s Defence”, in George Woodcock (ed.), The Anarchist Reader, Hassocks: Harvester Press, 189–96.
29. Honderich, Ted, 2003, After the Terror, 2nd edn., Edinburgh: Edinburgh University Press.
30. –––, 2006, Humanity, Terrorism, Terrorist War, London and New York: Continuum.
31. Hooker, Brad, 2000, Ideal Code, Real World: A Rule-consequentialist Theory of Morality, Oxford: Oxford University Press.
32. Hughes, Martin, 1982, “Terrorism and National Security”, Philosophy, 57: 5–25.
33. Jollimore, Troy, 2007, “Terrorism, War, and the Killing of the Innocent”, Ethical Theory and Moral Practice 10: 353–72.
34. Kamm, F.M., 2013, Ethics for Enemies: Terror, Torture and War, Oxford: Oxford University Press; see chapter 2.
35. Kapitan, Tomis, 2008, “Terrorism”, in Raja Halwani and Tomis Kapitan, The Israeli-Palestinian Conflict: Philosophical Essays on Self-Determination, Terrorism and the One-State Solution, Basingstoke: Palgrave Macmillan, 132–97.
36. Kautsky, Karl, 1973 [1919], Terrorism and Communism: A Contribution to the Natural History of Revolution, trans. W.H. Kerridge, Westport, Conn.: Hyperion Press.
37. Khatchadourian, Haig, 1998, The Morality of Terrorism, New York: Peter Lang.
38. Lackey, Douglas, 2004, “The Evolution of the Modern Terrorist State: Area Bombing and Nuclear Deterrence”, in Primoratz (ed.) 2004, 128–38.
39. Laqueur, Walter (ed.), 1987, The Terrorism Reader: A Historical Anthology, 2nd edn., New York: New American Library.
40. Law, Stephen (ed.), 2008, Israel, Palestine and Terror, London: Continuum.
41. Luban, David, 2003, “The War on Terrorism and the End of Human Rights”, in Verna V. Gehring (ed.), War after September 11, Lanham, Md.: Rowman & Littlefield, 51–65.
42. McPherson, Lionel K., 2007, “Is Terrorism Distinctively Wrong?” Ethics 111: 524–46.
43. Medina, Vicente, 2015, Terrorism Unjustified: The Use and Misuse of Political Violence, Lanham: Rowman & Littlefield.
44. Meggle, Georg, 2005, “Terror and Counter-Terror: Initial Ethical Reflections”, in Meggle (ed.) 2005, 161–75.
45. Meggle, Georg (ed.), 2005, Ethics of Terrorism and Counter-Terrorism, Frankfurt/M.: Ontos Verlag.
46. Merleau-Ponty, Maurice, 1969, Humanism and Terror: An Essay on the Communist Problem, trans. John O’Neill, Boston: Beacon Press.
47. Miller, Richard W., 2005, “Terrorism and Legitimacy: A Response to Virginia Held”, Journal of Social Philosophy, 36: 194–201.
48. Miller, Seumas, 2009, Terrorism and Counterterrorism: Ethics and Liberal Democracy, Oxford: Blackwell.
49. Nath, Rekha, 2011, “Two Wrongs Don’t Make a Right: A Critique of Virginia Held’s Deontological Justification of Terrorism”, Social Theory and Practice 37: 679–96.
50. Nathanson, Stephen, 2010, Terrorism and the Ethics of War, Cambridge: Cambridge University Press.
51. Nielsen, Kai, 1981, “Violence and Terrorism: Its Uses and Abuses”, in Burton M. Leiser (ed.), Values in Conflict, New York: Macmillan, 435–49.
52. Primoratz, Igor, 1997, “The Morality of Terrorism”, Journal of Applied Philosophy, 14: 221–33.
53. –––, 2006, “Terrorism in the Israeli-Palestinian Conflict: A Case Study in Applied Ethics”, Iyyun: The Jerusalem Philosophical Quarterly 55: 27–48.
54. –––, 2010, “Can the Bombing Be Morally Justified?” in Igor Primoratz (ed.), Terror from the Sky: The Bombing of German Cities in World War II, New York: Berghahn Books, 113–33.
55. –––, 2013, Terrorism: A Philosophical Investigation, Cambridge: Polity Press.
56. ––– (ed.), 2004, Terrorism: The Philosophical Issues, Basingstoke and New York: Palgrave Macmillan.
57. Rapoport, David C., and Yonah Alexander (eds.), 1989, The Morality of Terrorism: Religious and Secular Justifications, 2nd edn., New York: Columbia University Press.
58. Reiff, Mark K., 2008, “Terrorism, Retribution, and Collective Responsibility”, Social Theory and Practice 34: 209–42.
59. Reitan, Eric, 2010, “Defining Terrorism for Public Policy Purposes: The Group–Target Definition”, Journal of Moral Philosophy 7: 253–78.
60. Rigstad, Mark, 2008, “The Senses of Terrorism”, Review Journal of Political Philosophy, 6: 75–102.
61. Scheffler, Samuel, 2006, “Is Terrorism Morally Distinctive?” Journal of Political Philosophy, 14: 1–17.
62. Schwenkenbecher, Anne, 2012, Terrorism: A Philosophical Enquiry, Basingstoke: Palgrave Macmillan.
63. Shanahan, Timothy (ed.), 2005, Philosophy 9/11: Thinking about the War on Terrorism, Chicago: Open Court.
64. –––, 2009, The Provisional Irish Republican Army and the Morality of Terrorism, Edinburgh: Edinburgh University Press.
65. Simpson, Peter, 2004, “Violence and Terrorism in Northern Ireland”, in Primoratz (ed.) 2004, 161–74.
66. Sinnott-Armstrong, Walter, 1991, “On Primoratz’s Definition of Terrorism”, Journal of Applied Philosophy, 8: 115–20.
67. Statman, Daniel, 2006, “Supreme Emergencies Revisited”, Ethics, 117: 58–79.
68. Steinhoff, Uwe, 2007, On the Ethics of War and Terrorism, Oxford: Oxford University Press; see chapter 5.
69. Sterba, James P. (ed.), 2003, Terrorism and International Justice, New York: Oxford University Press.
70. Taylor, Isaac, 2018, The Ethics of Counterterrorism, London: Routledge.
71. Trotsky, Leon, 1961 [1920], Terrorism and Communism: A Reply to Karl Kautsky, Ann Arbor, Mich.: The University of Michigan Press.
72. Uniacke, Suzanne, 2014, “Opportunistic Terrorism”, Journal of Moral Philosophy 11: 395–410.
73. Valls, Andrew, 2000, “Can Terrorism Be Justified?”, in Andrew Valls (ed.), Ethics in International Affairs: Theories and Cases, Lanham, Md.: Rowman & Littlefield, 65–79.
74. Waldron, Jeremy, 2010, Torture, Terror, and Trade–Offs: Philosophy for the White House, Oxford: Oxford University Press; see chapters 3, 4.
75. Walzer, Michael, 1973, “Political Action: The Problem of Dirty Hands”, Philosophy and Public Affairs, 2: 160–80.
76. –––, 2000, Just and Unjust Wars: A Moral Argument with Historical Illustrations, 3rd edn., New York: Basic Books; see chapters 12, 16.
77. –––, 2004, Arguing about War, Ithaca, N.Y.: Yale University Press; see chapters 4, 10.
78. –––, 2006, “Terrorism and Just War”, Philosophia, 34: 3–12.
79. Wellman, Carl, 1979, “On Terrorism Itself”, Journal of Value Inquiry, 13: 250–58.
80. Wellmer, Albrecht, 1984, “Terrorism and the Critique of Society”, in Jürgen Habermas (ed.), Observations on “The Spiritual Situation of the Age”, trans. Andrew Buchwalter, Cambridge, Mass.: The MIT Press, 283–307.
81. Wilkins, Burleigh Taylor, 1992, Terrorism and Collective Responsibility, London and New York: Routledge.
82. Young, Robert, 1977, “Revolutionary Terrorism, Crime and Morality”, Social Theory and Practice, 4: 287–302.
83. –––, 2004, “Political Terrorism as a Weapon of the Politically Powerless”, in Primoratz (ed.), 2004, 55–64.

Специальные выпуски журналов 

1. Ethics, 114/4, 2004: Terrorism, War, and Justice.
2. Iyyun: The Jerusalem Philosophical Quarterly, 55/1, 2006: Terrorism and Counterterrorism.
3. The Journal of Ethics, 8/1, 2004: Terrorism.