концепции

Поделиться статьей в социальных сетях:

в избранное

Гражданские права

Ссылка на оригинал: Stanford Encyclopedia of Philosophy

Впервые опубликовано 3 февраля 2003 года; содержательно переработано 28 апреля 2017 года.

Современная политическая мысль считает, что термин «гражданские права» неразрывно связан с борьбой за равенство американского чернокожего населения в 1950-х и 1960-х годах. Такая борьба велась с целью обеспечения статуса равноправного гражданства в либеральном демократическом государстве.

Гражданские права — это те самые базовые юридические права, которыми должен быть наделен человек, чтобы обладать таким статусом. Эти обеспечивающие свободу и равенство граждан права включают в себя личные, политические и экономические права. Ни один современный авторитетный мыслитель не считает, что человека можно законным образом лишить таких прав по признаку расы, цвета кожи, пола, религии, национального происхождения или ограниченных возможностей.

Зато предметом споров в настоящее время оказываются вопросы другого плана: о том, можно ли считать допустимой правоприменительную практику расового профилирования; каким образом защищать равные права на голосование национальных меньшинств; необходимо ли предоставлять однополым партнерам право регистрировать брак.

Кроме того, в многочисленных источниках обсуждаются философские и практические вопросы, связанные с правом на равное гражданство людей с ограниченными возможностями.

Права

Разделение на гражданские и политические права

До середины XX столетия гражданские права, как правило, рассматривали отдельно от «политических прав». Первые включали права на владение собственностью, на заключение договоров и обращение их к принудительному исполнению, на должное отправление правосудия и на свободу религиозных обрядов.

В гражданские права также входила свобода слова и печати (Amar 1998: 216–217). Однако они не включали право голосовать и занимать государственные посты. Такие права считались политическими и принадлежали взрослым мужчинам. В соответствии с этим движение женщин за эмансипацию в XIX веке, стремившееся к полному равенству полов по закону, добивалось «гражданского и политического равенства» (Taylor 1851/1984: 397, курсив наш).

Разделение на гражданские и политические права оставалось зыбким в концептуальном и моральном отношении, коль скоро люди с учетом такого деления оказывались отнесены к разным неравноценным категориям. В рамках этой идеологии женщинам как гражданам отводились определенные права, однако полный арсенал прав имели лишь мужчины. С упразднением идеологии разделение на гражданские и политические права начало утрачивать значение.

Представление о том, что определенные категории взрослого населения могут на законных основаниях обладать определенной совокупностью прав, в то время как другие категории должны довольствоваться ограниченным их набором, становилось все более неприемлемым.

Наконец, идея разделения на гражданские и политические права вступала бы в противоречие с неопровержимостью принципа, согласно которому все граждане либерального демократического государства, по утверждению Ролза, имеют право на «полную надлежащую совокупность равных базовых свобод» (Rawls 2001: 42).

Это разделение можно использовать только с целью классификации прав, но никак не категоризации граждан (Marshall 1965; Waldron 1993).

Однако выделить веские критерии принципов, на основании которых проводится классификация, довольно трудно.

Пожалуй, наиболее разумным и понятным будет рассматривать гражданские права как общую категорию базовых прав, необходимых для обеспечения свободного и равного гражданства. Тем не менее вопрос о том, какие притязания могут обоснованно принадлежать к категории гражданских прав, остается спорным (Wellman 1999). Исследователи выделяют «три поколения» положений о гражданских правах и дискутируют о том, какие из них надлежит считать истинным содержанием гражданских прав.

Три поколения прав

Положения, за которые изначально билось американское движение за гражданские права, относятся к первому поколению гражданских прав. Они включали совокупность актуальных еще до наступления XX века гражданских прав, в частности право на должное отправление правосудия и право на заключение договоров и обращение к их принудительному исполнению, однако охватывали также и политические права.

Тем не менее многие мыслители и представители активистских движений утверждали, что положения о правах первого поколения имели слишком узкое содержание, чтобы охватить всю совокупность свобод и быть критериями равноправия граждан. Они заявляли, что такое свободное и равное гражданство может быть реализовано исключительно через удовлетворение дополнительной совокупности положений, в том числе прав на продовольствие, жилье, медицинское обслуживание и трудоустройство.

По их утверждениям, благодаря этому второму поколению экономических «прав на социальное обеспечение» экономические и юридические права, относящиеся к первому поколению, смогли бы стать реальностью, чтобы жизненно важные интересы всех граждан оказались защищены.

В соответствии с этим Мартин Лютер Кинг писал: «Одновременно с событиями в городе Селма и принятием Закона об избирательных правах завершился один из этапов революционной борьбы за гражданские права», и «начался новый этап», в рамках которого требовались значительные общегосударственные вливания средств в «программы по борьбе с бедностью, неграмотностью и трущобами» (King, Jr. 1967: 3, 6).

Однако некоторые исследователи утверждали, что такие права второго поколения не следует относить к категории гражданских прав. Так, например, Крэнстон писал: «Традиционные „политические и гражданские права“ могут… без особых проблем обеспечиваться законодательством. Поскольку права по большей части являются правами на ограничение вмешательства государства… задача требуемого законодательства сводилась к ограничению произвола исполнительной власти. В этом случае уже нет нужды упоминать такие права, как „право на труд“, „право на социальную защиту“ и т.п.» (Cranston 1967: 50–51).

Однако Крэнстон не учел, что такие права первого поколения, как право на надлежащее отправление правосудия и право на голосование, также требуют существенной государственной поддержки и вкладывания значительных государственных средств. Холмс и Санстейн (Holmes and Sunstein 1999) приводят доводы в пользу того, что все гражданские права первого поколения требуют от государства чего-то большего, нежели просто «ограничения произвола исполнительной власти».

Идея проведения существенного различия между правами первого и второго поколения лишь на том основании, что первые, а не вторые, предусматривают воздержание государства от вмешательства в частную жизнь индивидов, представляется довольно спорной. Более того, даже если бы можно было провести какое-либо полноценное различие по данным критериям, отсюда бы не следовало, что права второго поколения необходимо исключить из категории гражданских прав.

Это обусловлено тем, что соответствующий критерий для отнесения того или иного положения к гражданскому праву заключается в том, входит ли оно в перечень прав, составляющих основу свободного и равного гражданства.

Однако нет причин полагать, что в соответствующий перечень входят лишь те требования, которые могут «без особых проблем обеспечиваться законодательством». И все более популярной становится точка зрения о принципиальной важности прав на социальное обеспечение в качестве условия осуществления гражданской свободы и равноправия (Marshall 1965; Waldron 1993; Sunstein 2001).

Тем не менее общее право в Соединенных Штатах не рассматривает вопросы экономического благополучия как непосредственно относящиеся к теме гражданских прав. Проблемы неблагоприятного социально-экономического положения рассматриваются в рамках парадигмы гражданских прав только в том случае, если они каким-либо образом обусловлены расой, гендером или какой-либо иной традиционной категорией антидискриминационного законодательства. С юридической точки зрения бедность не представляет собой критерий для «классификации потенциальных субъектов дискриминации».

Напротив, в других демократических государствах защита прав на социальное обеспечение обеспечивается на конституционном уровне. Например, статья 75 Конституции Дании предусматривает, что «лицо, которое не может обеспечивать себя или своих иждивенцев, при отсутствии других лиц, которые несут обязательства по его (их) содержанию, имеет право на государственную помощь».

В последние годы значительное внимание приковано к третьему поколению прав, которые в широком смысле могут быть истолкованы как «права на принадлежность к культурной общине». К ним относятся языковые права представителей культурных меньшинств и права коренных народов на сохранение своих культурных институтов и традиций, а также на осуществление политической автономии в определенных пределах. Они некоторым образом пересекаются с правами первого поколения, как, например, в случае со свободой вероисповедания, однако права на принадлежность к культурной общине являются более широкими и более противоречивыми.

Статья 27 Международной конвенции о гражданских и политических правах предусматривает, что права третьего поколения подлежат защите: в тех странах, где существуют этнические, религиозные и языковые меньшинства, лицам, принадлежащим к таким меньшинствам, не может быть отказано в праве совместно с другими членами той же группы пользоваться родным языком и достояниями своей культуры, исповедовать свою религию и исполнять ее обряды.

Аналогичным образом, языковые права меньшинств обеспечиваются Канадской хартией прав и свобод, статья 27 которой предусматривает следующее: «Толкование настоящей Хартии осуществляется таким образом, чтобы это согласовывалось с сохранением и приумножением мультикультурного наследия канадцев».

В Соединенных Штатах Америки аналогичная защита языковых прав или мультикультурализма не предусмотрена, хотя конституционная доктрина и признает коренные индейские племена «внутренне зависимыми нациями» с некоторыми атрибутами политического самоуправления, как, например, суверенный иммунитет (см. дело Oklahoma Tax Commission v. Citizen Band Potawatomi Indian Tribe).

По поводу легитимности и объема прав на принадлежность к культурной общине развернулась содержательная философская полемика. С точки зрения Кимлики, либеральная приверженность идее защиты равноправия физических лиц требует от общества защиты такого рода прав в надлежащей формулировке (Kymlicka 1989, 1994, 1995).

Он выделяет три вида прав, которые подпадают под категорию третьего поколения прав в рамках притязаний различных групп, культура которых отличается от преобладающей культуры в той или иной стране:

• (1) права на самоуправление, в том числе притязания на определенную степень политической автономии, которая осуществляется через собственные институты культурного меньшинства;

• (2) полиэтнические права, предусматривающие особые притязания членов культурных меньшинств в целях содействия их интеграции в основные институты и традиции; и

• (3) права на собственное представительство, что предусматривает особое притязание культурного меньшинства на участие его членов в законодательных органах и прочих органах политической власти на уровне общества в целом (Kymlicka 1995: 27–33).

Кимлика утверждает, что указанные три вида групповых прав в целом могут считаться оправданными для тех групп населения, которые он относит к «национальным меньшинствам», таких как коренные американцы в США или квебекская община и коренные жители в Канаде.

Национальное меньшинство — это «межпоколенческое сообщество, в той или иной мере институционально оформленное, которое занимает определенный регион или внутреннюю территорию [и] имеет отдельный язык и историю» (18). Кимлика утверждает, что «предоставление особых прав на собственное представительство, своей территории или языковых прав [национальному] меньшинству… может рассматриваться как установление… равноправного [с большинством] статуса путем сокращения масштабов уязвимости меньшей группы в сравнении с большей группой» (36–37).

Такие особые права не предусматривают наделение национальных меньшинств правом отменять какие-либо из гражданских прав своих членов. Скорее, они представляют собой «гарантии внешней защиты», наделяющие группу полномочиями и иммунитетами, с помощью которых она может защищать свою культуру от потенциально вредных решений со стороны общества в целом (35). 

По утверждению Кимлики, в отличие от национальных меньшинств (и беженцев), большинство иммигрантов добровольно оставили родную культуру и поэтому могут претендовать на значительно меньший объем групповых прав. Эти «полиэтнические права» представляют собой, по сути, притязания на внесение определенных корректировок в действующие законы и нормативные акты с целью предоставления таким лицам возможности участия в общественной жизни.

Так, Кимлика полагает, что ортодоксальные евреи в Вооруженных силах США должны иметь законное право на ношение кипы во время несения службы, а канадские сикхи должны быть освобождены от обязанностей относительно ношения мотоциклетных шлемов (31).

Уолдрон (Waldron 1995) подвергает критике взгляды Кимлики за преувеличение важности для индивида участия в своей конкретной культуре и недооценку изменчивости культур и их взаимопроникновения. Кимлика подчеркивает, что индивидуальная свобода требует некоторого культурного контекста, когда у индивида есть возможность осмысленного выбора в отношении того, как ему строить свою жизнь. Однако Уолдрон, в свою очередь, утверждает, что такая свобода не требует сохранения специфической среды, в которой реализуется индивид. Либеральный индивид должен быть готов дать оценку своей культуре и дистанцироваться от нее.

По мнению Кукатаса, из слов Кимплики следует, что либеральная приверженность идее защиты индивидуальных прав не является достаточным фактором для предоставления равного статуса меньшинствам. Он с этим не согласен и утверждает: «Нам необходимо вновь подтвердить важность свободы личности или индивидуальных прав и поставить под сомнение идею о наличии коллективных прав у культурных меньшинств» (Kymlicka (ed.) 1995: 230). Однако система унифицированных правовых норм, которую он отстаивает, не предполагает вмешательство государства даже в том случае, если культура меньшинства наносит значительный вред его более уязвимым членам, например, когда культурные нормы настоятельно не рекомендуют женщинам добиваться тех же образовательных и карьерных возможностей, что есть у мужчин.

Возможно, наибольшей критике Кимлика подвергался за проводимое им разграничение между национальными меньшинствами и иммигрантами. Многие критики разделяют точку зрения Чоудри о том, что «в большинстве случаев решение об иммиграции не является свободным» (64) в силу устоявшихся особенностей мировой экономики и других факторов, которые находятся вне контроля иммигрантов. Но Паттен поддерживает обоснованные критерии отличия, предлагаемые Кимликой, и утверждает, что в свете преимуществ, получаемых иммигрантами, и моральных привилегий, на которые ссылаются государства для реализации своих национальных проектов, «умеренный приоритет притязаний национальных меньшинств над притязаниями иммигрантов является разумным и допустимым» (295–296).

Однако Паттен считает, что подход Кимлики несовершенен в том, что касается культурных меньшинств, включая иммигрантов, которые географически рассредоточены и не имеют институтов, которые могли бы служить основой для их коллективного самоуправления. В противовес Кимлике Паттен утверждал, что во имя справедливости такие лица имеют право на то, чтобы их культурные традиции пользовались определенной степенью защиты и автономии от государства, аналогично культуре большинства.

Это право происходит из «обязанности расширить справедливые возможности для самоопределения всех граждан» со стороны либерального государства (29), обязанности, подразумевающей, что государство «должно быть нейтральным по отношению к различным концепциям блага, которые поддерживаются гражданами» (27).

Надлежащая форма нейтральности (которую Паттен называет «нейтральным обращением») достигается при условии предоставления государством сопоставимых средств, ресурсов и возможностей членам групп, принадлежащих к культурному меньшинству, и, таким образом, они не имеют ни преимуществ, ни неблагоприятного положения в сравнении с членами культурного большинства с точки зрения реализации связанных с идентичностью аспектов концепций надлежащего поведения.

Для Паттена связанные с идентичностью признаки представляют собой не просто предпочтения, поскольку они помогают определить самосознание и роль человека и являются вопросом первостепенной важности в его системе целей.

По мнению Паттена, к сферам, в которых от государства может потребоваться расширение специальных прав для культурных меньшинств, относятся язык, праздники и организация политического разделения между штатами. Например, нейтральное обращение может предполагать предоставление государством своих услуг, таких как содействие при расчете налогов или предоставление информации по вопросам здравоохранения на языках культурных меньшинств. Несмотря на то, что такие привилегии значительно выходят за пределы, предложенные Кимликой, Паттен разделяет его точку зрения относительно того, что основная цель предоставления культурных прав состоит не в том, чтобы обеспечить сохранение культуры.

По утверждению Паттена, такие права — это «не права на сохранение культурного наследия» (29). После создания системы равных возможностей, какие бы последствия это ни возымело в культуре, эффект от ее создания будет справедливым, даже если некоторые культуры будут «вынуждены бороться или… безвозвратно исчезнуть» (29).

Несмотря на отличия, позиции Паттена и Кимлики — это нечто среднее между воззрениями радикальных противников идеи культурных прав и воззрениями тех, кто выступает за такие права по причине того, что сохранение культур — дело подлинной важности, которое нельзя сводить только к интересам отдельных лиц. Бэрри занимает первую, антагонистическую позицию, в то время как Тейлор придерживается второй.

По словам Бэрри, «существуют определенные права против угнетения, эксплуатации и причинения вреда, предоставления которых может требовать любой человек, и… апелляции к культурному разнообразию и плюрализму ни при каких обстоятельствах не превосходят ценности основных либеральных прав» (Barry 2001: 132–133).

Правовая система должна защищать такие права путем беспристрастного установления таких же правил для всех лиц, независимо от их культурной или религиозной принадлежности. Барри допускает некоторые исключения, например, допуск к занятиям сикхского мальчика, тюрбан которого не соответствует правилам о ношении школьной формы, полагая при этом, что условия, при которых такие исключения будут обоснованы, «редко реализуются» (62).

С другой стороны, Тейлор (Taylor 1994) ратует за форму коммунитаризма, которая придает существенное значение сохранению культурного наследия. По его мнению, установление различных правовых режимов относительно некоторых культурных институтов и традиций иногда объясняется тем, что это имеет важное значение для выживания культуры. Тейлор даже берет на себя смелость утверждать, что сохранение определенной культуры может иногда превосходить вопрос соблюдения базовых личных прав, таких как свобода слова. Например, он поддерживает правовые ограничения на использование английского языка в Квебеке, ссылаясь на необходимость сохранения французской культуры в Квебеке.

Однако остается неясным, почему вопросу сохранения культур необходимо придавать столь принципиальное значение.

Вслед за Джоном Дьюи (Dewey 1939) Кимлика (Kymlicka 1995) справедливо отмечает, что свобода будет иметь для человека небольшую ценность или не будет иметь ценности вовсе, если не принимать во внимание жизненных перспектив и вариантов осмысленного выбора, предоставляемых культурой.

Однако оба автора, равно как Барри и Паттен, обоснованно утверждают, что общечеловеческие интересы в конечном итоге являются интересами отдельных людей. В свете такого утверждения может создаться впечатление, что культура, сохранение которой нельзя обеспечить через добровольную и осознанную приверженность ей значительного количества людей, не имеет моральных оснований для выживания. За правовым ограничением основных свобод, допускаемых с целью сохранения определенной культуры, стоит ложное понимание приоритетов: в первую очередь необходимо защищать базовые свободы граждан, поскольку такая защита служит наиболее значимым общим интересам.

Только при условии отстаивания этих интересов мы можем утверждать, что культуру необходимо сохранить, и не потому, что данная культура сама по себе имеет непреходящую ценность, а скорее потому, что ей привержено значительное количество людей.

Чернокожие и коренные американцы: интеграция и самоуправление

Обращение в рабство чернокожих и законы Джима Кроу составляют историю несправедливости и культурного подавления, которая в ряде аспектов сходна с тем, что происходило с коренными американцами. Однако принципы гражданских прав сыграли весьма различную роль в борьбе этих двух притесняемых групп населения.

Принципы гражданских прав требуют, чтобы лица из ущемляемой группы имели возможность интеграции в основные институты общества наравне с лицами, которые уже являются полноправными гражданами.

Кимлика считает, что в некоторых ситуациях соблюдение таких принципов может потребовать предоставления ущемляемой группе права на самостоятельное управление своими делами. Право на политическое самоопределение имеет сепаратистский аспект, даже если не идет речь о полном суверенитете. В общем и целом главной целью движения за гражданские права американского чернокожего населения было включение в общественную жизнь на равных условиях, в то время как активисты со стороны коренных американцев стремились к политическому самоопределению.

Интеграция и черный национализм

Факт отсутствия у афроамериканцев собственной территории, которой они могли бы управлять, определил выбор стратегии включения в общественную жизнь, хотя выдвигались доводы о существенной концентрации чернокожего населения (т.н. «черного пояса») в определенных частях Юга, что могло бы способствовать формированию афроамериканцами собственной нации на принципах самоуправления. Так, вскоре после Второй мировой войны Гарри Хейвуд выступал за политическое самоопределение чернокожего населения, аргументируя это тем, что единственным способом решения «проблемы равенства черного населения» является их «полное развитие как нации» (Haywood 1948: 143).

Однако значительно более существенную поддержку среди афроамериканцев нашла стратегия, предполагающая включение в общественную жизнь на принципах равенства с белыми в составе правящего класса в Соединенных Штатах Америки. Изменения, которая повлекла за собой Гражданская война и последующее принятие законов о гражданских правах, предполагали такое включение, и в своей борьбе за отмену законов Джима Кроу чернокожие американцы неоднократно призывали белых выполнить свои обещания. Целью большинства чернокожих американцев была интеграция в основные институты общества, а не просто национальное самоопределение, что подтверждается широкой поддержкой движения за гражданские права со стороны афроамериканского населения.

Для чернокожего населения Америки в 1950-х и 1960-х годах единственной значимой альтернативой основной цели движения за включение в общественную жизнь была разновидность «черного национализма», ориентированная главным образом на то, чтобы добиться от общества большей материальной поддержки институтов и общин чернокожих.

В эпоху гражданских прав большинство чернокожего населения не считало политически возможным вариант самоуправления в соответствии с принципами, изложенными Хейвудом, однако выдвижение требований белым американцам относительно предоставления ресурсов с целью поддержания предприятий и школ чернокожих и улучшения их жилищных условий представлялось им вполне разумным.

По заявлению многих черных националистов, до тех пор, пока объединения афроамериканцев и их институты не будут усилены, обещание расовой справедливости посредством интеграции и предоставления равных возможностей будет бессодержательным (Ture and Hamilton 1967/1992). Соответственно, представители националистического движения за права чернокожих критиковали руководителей организаций по вопросам гражданских прав за попытки достижения стратегии расового равенства, которая заведомо обречена на провал.

Волс недавно разработал теорию «либерального черного национализма» (Valls 2010: 479), приняв за основу воззрения Кимлики о правах групп и утверждая при этом, что, поскольку американские чернокожие — своего рода национальное меньшинство, которое стало жертвой исторической несправедливости со стороны белых, «справедливость требует оказания поддержки институтам и объединениям чернокожих со стороны общества в целом» (474).

После оказания такой поддержки, по утверждению Волса, каждый чернокожий гражданин сможет сделать свободный и объективный выбор относительно того, принимать ли ему участие (и в каких масштабах) в черных институтах, проживать ли в черных общинах или интегрироваться в разнородные в расовом отношении сферы общественной жизни.

Однако возражение Элизабет Андерсон в адрес черного национализма заключалось в том, что «коренная причина социального неравенства и недемократических методов» — это сегрегация (Anderson 2010: 2) и что «необходимое условие справедливого в расовом отношении общества — полноценная интеграция рас» (189). По словам Андерсон, предлагаемая Волсом разновидность черного национализма содержит в себе противоречие: сама по себе изоляция препятствует оказанию белыми поддержки сообществам и институтам чернокожих, к которой призывают националисты.

Тем не менее, по утверждению Шелби, Андерсон так и не удалось прийти к пониманию ключевых причин того, почему чернокожие предпочитают жить преимущественно в черных районах: «основная проблема здесь — в исключении межличностной дискриминации, расистского обращения и враждебного отношения» одновременно с желанием «избежать межрасового конфликта» (Shelby 2014: 269). В свете изложенного жилищная самоизоляция чернокожих является формой «черной солидарности» и «элементом этики сопротивления несправедливости» (271).

Кроме того, по утверждению Шелби, Андерсон «придает слишком мало значения» ценности социальных связей в пределах изолированного жилого квартала, которые существуют между чернокожими, находящимися в неблагоприятном экономическом положении; такие связи часто обеспечивают «уход за детьми, транспорт, информацию о вакансиях и рекомендации» (275), и неясно, будет ли разумным решение об отказе от таких связей и переезд в более зажиточные районы, где проживают белые, особенно учитывая то обстоятельство (отмеченное самой Андерсон), что среди белых распространено предубеждение против чернокожих (276). Шелби соглашается с Андерсон в том, что «требование справедливости заключается в устранении препятствий для интеграции, чтобы у отдельных лиц была такая возможность», однако мнение о том, что «такая интеграция должна фактически иметь место» и что в этом и заключается требование справедливости, — такое мнение ставится им под вопрос (277, курсив автора).

Вместе с тем необходимо помнить, что несогласие Шелби с точкой зрения Андерсон касается жилищной интеграции и не распространяется на ее утверждение о том, что справедливость требует интеграции в отношении рабочих мест и политических институтов. Кроме того, необходимо учесть доводы Миллера по поводу того, что для разнородного в этническом и расовом отношении общества интеграция оказывается наилучшим способом формирования доверия между группами и что такое доверие — это важный параметр, определяющий уровень поддержки, которую люди оказывают в обращении с теми, кто не является членом той или иной группы, в соответствии с принципом социальной справедливости (Miller 2013: 87–91).

Политическое самоуправление и коренные американцы

В отличие от движения за гражданские права американского чернокожего населения, коренные американцы пытались смягчить несправедливость, совершенную по отношению к ним, добиваясь главным образом политического самоопределения в форме племенного самоуправления.

Даже после жестокого перемещения племен в начале XIX века, а в конце XIX века — попыток устранить контроль племен над землями путем выделения индивидуальных участков, племена все еще сохраняли некоторые территории, на которых оставалось возможным ограниченное самоуправление.

В рамках борьбы чернокожих за гражданские права в течение 1950-х и 1960-х годов между коренными американцами и чернокожими существовала некоторая напряженность вследствие разницы подходов к вопросам самоопределения и гражданских прав. Некоторые коренные американцы неодобрительно относились к желанию чернокожих влиться и интегрироваться в общество белых, и считали такое их желание безнадежно наивным (Deloria 1988: 169–170).

Таким коренным американцам были более близки взгляды радикальных черных националистов, и они поддержали призыв к чернокожим относительно политического самоуправления в тех регионах, где наблюдалась их большая концентрация.

В 1968 году Конгресс принял Закон о гражданских правах индейцев (Закон о ГПИ, ICRA). Этот закон распространил регулирование в отношении некоторых частных конституционных прав, которые обеспечиваются правительством, на внутриплеменные дела.

Руководства племен впервые оказались обязанными следовать конституционным принципам, предполагающим, среди прочего, свободу слова, должное отправление правосудия, запрет жестоких и изощренных наказаний и равные права на защиту. В закон не была включена свобода вероисповедания из-за протестов народности Пуэбло, политические механизмы которых носили теократический характер, тем не менее основным фактором посягательства на самоуправление племени было право (Norgren and Shattuck 1993: 169).

Замужняя женщина из народности Пуэбло обратилась с иском в федеральный суд, утверждая, что брачные предписания ее племени являются формой половой дискриминации против нее и других женщин племени, что представляет собой нарушение Закона о ГПИ (дело Santa Clara Pueblo v. Martinez, далее «дело Санта-Клара»). Такими предписаниями предусмотрено, что дети женщин народности Пуэбло, которые вышли замуж за пределами племени, не принадлежат к племени, хотя в то же время дети мужчин, которые женились вне племени, считаются его членами.

До момента обращения в федеральные суды Мартинес пыталась добиться правовой защиты в судах племени, однако это не принесло результатов. Верховный суд счел, что федеральные суды не имеют компетенции рассматривать спор: основные положения Закона о ГПИ применяются к народности Пуэбло, однако неотъемлемые суверенные полномочия племени означают, что исключительной юрисдикцией по рассмотрению дела обладает правительство племени. Это решение как подвергалось критике, так и встретило поддержку со стороны правоведов, придерживающихся феминистских взглядов (MacKinnon 1987; Valencia-Weber 2004).

В отличие от закона США, Закон Канады об индейцах предусматривает равный статус мужчин и женщин по критерию племенной принадлежности их детей (Johnston 1995: 190).

Этот закон и дело Санта-Клара поднимают общий вопрос о том, будет ли оправданным (и в каких случаях) навязывание либеральным государством либеральных принципов нелиберальным (или не полностью либеральным) политическим общинам, которые были принудительно включены в более крупное государство. Рассматривая данный вопрос, Кимлика отмечает, что «существует относительно мало возможностей для правомочного насильственного вмешательства», поскольку попытки навязывания либеральных принципов, как правило, оказываются контрпродуктивными и порождают обвинения в «патерналистском колониализме».

Более того, «либеральные институты на деле работают лишь в том случае, если либеральные убеждения твердо усвоены».

Таким образом, Кимлика приходит к выводу, что либералы за пределами нелиберальной культуры должны поддерживать усилия активистов, которые стремятся к реформам, однако в целом не должны прибегать к принудительному навязыванию либеральных принципов (Kymlicka 1995: 167). В то же время Кимлика признает случаи, когда либеральному государству однозначно допустимо устанавливать свои законы, и приводит в качестве положительного примера решение по делу о применении канадского законодательства к племени, которое похитило своего члена и вынудило его пройти обряд посвящения (44).

Однако применение общей логики рассуждения, предложенной Кимликой, может оказаться спорным во многих ситуациях. Рассмотрим дело Санта-Клара. В этом случае для обоснования судебного решения можно прибегнуть к доводам Кимлики: передача спора в федеральную юрисдикцию могла быть расценена как проявление «патерналистского колониализма». Однако можно возразить, что в рамках юрисдикции необходимо было защищать базовую либеральную свободу гендерного равноправия.

Тем не менее, по всей видимости, для законного вмешательства федеральных судов должно произойти нечто подобное похищению или еще более серьезное преступление, а дело Санта-Клара не подпадает под такое требование. Следующий аргумент может касаться вопроса, не является ли такое требование чрезмерно высокой планкой для осуществления федеральной юрисдикции.

Соответственно, подход Кимлики, возможно, и не урегулирует разногласия относительно дела Санта-Клара, однако он обеспечит весьма разумную нормативную базу, в рамках которой с помощью либерального подхода можно будет решать сложные проблемы, представленные в данном деле, а в более широком плане — проблемы применения либеральных принципов к племенам американских индейцев.

Свобода и равноправие граждан

Гражданские права — это те права, которые составляют основу свободного и равного гражданства в либеральном демократическом государстве. Принцип такого гражданства имеет два основных измерения, которые тесно связаны с идеей автономии. Соответственно, гражданские права, по сути дела, связаны с обеспечением автономии граждан.

Публичная и частная автономия

Быть свободным и равноправным гражданином означает, помимо прочего, обладать такими юридическими гарантиями, которые необходимы для полноценного участия в публичных обсуждениях и в процессе принятия решений. Каждый гражданин имеет равные права голоса и голосования.

Кроме того, он или она имеет права, необходимые для обеспечения своей «моральной независимости», то есть способности самостоятельно решать, чему придавать значение и ценность в своей жизни, и брать ответственность за своей жизненный путь в соответствии с этими ценностями (Dworkin 1995: 25).

Соответственно, концепция равного гражданства проявляется в двух главных аспектах: в «публичной автономии», то есть в свободе индивида участвовать в формировании общественного мнения и принятии коллективных решений общества; и в «частной автономии», то есть в свободе индивида принимать решения относительно того, какие жизненные сценарии стоит реализовать (Habermas 1996).

Важность этих двух аспектов гражданства проистекает из того, что Ролз называет «двумя моральными силами» личности: из способности к чувству справедливости и способности к пониманию блага (Rawls 1995: 164; 2001: 18). Лицо является равноправным гражданином, когда общество и его политическая система надлежащим образом и на равной основе учитывают интересы каждого гражданина в рамках развития и реализации указанных двух способностей.

Гражданство с исторической и современной точки зрения

Идея равного гражданства прослеживается еще в политической философии Аристотеля и в его утверждении о том, что истинные граждане поочередно правят и подчиняются («Политика», 1252a16). В современном обществе эта идея претерпела изменения, отчасти в ходе развития концепции представительного правительства и системы его избрания (Manin 1997).

В рамках современной либеральной мысли гражданство больше не сводится к обладанию прямыми и равными правами на участие в управлении, а скорее предполагает правовой статус с определенным набором прав, гарантирующих индивиду право голоса, участие в выборах и зону частной автономии.

Другие ключевые различия между современным либерализмом и более ранними политическими теориями касаются определенного круга людей, которые считаются обладающими способностью к гражданству, и сферы частной автономии, на которую вправе претендовать каждый гражданин в качестве основного права. Современная либеральная теория имеет более широкий смысл в обоих отношениях в сравнении с предшествующими ей античной и средневековой версией.

Действительно, либеральная теория на протяжении большей части своей нововременной истории не была полностью свободна от расизма и сексизма (см., напр., Eze 1997 и Mills 2005 на тему расистских взглядов Канта).

Однако возможность внутренней критики явлений расизма, сексизма и прочих нелегитимных форм иерархии появилась благодаря двум ключевым либеральным идеям.

Первая состоит в том, что общество строится людьми, это продукт человеческой воли, а не какого-то предопределенного естественного или божественного порядка.

Вторая идея обусловлена необходимостью обоснования социальных механизмов, вынесения их на суд разума каждого отдельного лица, на которого они распространяются и которое является дееспособным. Соединение этих двух идей привело к появлению эгалитаризма, концепции, которая не была доступна античной и средневековой политической мысли.

Однако либеральный эгалитаризм мучительно пробивал себе дорогу среди расистских и сексистских предрассудков, которыми во многом были проникнуты либеральные теории и которые, хотя и в измененной форме, по-прежнему формируют сознание значительной части населения в либерально-демократических государствах. 

Многие современные теоретики утверждают, что для доведения либерального эгалитаризма до логического завершения необходимо, чтобы либеральное государство проводило программу сознательной перестройки неформальных социальных норм и культурных установок. По их словам, социальная стигматизация и принижение по-прежнему остаются сильными факторами, ведущими к отказу в предоставлении статуса равного гражданства некоторым группам, в частности чернокожим, женщинам и геям.

В связи с этим Керноан утверждал, что «либеральное эгалитарное государство должно играть активную роль в осуществлении культурной реформы» (Kernohan 1998: xi). Схожую позицию занял Коппельман: «…проект по борьбе с дискриминацией направлен на перестройку социальной реальности с целью устранения или маргинализации коллективных установок, поведенческих моделей и социальных институтов, согласно которым безосновательно выделяются определенные группы граждан с целью стигматизации и создания помех» (Koppelman 1996: 8).

Данная позиция в корне противоречит по меньшей мере некоторым из идей, лежащих в основании защиты гражданских прав третьего поколения. Эти права обосновывают притязания на сохранение культуры, несмотря на то, что культурные установки, поведенческие модели и институты могут навешивать ярлыки или ухудшать положение членов какой-либо связанной с такой культурой группы.

Сторонники эгалитарной культурной перестройки иногда рассматриваются как сторонники движения за гражданские права «третьего поколения» иного типа: когда государство, устранив правовые, политические и экономические барьеры на пути к равному гражданству, преодолевает теперь препятствия культурного характера.

Этап культурной перестройки движения за гражданские права идет вразрез с доводами Кутакаса о том, сколь опасно санкционировать противодействие со стороны государства культурам, причастным к социальной тирании (Kukathas 2001). Он также поднимает вопросы относительно того, может ли обеспечиваемая государством культурная перестройка нарушать базовые свободы, в частности свободу общественных объединений.

Здесь есть свои подводные камни. В качестве иллюстрации можно привести предпринятую попытку применить антидискриминационный закон к организации бойскаутов в штате Нью-Джерси. Данное национальное движение обвиняли в дискриминации геев до 2015 года (Boy Scouts: 2015). Верховный суд не поддержал эти усилия государства, ссылаясь на свободу объединений (Boys Scouts v. Dale). Тем не менее может потребоваться переосмысление сферы применения и границ некоторых основных свобод, если принцип свободного и равного гражданства будет доведен до логического завершения.

Избирательные права

Одним из наиболее эффективных и важных законодательных актов, который появился благодаря движению за гражданские права, стал Закон об избирательных правах (Закон об ИП, VRA) от 1965 года.

Закон произвел «тихую революцию» (см. Davidson and Grofman (eds) 1994) в политических системах южных штатов путем значительного сокращения юридических полномочий в отношении определения правил работы избирательных систем, которыми традиционно владели штаты.

Правила были составлены так, чтобы обеспечить монополию белых на политическую власть путем лишения избирательных прав афроамериканцев, невзирая на правила Пятнадцатой поправки, запрещающей ограничение избирательных прав или отказ в их предоставлении по признаку расовой принадлежности или цвета кожи. Используя арсенал различных методов, южные штаты сумели лишить избирательного права подавляющее большинство афроамериканцев.

К этим методам относились тест на грамотность и иные проверки образованности, которые проводились местными регистраторами в дискриминационных целях. В деле Джайлза против Харриса (Giles v. Harris, 1903) Верховный суд фактически провозгласил, что в федеральную судебную систему не должны допускаться чернокожие, которые попытаются ликвидировать систему лишения гражданских прав, с отдельным мнением судьи Холмса, который письменно указал суду следующее: «Способ правовой защиты в случае серьезного политического неправомерного поведения, если оно допускается, как предполагается, населением штата и самим штатом, должен быть предоставлен ими или законодательной и исполнительной властью правительства США» (488).

Закон об ИП внедрил ряд беспрецедентных мер, заключающихся в передаче полномочий по регулированию избирательного процесса от штатов к национальным государственным органам. Традиционное толкование подразумевало, что согласно Конституции штаты имеют исключительное и окончательное право устанавливать правила проведения выборов. Закон об ИП упразднил такой подход, передав полномочия суверенной компетенции штатов в сферу федеральной власти. Предыдущие федеральные законы, регулируя вопросы дискриминации по расовому признаку при голосовании, признавали такую суверенную компетенцию штатов и предусматривали, чтобы право голоса, независимо от расовой принадлежности человека или цвета его кожи, подтверждалось в каждом отдельном случае судебными исками, поданными отдельными заявителями. К середине 1960-х годов Конгресс пришел к выводу о неэффективности такого подхода при рассмотрении системных нарушений Пятнадцатой поправки.

Раздел 2 Закона об ИП предусматривал общегосударственный запрет на установление каких-либо избирательных цензов или ограничений избирательных прав либо отказ в их предоставлении по расовому признаку или цвету кожи. Кроме того, законом предусматривались средства правовой защиты, позволяющие обеспечить действие запрета в тех штатах, в которых отмечались особо злостные нарушения Пятнадцатой поправки.

Меры правового воздействия применялись к тем штатам, которые соответствовали двум критериям («формула охвата»):

1) с ноября 1964 года в штате использовался тест на грамотность или другие подобные способы с целью определения соответствия критериям регистрации в избирательных списках; и

2) доля имеющих право голоса избирателей в соответствующем штате, фактически допущенным к выборам, составила менее 50 % либо явка избирателей в этом штате на президентских выборах того же года составила менее 50 %.

Меры правового воздействия, которые допускались в отношении штатов, подпадающих под формулу охвата, включали отмену тестов на грамотность и прочих подобных методов, назначение федеральных инспекторов с целью замены местных регистраторов, подготовку и ведение списков избирателей, а также, в соответствии с разделом 5, требования относительно получения разрешения на федеральном уровне (как правило, от министра юстиции) на внесение каких-либо изменений в правила проведения избирательного процесса («правило предварительной проверки»).

Под формулу охвата подпали семь южных штатов. Раздел 4 также предусматривал, что подпадающие под охват по иным критериям штаты могут «выпасть» из-под федерального надзора, представив доказательства того, что в течение предшествующих пяти лет они не использовали подозрительные методы с целью отказа в избирательном праве по расовому признаку.

Конституционность ключевых положений Закона об ИП оспаривалась теми штатами, которые подпали под формулу охвата, но Верховный суд подтвердил незыблемость закона в судебном деле Южной Каролины против Катценбаха (South Carolina v. Katzenbach, 1966).

Закон несколько раз пересматривался, в последний раз в 2006 году. Целью внесения изменений было усиление защиты от так называемых «препятствий второго поколения», мешающих расовому равенству в избирательном процессе. К препятствиям первого поколения относились тесты на грамотность и прочие методы, которые применялись дискриминационным способом с целью недопущения регистрации чернокожих в избирательных списках. Препятствия второго поколения заключались в различных способах распыления политических прав зарегистрированных избирателей национальных меньшинств путем усложнения для них возможности голосовать за желаемого кандидата в сравнении с белым большинством.

Рассмотрим следующий пример распыления голосов. Во многих округах южных штатов белое население имело абсолютное большинство, однако в некоторых регионах округа большинство составляло чернокожее население. Округа были поделены на районы, при этом каждый район выбирал своего члена совета округа. Дискриминация первого поколения обеспечила избрание в советы исключительно белых путем блокирования возможности регистрации чернокожих в тех округах, где они проживали в своем большинстве.

После отмены методов первого поколения в результате принятия Закона об ИП многие южные штаты перешли от системы голосования по районам к общему голосованию, и таким образом большинство округа, состоящее из белых, и дальше могло избирать совет, полностью состоящий из белых.

Верховный суд пришел к выводу о том, что такие изменения должны были быть утверждены федеральными компетентными органами, имеющими полномочия на запрет таких изменений (Allen v. State Board of Elections, 1969). Однако в деле округа Шелби против Холдера (Shelby County v. Holder, 2013) Верховный суд фактически отменил формулу охвата, предусмотренную разделом 4, тем самым объявив неэффективность положения о предварительной проверке, установленного разделом 5: без формулы охвата штат не относится к штатам, которым требуется разрешение на федеральном уровне на изменение собственных избирательных правил.

В последний раз формула охвата пересматривалась в начале 1970-х годов, и, письменно обращаясь к суду, председатель Верховного суда Робертс пришел к выводу, что использование формулы стало «нерациональным» с учетом «впечатляющего прогресса [в расовых вопросах]», достигнутого за прошедшие десятилетия (предварительная судебная точка зрения, 23–24). Он отметил, что в штатах, подпадающих под формулу охвата, показатели регистрации в избирательных списках и явки чернокожих избирателей являются высокими, а в некоторых случаях даже более высокими, нежели белых, и что представители меньшинств в указанных штатах в настоящее время занимают государственные должности «на беспрецедентно высоком уровне» (14).

Судья Робертс не отрицал наличия препятствий второго поколения, однако при этом утверждал, что Конгресс не пересмотрел формулу охвата с целью выявления регионов страны, в которых такие препятствия являются наиболее распространенными в соответствующий момент.

Соответственно, он не усматривал реальной связи между формулой и какими-либо сохраняющимися препятствиями, связанными с дискриминацией избирателей по расовому признаку. Кроме того, он утверждал, что раздел 5 представляет собой «вопиющее отступление от принципа равного суверенитета всех штатов» (1). В свете такого отступления от принципа, который он считал «фундаментальным» (11), Робертс заключил, что у Конгресса отсутствуют конституционные полномочия использовать старую формулу охвата.

В рамках особого мнения судья Гинзбург акцентировала внимание на подтверждающих материалах, которые Конгресс составил в 2006 году до момента повторного утверждения им закона. Такие документы позволили Конгрессу сделать выводы о том, что старая формула охвата была полезной для целей учета тех юрисдикций, где препятствия второго поколения были наиболее распространенными.

Например, документы содержали исследования, подтверждающие, что в судебных разбирательствах по разделу 2 штаты, подпадающие под формулу охвата, имели гораздо больше шансов на успешное судебное разбирательство, нежели штаты, к которым данная формула не применялась.

Следовательно, судья Гинзбург пришла к такому выводу: «Конгресс обоснованно заключил, что формула охвата по-прежнему способствует выявлению тех штатов, которые вызывают наибольшие опасения» (Гинзбург, член жюри, отдельное мнение, предварительная судебная точка зрения, 20). Она также истолковала принцип «равного суверенитета» таким образом, что его можно было применять лишь в весьма ограниченных обстоятельствах, при которых новый штат принимался в союз: такому новому штату не мог предоставляться больший или меньший уровень суверенитета, нежели другим штатам.

Большинство важных обсуждений по делу округа Шелби касались принципа равного суверенитета, при этом многие комментаторы не соглашались с предлагаемой Робертсом характеристикой данного принципа как юридически фундаментального.

Верным является также и то, что широкое толкование данного принципа Робертсом не подтверждается никаким соответствующим судебным прецедентом. Тем не менее этот принцип в таком его толковании представляется настолько четким принципом американского федерализма, что по ожиданиям он не должен был вызывать разногласия в течение столь длительного времени.

Кроме того, Робертс справедливо отмечает, что раздел 5 Закона об ИП представляет собой «вопиющее отступление» (1) от этого принципа.

Как подчеркивает Брюс Акерман, Закон об ИП — это радикальный законодательный акт, который по своему значению близок к конституционной поправке в том смысле, что он упразднил давно устоявшиеся юридические подходы и толкования. Тем не менее доводы Робертса остаются спорными, поскольку он настаивает на том, чтобы Конгресс изменил формулу охвата с учетом современных реалий относительно дискриминации избирателей по расовому признаку.

Конгресс проанализировал текущую ситуацию и пришел к выводу, что внесение изменений в формулу охвата не требуется, поскольку, несмотря на то, что формула ссылается на показатели регистрации и явки, которые имели место десятки лет тому назад, формула по-прежнему позволяет выявлять штаты с наиболее серьезными проблемами.

Указанный вывод не является откровенно неубедительным, и сомнения Робертса относительно решения Конгресса по данному вопросу сложно признать обоснованными.

Утверждая, что формула охвата должна быть пересмотрена, Робертс ссылался на показатели регистрации, явки и занятия чернокожими государственных постов в течение последних лет. В тех штатах, которые подпадали под формулу охвата, показатели явки и регистрации чернокожих были по меньшей мере такими же высокими, как и у белых, а показатели занятия государственных постов за последние десятилетия даже значительно увеличились.

Тем не менее показатели явки и регистрации не позволяют сделать никаких выводов об устранении препятствий второго поколения, равно как и сравнение числа тех чернокожих, которые занимают государственные посты в настоящее время, и тех, кто занимал их сорок пять лет тому назад.

Исходя из показателей 1970 года невозможно определить, были ли целиком устранены соответствующие препятствия: общепризнанный значительный прогресс в вопросе занятия государственных должностей чернокожими с той поры может свидетельствовать лишь о том, насколько плачевной была ситуация в штатах, подпадающих под формулу охвата в 1970 году, а не о том, насколько такие штаты в данный момент близки к устранению последствий расовой дискриминации в своих избирательных процессах.

Уголовное правосудие и расовое профилирование

В последние годы в рамках обсуждения гражданских прав в Соединенных Штатах Америки в центре внимания оказалась система уголовного правосудия.

Значительное количество критиков отмечали, что сложившаяся в ней практика стала «новой системой Джима Кроу», при которой чернокожие по своему статусу низводится до представителей низшей касты (Alexander 2012; опровержение аналогии с Джимом Кроу см. в Forman 2012).

Тем не менее даже без учета приведенных аргументов проблемы гражданских прав поднимались по всем аспектам уголовного правосудия в США, начиная с расследования и ареста подозреваемых и заканчивая вынесением приговора в виде смертной казни.

Проблемы расового равенства в сфере уголовного правосудия вряд ли актуальны лишь для США (Clarke 2012: 9–10).

Например, во Франции злоупотребления на расовой почве, допускаемые полицией, являются предметом серьезной обеспокоенности со стороны общества, а управлением Уполномоченного по правам человека было установлено, что чернокожих и лиц арабской национальности в 20 раз чаще останавливает полиция в сравнении с другими членами общества (Bredeen and Morenne 2017).

Одна из наиболее спорных тактик, которые используются полицией для установления лица, совершившего преступление, — это расовое (и этническое) профилирование.

Применение такой тактики породило обвинения в нарушении гражданских прав лиц, ставших ее объектами, и в некоторых случаях суды признавали такие обвинения справедливыми. В деле Штата против Сото (State v. Soto), например, в штате Нью-Джерси суд установил, что дорожная полиция намеренно останавливала чернокожих, что является «избирательным правоприменением» (351) закона и нарушением принципа равной защиты, предусмотренного Четырнадцатой поправкой. Тем не менее в настоящий момент продолжаются дискуссии на тему того, является ли оправданным и в каких случаях применение расового критерия в отношении выбора лиц, которых необходимо остановить и допросить.

Риссе и Зекхаузер предложили оригинальный философский подход, обосновывающий концепцию расового профилирования. Они утверждают, что даже в таком расистском обществе, как США, подобное профилирование может быть оправданным в условиях, которые, как обоснованно считается, существуют в ряде случаев. Их довод сочетает в себе утилитаристский и деонтологический аспекты: в первом аспекте профилирование рассматривается как вклад в общественное благо в виде контроля над преступностью, в то время как деонтологический аспект направлен на опровержение утверждения о том, что профилирование является недопустимо дискриминационным и несправедливым по отношению к лицам, которым оно наносит ущерб.

Риссе и Зекхаузер признают, что профилирование может сопровождаться полицейскими злоупотреблениями, однако они убеждены в том, что «злоупотребление и профилирование… представляют собой разные проблемы, каждая из которых требует независимой оценки» (Risse and Zeckhauser 2014: 139, курсив авторов).

Профилирование — это «любые действия, предпринимаемые полицией в отношении определенных лиц по критерию их расы, этнического или национального происхождения, а не просто по критерию поведения таких лиц» (136). Такие действия необязательно связаны с любыми злоупотреблениями со стороны полиции, такими как «грубая речь, оскорбительные требования, физическая сила или телесные повреждения» (138). Злоупотребление «должно устраняться независимо» (139) от осуществления практики профилирования.

Некоторые критики профилирования утверждают, что в качестве способа борьбы с преступностью оно совершенно неэффективно. Риссе и Зекхаузер отмечают, что если это верно, то проблема исчезает: с подобной точки зрения профилирование неоправданно.

Однако они полагают, что, даже если некоторые формы профилирования не вносят никакого реального вклада в борьбу с преступностью, представляется маловероятным, что это справедливо для всех его форм, учитывая «существенную корреляцию между членством в определенных расовых группах и склонностью к совершению определенных преступлений» (132).

Профилирование причиняет чувство обиды национальным меньшинствам, и Рисс и Зекхаузер не игнорируют этот факт. Тем не менее они утверждают, что жалобы преимущественно основываются на «глубинном систематическом расизме» (145) в обществе и что вред, нанесенный национальным меньшинствам вследствие применения практики профилирования, «незначителен» (169) в сравнении с вредом, который обусловлен упомянутым глубинным расизмом.

Например, если профилирование будет искоренено, улучшение положения афроамериканцев окажется «ничтожно малым», но «с сохранением всех прочих негативных явлений» (149, курсив авторов). Тогда как «вред, которым собственно и обусловлено применение практики профилирования», по их словам, «говорит сам за себя» (146, курсив авторов).

Профилирование — это «символ системного неравенства» (147), но «не основная причина… чувства обиды, наносимой меньшинствам» (149). В утилитаристском исчислении Риссе и Зекхаузера вред в сравнении с выгодами в виде более эффективного контроля над преступностью является «сравнительно умеренным» (149), а именно представляет собой символический вред плюс временные неудобства, связанные с остановкой и допросом со стороны полиции. По их мнению, преимущества в ряде случаев могут превосходить такой умеренный вред.

Кроме того, по словам Риссе и Зекхаузера, расовое профилирование по своей сути не является недопустимо дискриминационным, поскольку оно не имеет ничего общего «ни с целью, ни с последствиями установления и поддержания практики угнетения» одной расы со стороны другой (153, курсив авторов).

Если профилирование не влечет за собой злоупотребления, его целью является контроль над преступностью, профилирование «не вносит свой вклад в практику угнетения» (155), поскольку само по себе «завязано на глубинные предпосылки угнетения» (154) и, как правило, способно нанести лишь (по большей части) символический ущерб.

Критики Рисса и Зекхаузера утверждают, что профилирование является не только символом глубинного расизма общества, но и во многом поддерживает его.

Так, Левер утверждает, что профилирование «побуждает нас видеть в чернокожих людях правонарушителей» и, вероятно, «лишает чернокожих людей желания жить, путешествовать и работать в регионах проживания белых» (Lever 2007: 23).

Левер также оспаривает идею, что злоупотребления со стороны полиции и профилирование не связаны; по ее словам, «расовое профилирование усугубляет проблемы злоупотреблений со стороны полиции», поскольку такое профилирование «посылает сигнал о том, что чернокожие люди… опасны» (24).

В противовес доводам Риссе и Зекхаузера можно также признавать разумность точки зрения, в соответствии с которой злоупотребление является предсказуемым следствием сочетания профилирования и глубинного расизма в обществе, поскольку полиции навряд ли чуждо расистское убеждение, что чернокожие являются особо вероятными нарушителями закона, и можно с полным основанием ожидать, что полиция будет прибегать к чрезмерному применению силы и другим видам злоупотреблений в отношении чернокожих.

Липперт-Расмуссен критикует Риссе и Зекхаузера за то, что последние не учли тот факт, что поведенческие модели и количество преступлений среди чернокожих не в последнюю очередь обусловлены неправомерным поведением белых в обществе — и прежде всего по отношению к чернокожим. Если расовое профилирование является эффективной правоприменительной практикой из-за непропорционально большого количества преступлений определенного типа, совершаемых чернокожими, это может объясняться необоснованным дискриминационным поведением белых, и если чернокожие выступают против профилирования, то представляется справедливым, что белые не должны оправдывать данную практику, ссылаясь на ее эффективность.

Вместо этого они могут и должны отказаться от практики профилирования и прекратить свое участие в неправомерном поведении.

В ответ на доводы Левер и Липперта-Расмуссена Риссе утверждает: «…может быть, на самом деле в существующих условиях невозможно использовать критерий расы [в рамках криминального профилирования]… не сталкиваясь при этом с массовыми полицейскими злоупотреблениями» (Risse 2007: 4).

Но критики профилирования возразят, что даже такая точка зрения не вполне отражает проблему: профилирование предсказуемо порождает злоупотребления расистского характера, обеспечивая возможность укоренения расистских убеждений в практике правоприменения и поощряя реализацию в ней таких убеждений. И эта ситуация — не просто вопрос «текущих условий», хотя в ближайшие несколько лет она могла бы измениться. В ответ на доводы Липперта-Расмуссена Риссе пишет, что поведенческие модели «людей, [которые] были социализированы в расистском обществе… сложно изменить» (8).

Риссе акцентирует внимание на том, что согласно его воззрениям расовое профилирование может быть оправданным лишь тогда, когда оно способствует обеспечению важного общественного блага в виде безопасности граждан.

По его оценкам, по крайней мере ряд форм, в которых выражалось профилирование, не отвечал таким условиям, например, произвольная остановка автомобилей, управляемых чернокожими, в белых кварталах. Он указывает на ошибочность представления о том, что все формы расового профилирования подобны таким остановкам машин для проверки, а также на ошибочность категорического отрицания профилирования исходя лишь из предположения, что пример с досмотром машин может служить иллюстрацией всех форм профилирования.

Рейман разделяет мнение, что некоторые формы профилирования могут значительно способствовать обеспечению общей безопасности, однако поддерживает точку зрения Левер, в соответствии с которой расовое профилирование в расистском обществе может усугублять расизм и способствовать еще большему нарушению прав лиц, страдающих от проявлений расизма.

Хотя Рейман считает, что «профилирование по своей сущности не является расистским» (Reiman 2011: 17), он утверждает, что Риссе и Зекхаузер не установили достаточно высокие критерии для того, чтобы оправдать применение практики профилирования.

Он утверждает, что в свете возможного обострения существующего расизма «расовое профилирование [должно] использоваться только в отношении тяжких преступлений и только в тех случаях, когда имеются многочисленные данные о вероятности значительного усиления подозрения в отношении лиц, совершивших такие преступления» (17). Данный взгляд согласуется с точкой зрения Левер, в соответствии с которой профилирование должно быть «исключительной мерой» в работе полицейских служб (Lever 2005: 109).

Доводы Риссе и Зекхаузера совместимы с идеей (бесспорно, воспринятой многими критиками профилирования), согласно которой расовая несправедливость представляет собой серьезную и широко распространенную проблему в таком обществе, как США. Тем не менее разногласия возникают в отношении размера ущерба, наносимого формами расового профилирования, которые могут быть полезными для поимки преступников и сокращения масштабов преступности.

Однако еще более глубокие противоречия касаются того, каким образом рассматриваемый вред должен учитываться при определении допустимости практики профилирования. Рисс и Зекхаузер полагают, что вред следует соразмерять с соответствующими преимуществами, он может перевешиваться возрастанием эффективности правоприменительной практики. С другой стороны, критики не считают преимущества профилирования выгодами, безупречными с моральной точки зрения, подлежащими безличной оценке в утилитаристском исчислении.

Скорее, критики считают, что, какими бы ни были выгоды для правоохранительной системы, они будут запятнаны в том смысле, что профилирование основано на расовом критерии, даже если оно не приводит к каким-либо злоупотреблениям: выгоды должны быть морально оправданными или, другими словами, они не просто должны превосходить вред, а превосходить его в значительной степени, чтобы такая форма профилирования могла считаться оправданной.

Однополые браки

Одним из наиболее спорных вопросов гражданских прав последних лет стал вопрос о том, следует ли разрешить по закону однополые браки.

В течение последних двух десятилетий значительное количество стран осуществили либерализацию своего законодательства в плане разрешения однополых браков, несмотря на противостояние со стороны тех, кто считает, что изменение концепции брака как союза мужчины и женщины является безосновательным с моральной или религиозной точки зрения.

К странам, которые в настоящий момент признают однополые браки, относятся Нидерланды, Бельгия, Канада, Южная Африка, Испания, Норвегия, Швеция, Мексика, Португалия, Исландия, Аргентина, Дания, Бразилия, Франция, Англия, Новая Зеландия и США. В большинстве этих стран общегосударственное признание было осуществлено на законодательном уровне. Однако в США однополые браки были распространены с десяти штатов на все пятьдесят решением Верховного суда по делу Обергефелла против Ходжеса (Obergefell v. Hodges).

Большинство исследователей в области философии и теории права поддерживают принцип равноправия однополых и гетеросексуальных браков, утверждая, что соответствующий равный правовой статус требует легализации однополых браков (Wardle 1996, Eskridge 1996).

Однако высказываются и противоположные мнения, отвергающие идею однополых браков.

Те, кто придерживается таких взглядов, не выступают за традиционную практику криминализации однополых отношений, хотя некоторые утверждают, что такие отношения «явно недостойны человека и аморальны» (Finnis 1996: 14). Однако все они настаивают на том, что разрешение регистрации однополых браков нарушает важные ценности и принципы.

Многие сторонники права на однополые браки утверждают, что ограничение права человека на вступление в брак по признаку сексуальной ориентации неприемлемо по тем же причинам, что и ограничение по расовому признаку: обе формы ограничения представляют собой необоснованное лишение основоположного гражданского права (Koh et al. 2015: 18–19, 42).

Однако это преждевременный вывод.

По мнению оппонентов, проведение аналогии между расовой принадлежностью и сексуальной ориентацией является неуместным: соображения, которые они приводят против однополых браков, например интересы детей или особый характер гетеросексуальных отношений, неприменимы к межрасовым бракам. Следовательно, аргументы об однополых браках должны учитывать данные соображения.

Финнис (Finnis 1996), Ли (Lee 1997) и Джордж (George 1997) отвергают идею однополых браков, ссылаясь на естественное право.

Однако, в отличие от традиционных разновидностей теории естественного права, их версия теории не зиждется на каких-либо четких теологических и метафизических посылках. О

ни прибегают, скорее, к доводам практического плана как самодостаточным, формулируя базовые мотивы, которые движут людьми. К подобного рода мотивам относятся те фундаментальные блага, что могут быть реализованы в процессе человеческой деятельности. В понимании Финниса, Ли и Джорджа к их числу относится «брак как союз мужчины и женщины» (Finnis 1996: 4). Гомосексуальные отношения, мастурбация и внебрачный секс имеют своей целью исключительно «индивидуальное удовлетворение» и не могут быть частью какого-либо «общего блага».

Такие действия «вредят характеру» тех, кто их добровольно осуществляет (Lee and George 1997: 135), и, совершая такие действия, индивид становится рабом своих пристрастий, позволяя безудержному стремлению к чувственным удовольствиям брать верх над разумом.

По мнению Финниса, поскольку сексуальное поведение по обоюдному согласию относится к сфере частной жизни, правительство не может объявить его незаконным, но правительство «может прийти к обоснованному выводу, что оно насущно заинтересовано в том, чтобы отрицать, что „гомосексуальный образ жизни“ является допустимым и приемлемым с человеческой точки зрения вариантом выбора и формой жизни» (Finnis 1996: 17).

Для таких исследователей, как Финнис, Ли и Джордж, одинаковый подход к однополым и разнополым отношениям абсолютно недопустим в силу моральной ущербности однополых отношений.

В ответ на доводы Финниса Маседо утверждает, что «все те блага, которые разделяют между собой бездетные гетеросексуальные пары, могут также быть доступны и состоящим в официальном браке гомосексуальным парам» (Macedo 1996: 39) Маседо обращает внимание на то, что Финнис не осуждает сексуальные отношения бездетных гетеросексуальных пар.

Финнис, в свою очередь, отвечает, что между гомосексуальными и бездетными гетеросексуальными парами есть существенная разница: именно у последних, а не у первых половая связь носит «биологический» характер. Ли и Джордж приходят практически к аналогичным выводам: только гетеросексуальные пары могут «действительно стать единым телом, единым организмом» (Lee and George 1997: 150).

Однако Маседо отмечает, что с точки зрения биологии соединяются не мужчина и женщина, а их сперматозоид и яйцеклетка (Macedo 1996: 37). Можно добавить, что аргумент «биологического единства», по-видимому, не согласуется с утверждением Финниса о том, что его позиция «не направлена на выведение нормативных заключений из набора ненормативных (естественных) условий» (Finnis 1997: 16).

Более того, Маседо и Коппельман особо подчеркивают, что человеческое благо, реализующееся в близости, проявляется во «взаимной приверженности и крепкой сопричастности» (Macedo 1996: 40) и что «как раз такого рода человеческое благо» доступно не только гетеросексуальным парам, его могут обрести и однополые пары, соединяясь друг с другом (Koppelman 1997: 1649). Следовательно, равный юридический статус однополых пар, включая признание однополых браков, мог бы устранить необоснованные препятствия, с которыми сталкиваются однополые пары при достижении этого человеческого блага.

Вот как Корвино объясняет одно из основных человеческих благ, обеспечиваемых браком: брак подразумевает, что каждый из двух людей по общему согласию и в официальном порядке берет на себя обязательства стать для другого «лицом первостепенного значения», разделяя с ним все радости и смягчая тяжести жизненного пути (Corvino and Gallagher 2012: 15).

Бездетные гетеросексуальные пары или пары, которые не могут иметь сексуальных отношений по физическим причинам, имеют право заключать брак с целью обеспечения такого блага, и Корвино утверждает, что «как только государство предоставляет возможность заключения брака разнополым партнерам, даже если они не могут или не желают иметь детей… [и] даже если они неспособны совершать половой акт… но при этом оно отрицает возможность заключения [брака] однополыми парами, то тем самым оно нарушает принцип равноправия граждан» (89–90).

Мэри Галлахер отвергает доводы Корвино, утверждая, что «ключевая общественная или „гражданская“ задача брака заключается в регулировании сексуальных отношений между мужчинами и женщинами с целью сокращения вероятности того, что дети… столкнутся с бременем безотцовщины, и в увеличении вероятности появления поколения, взращенного матерями и отцами в полных семьях, в которых родители преданы друг другу и своим детям» (Corvino and Gallagher 2012: 96).

По ее словам, «однополый брак знаменует трансформацию исконного смысла понятия „брак“… поскольку здесь теряется связь между понятием брака и его укорененностью в человеческой реальности, ведь сексуальные отношения между мужчиной и женщиной отличаются от других видов отношений» (101).

Однако Галлахер не вполне корректно заявляет, будто бы взгляды Корвино основываются на предположении, что «союз двух женщин или двух мужчин — это то же самое, что союз мужа и жены» (132).

Вопрос заключается в том, являются ли данные два типа союзов по сути своей аналогичными с точки зрения ценностей, которые воплощает брак.

Корвино заявляет, что по крайней мере в отношении одной важной ценности, а именно оказания поддержки парам, которые хотят взять на себя взаимное и публичное обязательство быть друг для друга «человеком первостепенного значения», между этими союзами нет никаких существенных различий.

Позиция Галлахер выглядит менее убедительной, когда она пишет, что «однополый брак — неправильный прежде всего и главным образом не из-за последствий, к которым приводит, а просто потому, что он основан на лжи» (178); в частности, ложным является утверждение, что однополые пары — «подобны мужу и жене» (177).

По идее, с учетом акцентирования ею внимания на защите детей в браке (109–115), она должна была бы утверждать, что регулирование сексуальных отношений между мужчиной и женщиной в интересах детей является наиболее важной социальной целью брака и что однополые браки подрывают способность брака выполнять эту функцию; ей не стоило при этом отрицать, что брак имеет и другие социально значимые функции.

Корвино соглашается с тем, что брак выполняет важную функцию по защите детей, при этом отрицая, что такова его единственная функция (192).

Ключевые разногласия Корвино с Галлахер сосредоточены на вопросе значимости этих других функций и на том, есть ли достаточные основания полагать, что однополые браки подрывают функцию защиты детей. Корвино считает, что отказ однополым парам в доступе к человеческому благу, которое может предоставить им брак, является весьма щекотливым вопросом и что Галлахер сильно недооценивает важность получения ими такого доступа (198). Учитывая ту настойчивость и решительность, с которой однополые пары боролись за признание их браков, сложно не согласиться с Корвино.

Ссылаясь на исследования, которые предполагают, что мужские однополые пары не отличаются особой верностью своим партнерам и что такие люди не склонны слишком беспокоиться о том, что у их партнера могут быть отношения на стороне, Галлахер утверждает, что однополые браки могут негативно повлиять на отношения в гетеросексуальных парах, традиционно строящиеся на принципах верности, и тем самым подорвать авторитет обязательных семейных норм.

И, если верность как норма существенно утратит свою ценность, гетеросексуальные браки станут менее прочными, а интересы детей могут пострадать.

Однако, по мнению Корвино, аргументы Галлахер основываются на «эмпирически неправдоподобной гипотезе о способности однополых пар подрывать нормы большинства» (195).

Гомосексуальные браки будут составлять лишь малую часть всех браков, а браков между мужчинами, для которых верность не имеет существенного значения, будет еще меньше. К критическим аргументам Корвино можно добавить, что, даже если утверждение Галлахер не рассматривать как неправдоподобное, по сути своей оно спекулятивно. Отказ же в предоставлении гражданского права на таких спекулятивных основаниях для целой группы взрослого населения, которая ясно дала понять (что бы ни утверждала Галлахер), что такое право для нее существенно, представляется весьма проблематичным. Галлахер могла бы парировать, что ставки для общества высоки и что благополучие будущих поколений находится в опасности.

Тем не менее защитниками традиционного брака выдвигались такие же требования относительно любой либерализации семейного права — начиная с отмены зависимого статуса замужней женщины (который предполагал практически полное помещение замужней женщины под юридическую власть ее мужа) и заканчивая нынешней дискуссией об однополых браках.

Гиргис, Андерсон и Джордж утверждают, что защита однополых браков зиждется на неверном понимании брака, на «ревизионистском воззрении» (Girgis, Anderson and George 2012: 4). Это воззрение берет начало в сексуальной революции 1960-х годов и отрицает то понимание брака, которое господствовало фактически в каждом обществе до этого момента, — так называемое «традиционное воззрение» (3).

С традиционной точки зрения, брак — это постоянное обязательство, «предназначенное для воспроизведения рода и семейной жизни» (7) и представляющее собой «всеобъемлющий союз» мужчины и женщины.

Союз объединяет супругов «телесно и духовно» и «скрепляется печатью сексуальных отношений» (3). Такой союз есть «базовое человеческое благо, особый способ благоденствия» (35).

И «есть нечто особенное» в сексуальных отношениях супружеской пары, поскольку они представляют собой «высшую форму телесного единства» (26), которого невозможно достигнуть ни в каких других отношениях. Вступая в сексуальные отношения, супруги «не просто соприкасаются или соединяются друг с другом», но соединяются в «плодотворном смысле», в котором «физически воплощаются в жизнь их особые брачные обязательства» (36).

Напротив, носители ревизионистской точки зрения считают брак по своей сути вопросом «эмоционального союза и брачного сожительства» (8).

Сексуальные отношения могут укреплять эмоциональные связи, однако для брачного союза они не являются обязательными, и при охлаждении эмоций партнеры могут разумно попытаться расторгнуть свой союз.

По утверждению Гиргиса и соавторов, ревизионистское воззрение искажает наше представление о сущности брака. Они отрицают идею Корвино о том, что брак — это вопрос наличия «лица первостепенной важности», на тех основаниях, что «данный критерий не позволяет провести различие между браком и просто дружбой» (15).

Также ревизионистская точка зрения не может объяснить, почему государство должно участвовать в регулировании вопросов брака или обеспечивать основные семейные нормы относительно постоянства и исключительного характера сексуальных отношений.

Корвино может возразить в ответ, что его поддержка однополых браков не основана на ревизионистской точке зрения, даже если он при этом отвергает традиционное воззрение.

Скорее, Корвино предлагает такой вариант понимания брака, который позволяет однополым партнерам получить доступ к тем существенным благам, воплощенным в браке, которые не привязаны к гетеросексуальным отношениям. Безопасность в стабильных правоотношениях, длительный характер и исключительность которых признаны на официальном и правовом уровне, считается таким благом.

Свобода расторгнуть отношения из-за охлаждения эмоций не входит в корвиновское понимание брака. И хотя справедливо утверждение, что «лицом первостепенного значения» возможно быть и в рамках товарищеских и дружеских отношений, в них все же не получится добиться такого уровня доверительности, который возможен в законном браке.

Гиргис и соавторы могут оспаривать точку зрения Корвино на том основании, что она опирается на простые психологические рассуждения, связанные с вопросом о том, к примеру, насколько безопасно чувствуют себя люди и какова вероятность того, что они разорвут сексуально свободные отношения. Тогда как мнение указанных авторов основано на теоретических принципах, касающихся объективных человеческих благ.

Однако Корвино может возразить, что его концепция брака подразумевает человеческие блага, которые не менее объективны, чем «всеобъемлющий союз» Гиргиса. Кроме того, Корвино мог бы указать, что, даже если предположить, будто бы гетеросексуальные отношения объединяют партнеров мужского и женского пола, в своей аргументации он не прибегает к спорным заявлениям наподобие квазиметафизического тезиса о том, что такие сексуальные отношения между супругами являются «наивысшей» формой телесного единства, а другие формы сексуальных отношений — это «всего лишь» касания или соединения частей тела.

Гиргис и соавторы считают, что традиционная воззрение на брак отражает его истинную природу, но эту точку зрения отклонило большинство демократических обществ с началом процесса либерализации законов и норм о браке, которая началась с критики закона о зависимом статусе замужней женщины в XIX веке.

Законодательную позицию XVIII века кратко изложил Блэкстоун: «В браке муж и жена являются по закону одним индивидом: то есть само существование или правосубъектность женщины в рамках брака приостанавливается или по крайней мере объединяется с правосубъектностью мужа» (Blackstone 1803: 441).

В течение столетия и далее концепция зависимого статуса замужней женщины была минимизирована и в конечном итоге ликвидирована в пользу брачного равенства между мужем и женой, хотя сторонники традиционного подхода неоднократно утверждали, что такие изменения идут вразрез с сутью брака как «союза мужа и жены» (441).

Последующие изменения в социальной оценке брака нашли свое отражение в отказе от требования сексуальных отношений в целях консуммации брака и в распространении законов о разводе по обоюдному согласию супругов.

Учитывая, что такие радикальные изменения в оценке понятия брака уже произошли и что такие изменения нашли свое отражение в законе, не вполне понятно, каким образом закон и общество теперь могут последовательно или справедливо исключать однополые пары по критерию установления супружеских связей.

Лица с ограниченными возможностями

В течение 1970-х и 1980-х годов лица с ограниченными возможностями стали всё больше сетовать на то, что закон и общество относятся к ним как к людям второго сорта.

Они организовали движение за гражданские права, добивавшееся принятия законодательства, которое бы обеспечило им статус граждан с равными правами. Запрет дискриминации на почве инвалидности нашел свое отражение в Канадской хартии прав и свобод и Хартии основных прав Европейского союза. Кульминацией движения за права таких лиц стало принятие Закона о защите прав граждан США с ограниченными возможностями от 1990 года (Закон ADA). Закон АDA послужил законодательной моделью в таких странах, как Австралия, Индия и Израиль.

Предпосылками движения за права граждан с ограниченными возможностями стала идея о том, что дискриминация по признаку ограниченности возможностей в моральном плане ничем не отличается от дискриминации по расовому признаку.

Целью движения стало закрепление в праве такого же административного принципа, что обеспечивал защиту от дискриминации на расовой почве.

Однако некоторые теоретики задались вопросом, насколько уместно проводить такую аналогию. Они отмечают, что применение антидискриминационной нормы к лицам с ограниченными возможностями, например, установка пандусов для доступа к зданиям или обеспечение специальных образовательных программ, предполагает необходимость как раз учитывать наличие физических или психических отличий у людей.

Отношение, основанное на физических или психических особенностях индивида, представляется полной противоположностью идеалу «дальтонизма», который лежит в основе традиционного антидискриминационного принципа.

Даже позитивная дискриминация по критерию расы в действительности вовсе не кажется тождественной антидискриминационной политике, которая основывается на критерии ограниченных возможностей. Защитники позитивной дискриминации заявляют, что социальный идеал заключается в том, чтобы отношение к людям не зависело от их расовой принадлежности или цвета кожи.

Антирасистская политика считается тем инструментом, который способен привести общество к этому идеалу (Wasserstrom 2001).

Напротив, политика, направленная на противодействие дискриминации по признаку ограниченности возможностей, не может разумно рассматриваться как временная мера или шаг к достижению цели в виде отношения к людям независимо от ограниченности их возможностей.

Такая политика предусматривает как принцип, что при проектировании зданий или автобусов либо построении какого-либо другого аспекта нашей физической и социальной среды мы должны учитывать наличие людей с ограниченными возможностями с целью обеспечения для них «объективного равенства возможностей» (Rawls 2001: 43–44).

Необходимость полной «аккомодации» людей с ограниченными возможностями маркирует важное отличие антидискриминационной нормы в контексте ограниченных возможностей от таковой в расовом контексте.

Однако важно признать, что на уровне принципов дискриминация по признаку ограниченности возможностей считается морально неприемлемой и вообще несправедливой, собственно, по тем же причинам, что и расовая дискриминация. На индивидуальном уровне неблагоприятное обращение с лицами с ограниченными возможностями зачастую коренится в неприязни, равнодушии и моральном произволе.

На системном уровне такое обращение создает социальный образец неблагоприятной ситуации, в которой лица с ограниченными возможностями наделяются статусом людей второго сорта. С учетом этих двух аспектов принципы гражданского права остаются неизменными и в отношении людей с ограниченными возможностями. 

Еще один фактор, в силу которого считается, что критерий наличия ограниченных возможностей отличается от расового критерия, касается особых потребностей таких лиц, что обуславливает более высокие расходы на жизнь. Эти дополнительные издержки существуют даже в том случае, если была построена социально ориентированная физическая среда с равными возможностями, в которой обеспечиваются базовые гражданские и политические права и свободы.

В целях обеспечения нормального существования лицам с ограниченными возможностями могут потребоваться покупка медикаментов или препаратов и иные формы лечения, в которых не нуждаются здоровые люди. Таким образом, проведение параллели между критерием расового разделения и особыми потребностями некоторых лиц с ограниченными возможностями не представляется возможным.

Основоположная идея движения за гражданские права заключалась в том, что у чернокожих отсутствовали какие-либо особые потребности: все, что им было нужно, — избавление от бремени расизма, по итогам которого они могли бы преуспевать или терпеть неудачи наравне с остальными членами общества.

Однако, по утверждению Сильверс (Silvers 1998), параллель между расовой принадлежностью и ограниченностью возможностей по-прежнему актуальна: все, что могут во имя справедливости требовать от общества люди с ограниченными возможностями, — это объективного равенства возможностей и соблюдения их базовых гражданских прав наравне со всеми остальными.

То, что это люди со специфическими потребностями, не дает оснований для дополнительных юридических притязаний. С другой стороны, по словам Киттей (Kittay 2000), особые потребности лиц с ограниченными возможностями являются вопросом элементарной справедливости.

Она акцентирует внимание на лицах с серьезными психическими заболеваниями, для которых предоставление равных возможностей на рынке труда и политических прав в сфере общественной жизни не имеют никакого значения, равно как и для членов их семей, которые осуществляют уход за такими лицами. Погге также подвергает сомнению точку зрения Сильверс, полагая неприемлемым отрицание того, что справедливость требует предоставления со стороны общества ресурсов для удовлетворения потребностей лиц с серьезными нарушениями здоровья.

Тем не менее в некоторых случаях определенная версия подхода Сильверс может быть признана обоснованной в отношении лиц с ограниченными возможностями, которые способны «в полной мере участвовать в политических и гражданских институтах общества и в более широком смысле в его публичной жизни» (Pogge 2000: 45). Что касается таких лиц, то базовые гражданские права на равное гражданство предполагают наличие равных возможностей на участие в таких институтах, независимо от наличия ограниченных возможностей.

Хотя отдельные аспекты модели расовой дискриминации могут быть неприменимыми к лицам с серьезными психическими заболеваниями, всё же принципы, лежащие в основе борьбы за гражданские права 1950-х и 1960-х годов в США, остаются основными нормативными стандартами толкования форм неправомерной дискриминации и противодействия таким формам, которые лишь недавно стали рассматриваться исследователями и обществом в более широком объеме.

Юридические прецеденты и нормативные акты

• Allen v. State Board of Elections 89 S.Ct. 817 (1969).

• Americans With Disabilities Act. 42 U.S.C. §§12101–12213 (1999).

• Boy Scouts v. Dale 530 U.S. 640 (2000).

• Civil Rights Act of 1866. 42 U.S.C §1981 (1999).

• Civil Rights Act of 1964. 42 U.S.C. §§2000e et seq.

• Ex Parte Crow Dog 109 U.S. 556 (1883).

• Giles v. Harris 189 U.S. 475 (1903).

• Indian Civil Rights Act of 1968. 28 U.S.C. §§1301–1303.

• Obergefell v. Hodges 576 U.S. ___ (2015).

• Oklahoma Tax Commission v. Citizen Band, Potawatomi Indian Tribe 498 U.S. 505 (1991).

• Pregnancy Discrimination Act 42 U.S.C. §2000 (e)(k).

• Santa Clara Pueblo v. Martinez 436 U.S. 49 (1978).

• Shelby County v. Holder 570 U.S. ___ (2013).

• South Carolina v. Katzenbach 383 U.S. 301 (1966).

• State v Soto 734 A.2d 350.

• Voting Rights Act 42 U.S.C. §§1973–1973aa-6.

Библиография

• Аристотель, 1984. «Политика», Собр. соч.: В 4 тт., Москва: Мысль, т. 4.

• Ролз, Джон, 2010. Теория справедливости, Москва: Издательство ЛКИ.

• Ackerman, Bruce, 2014. The Civil Rights Revolution. Cambridge, MA: Harvard University Press.

• Alexander, Michelle, 2012. The New Jim Crow. Revised Edition. New York: New Press.

• Amar, Akhil Reed, 1998. The Bill of Rights, New Haven: Yale University Press.

• Anderson, Elizabeth, 2010. The Imperative of Integration, Princeton: Princeton University Press.

• Appiah, K. Anthony, 1996. ”Race, Culture, Identity: Misunderstood Connections,“ in A. Gutmann and K.A. Appiah, Color Conscious, Princeton: Princeton University Press, pp. 30–105.

• Barry, Brian, 2001. Culture and Equality, Cambridge, MA: Harvard University Press.

• Becker, Lawrence, 2005. ”Reciprocity, Justice, and Disability,“ Ethics, 116: 9–39.

• Blackstone, William, 1803/1996. Blackstone’s Commentaries, vol II. St. George Tucker, ed. Union, NJ: Lawbook Exchange.

• Bredeen, Aurelien and Benoît Morenne, 2017. “Fury Arises in France Over Accusations Police Beat and Raped a Black Man,” New York Times, February 8. available online.

• Boy Scouts, 2015. ”Boy Scouts of America Amends Adult Leadership Policy. July 27. available online.

• Choudhry, Sujit, 2002. “National Minorities and Ethnic Immigrants: Liberalism’s Political Sociology.” Journal of Political Philosophy, 10: 54-78.

• Clarke, Amy, 2012. “People of African Descent in Europe,” briefing paper for the UK Race and Europe Network, available online.

• Corvino, John and Maggie Gallagher. 2012. Debating Same-Sex Marriage, New York: Oxford University Press.

• Cranston, Maurice, 1967. “Human Rights: Real and Supposed,” in D.D. Raphael, ed., Political Theory and the Rights of Man, Bloomington, IN: Indiana University Press, pp. 43–51

• Davidson, Chandler and Bernard Grofman, eds. 1994. Quiet Revolution in the South: The Impact of the Voting Rights Act, 1965-1990, Princeton: Princeton University Press.

• Deloria, Jr. Vine, 1969/1988. Custer Died for Your Sins, Norman, OK: University of Oklahoma Press.

• Dewey, John, 1939. Freedom and Culture, New York: Capricorn.

• Dworkin, Ronald, 1995. Freedom’s Law, Cambridge, MA: Harvard University Press.

• Eskridge, William, 1996. The Case for Same-Sex Marriage, New York: Free Press.

• Eskridge Jr., William and Darren R. Spedale, 2006. Gay Marriage: For Better or For Worse?: What We’ve Learned from the Evidence, New York: Oxford University Press.

• Eze, Emmanuel Chukwude, 1997. “The Color of Reason,” in Postcolonial African Philosophy, E.C. Eze, ed. Cambridge, MA: Blackwell, pp. 103-40.

• Finnis, John, 1997. “The Good of Marriage and the Morality of Sexual Relations,” American Journal of Jurisprudence, 42: 97–134.

• –––, 1996. “Natural Law Theory and Limited Government,” in Robert P. George, ed., Natural Law, Liberalism and Morality, Oxford: Oxford University Press, pp. 1–26

• Forman, James Jr., 2012. “Racial Critiques of Mass Incarceration,” New York University Law Review, 87: 21-69.

• Gardner, John, 1998. “On the Ground of Her Sex(uality),” Oxford Journal of Legal Studies, 18: 167–87.

• George, Robert, 1993. Making Men Moral, Oxford: Clarendon Press.

• Girgis, Sherif, Ryan T. Anderson, and Robert P. George, 2012. What is Marriage? Man and Woman: A Defense, New York: Encounter Books.

• Habermas, Jurgen, 1996. “Citizenship and National Identity,” in Between Facts and Norms, Cambridge, MA: MIT Press, pp. 491–515.

• Haywood, Harry, 1948. Negro Liberation, New York: International Publishers.

• Holmes, Stephen and Cass Sunstein, 1999. The Cost of Rights, New York: Norton.

• Johnston, Darlene, 1995. “Native Rights as Collective Rights; A Question of Group Self-Preservation,” in Will Kymlicka (ed.), The Rights of Cultural Minorities, Oxford, UK: Oxford University Press.

• Kernohan, Andrew, 1998. Liberalism, Equality, and Cultural Oppression, Cambridge: Cambridge University Press.

• King, Jr., Martin Luther, 1967/2010. Where Do We Go From Here?, Boston: Beacon Press.

• Kittay, Eva F. 2000.“At Home with My Daughter,” in L.P. Francis and A. Silvers, eds., Americans with Disabilities, New York: Routledge: 64–80.

• Koh, Harold Hongju et al., 2015. “Brief for Foreign and Comparative Law Experts Harold Hongju Koh et al. as Amici Curiae in Support of Petitioners,” Obergefell v. Hodges, March 6. available online.

• Koppelman, Andrew, 1996. Antidiscrimination Law and Social Equality, New Haven: Yale University Press.

• –––, 1997. “Three Arguments for Gay Rights,” Michigan Law Review, 95: 1636-67,

• Kukathas, Chandran, 1995. “Are There Any Cultural Rights,” in W. Kymlicka, ed., The Rights of Minority Cultures, New York: Oxford University Press, pp. 228–56.

• –––, “Is Feminism Bad for Multiculturalism?” 2001. Public Affairs Quarterly, 15: 83–97.

• Kymlicka, Will, 1995. Multicultural Citizenship, Oxford: Clarendon Press.

• –––, 1994. “Individual and Community Rights,” in J. Baker (ed.), Group Rights, University of Toronto Press.

• –––, 1989. Liberalism, Community, and Culture, Oxford: Clarendon Press.

• Lee, Patrick and Robert George, 1997. “What Sex Can Be: Self-Alienation, Illusion, or One-Flesh?” American Journal of Jurisprudence, 42: 135–57.

• Lever, Annabelle, 2005. “Why Racial Profiling is Hard to Justify,” Philosophy and Public Affairs, 33: 94-110.

• –––, 2007. “What’s Wrong with Racial Profiling? Another Look at the Problem,” Criminal Justice Ethics, 26: 20-28.

• Lippert-Rasmussen, Kasper, 2006. “Racial Profiling Versus Community,” Journal of Applied Philosophy, 23: 191-205.

• Macedo, Stephen, 1996. “Sexual Morality and the New Natural Law,” in R.P. George,ed., Natural Law, Liberalism, and Morality, Oxford: Oxford University Press.

• MacKinnon, Catherine, 1987. Feminism Unmodified, Cambridge, MA: Harvard University Press.

• Manin, Bernard, 1997. The Principles of Representative Government, Cambridge: Cambridge University Press.

• Marshall, T.M., 1965. Class, Citizenship, and Social Development, Garden City, NY: Anchor.

• Miller, David, 2013. Justice for Earthlings, Cambridge: Cambridge University Press.

• Mills, Charles W., 2005. “Kant’s Untermenschen,” in Race and Racism in Modern Philosophy, Andrew Valls, ed. Ithaca, NY: Cornell University Press, pp. 169-93.

• Patten, Alan, 2014. Equal Recognition, Princeton: Princeton University Press.

• Pogge, Thomas, 2000. “Justice for People with Disabilities,” in L.P. Francis and A. Silvers, eds., Americans with Diabilities, New York: Routledge, pp. 34–53.

• Rawls, John, 2001. Justice as Fairness: A Restatement, Cambridge, MA: Harvard University Press.

• –––, 1995. “Political Liberalism: Reply to Habermas,” Journal of Philosophy, 92: 132–80.

• –––, 1993 Political Liberalism, expanded ed. New York: Columbia University Press.

• Reiman, Jeffrey, 2011. “Is Racial Profiling Just? Making Criminal Justice Policy in the Original Position,” Journal of Ethics, 15: 3-19.

• Risse, Mathias, 2007. “Racial Profiling: A Reply to Two Critics,” Criminal Justice Ethics, 26: 4-19.

• Risse, Mathias, and Richard Zeckhauser, 2004. “Racial Profiling,” Philosophy and Public Affair, 32: 131-170.

• Shattuck, Petra T. and Jill Norgren, 1993. Partial Justice, Providence, RI: Berg Publishers.

• Shelby, Tommie, 2014. “Integration, Inequality, and Imperatives of Justice,” Philosophy and Public Affairs, 42: 253-285.

• Silvers, Anita, 1998. “Formal Justice,” in A. Silvers, D. Wasserman and M. Mahowald, eds., Disability, Difference, Discrimination, Lanham, MD: Rowman and Littlefield: 13–145.

• Sunstein, Cass, 2001. Designing Democracy, New York: Oxford University Press.

• Taylor, Charles, 1994. “The Politics of Recognition,” in A. Guttman, ed., Multiculturalism, Princeton: Princeton University Press.

• Taylor, Harriet, 1851/1984. “Enfranchisement of Women,” in J.M. Robson ed., Collected Works of John Stuart Mill, Vol XXI, Toronto: University of Toronto Press, pp. 393–415.

• Ture, Kwame and Charles V. Hamilton, 1967/1992. Black Power, New York: Vintage Books.

• Valencia-Weber, Gloria, 2004. “Santa Clara Pueblo v. Martinez: Twenty-five Years of Disparate Cultural Visions,” Kansas Journal of Law and Public Policy, 14: 49– 59.

• Valls, Andrew, 2010. “A Liberal Defense of Black Nationalism,” American Political Science Review, 104: 467–481.

• Waldron, Jeremy, 1995. “Minority Cultures and the Cosmopolitan Alternative,” in W. Kymlicka, ed., The Rights of Minority Cultures, New York: Oxford University Press, pp. 93–119.

• –––, 1993. Liberal Rights, Cambridge: Cambridge University Press

• Walzer, Michael, 1983. Spheres of Justice, New York: Basic Books.

• Wardle, Lynn, 1996. “A Critical Analysis of Constitutional Claims for Same-Sex Marriage,” Brigham Young Law Review, 1996: 1–96

• Wasserstrom, Richard, 2001. “Racism and Sexism,” reprinted in B. Boxill, ed., Race and Racism, Oxford: Oxford University Press, pp. 307–43.

• –––, 1976. “Racism, Sexism, and Preferential Treatment,” UCLA Law Review, 3: 581–622.

• Wellman, Carl, 1999. The Proliferation of Rights: Moral Progress or Empty Rhetoric? Boulder, CO: Westview.