диспуты

Поделиться статьей в социальных сетях:

в избранное

Феминистский взгляд на изнасилование

Ссылка на оригинал: Stanford Encyclopedia of Philosophy

Впервые опубликовано 13 мая 2009 года; содержательно переработано 21 июня 2017 года.

Несмотря на то, что вокруг определения термина «изнасилование» ведутся споры, в самом общем смысле под этим понимается совершение полового акта с человеком путем применения силы и/или без согласия последнего. В подавляющем числе случаев изнасилование совершается мужчинами и юношами и обыкновенно в отношении женщин и девушек, а иногда в отношении других мужчин и юношей. (В данной статье рассматриваются прежде всего преступники мужского пола и жертвы женского пола.)

Практически все феминистки и профеминисты согласны с тем, что изнасилование — это тяжкое преступление, которое слишком часто остается незамеченным, неверно определяется и легитимировано. Однако споры ведутся о том, в каких терминах следует понимать изнасилование и как необходимо бороться с ним, как с юридической, так и социальной точек зрения.

Общие темы. От либерального к радикальному феминизму

Практически во всех феминистских размышлениях об изнасиловании можно выделить несколько основополагающих тем.

Во-первых, феминистки и профеминисты требуют «прервать замалчивание» изнасилований. Феминистская мысль и актинизм бросили вызов мифу о том, что изнасилования — это редкое и исключительное явление, показав, что на самом деле женщины и девушки сталкиваются с этим намного чаще. В последние десятилетия эта тема стала предметом феминистских выступлений и программ повышения уровня осведомленности, где женщины рассказывают о том, как были подвержены изнасилованию и другим формам жестокого обращения. На сегодняшний день все это находит свое подтверждения в проведенных исследованиях: так, например, среди опрошенных 16 000 американок 18,3% женщин сообщают, что они стали жертвами изнасилования или же о попытках изнасилования в какой-то момент своей жизни (Black et al. 2011). 42,2% опрошенных женщин были моложе восемнадцати лет, когда впервые стали жертвами насилия; более раннее исследование показало, что молодые девушки в два раза чаще сообщают об изнасиловании, нежели взрослые женщины (Tjaden and Thoennes 2000). И действительно, огромное количество женщин в течение своих жизней неоднократно становятся жертвами насилия: в том же более раннем исследовании среди женщин, сообщивших о том, что они подвергались насилию, среднее число изнасилований на одну женщину за этот период времени — 2,9.

Чтобы точно оценить частоту изнасилований, необходимо четкое понимание того, что такое изнасилование, и тех различных обстоятельств, в которых оно может произойти. Очень часто узкое и стереотипное представление об изнасиловании способствуют недооценке частоты изнасилований: например, образ некого незнакомца, выскакивающего из-за куста и размахивающего оружием перед лицом женщины, которую он никогда раньше не видел. Несмотря на то, что подобные преступления действительно происходят, подавляющее число изнасилований совершаются человеком или людьми, которые так или иначе знакомы с жертвой: те, с кем женщина ходит на свидания, ее родственники, друзья, начальники, супруг, соседи, коллеги и т.д. (По этой причине, опять же вопреки стереотипу, большинство изнасилований носят внутрирасовый характер.) В уже упоминавшемся исследований среди 16 000 американок 51,1% женщин стали жертвами изнасилования со стороны своих сексуальных партнеров; а 40,8% — со стороны своих знакомых (Black et al. 2011). Поразительно мало насильников несут наказание: по оценкам, в США обвинительный приговор выносится в 2–9% случаев от общего числа изнасилований (Kim 2012: 264); «94–95% от общего числа насильников и около 84% обвинённых в изнасиловании остаются на свободе» (Kim 2012: 272).

Большую часть истории человечества женщины были собственностью мужчин, причем их ценность как собственности измерялась в основном их сексуальной «чистотой». В таком случае изнасилование рассматривалось как имущественное преступление против мужа или отца женщины (Burgess-Jackson 1996: 44–49). Изнасилованная женщина или девушка менее ценна как собственность, и наказание за изнасилование часто включало в себя штрафы или другую компенсацию, выплачиваемую ее мужу или отцу (Burgess-Jackson 1996: 68). Исключение супружеского изнасилования в законе, которое сохранилось в США до 1990-х годов, очевидно, является пережитком этого подхода. Предполагалось, что никакое преступление не совершается, если мужчина принуждает свою жену к сексу, поскольку она является его собственностью; имущественный статус порабощенных афроамериканских женщин также давал право их собственникам на неограниченное сексуальное использование женщин. Еще одним выводом такого подхода стало то, что женщины, которые не были частной собственностью какого-либо мужчины, — например, секс-работницы — не могли подвергнуться изнасилованию или же вследствие их изнасилования никто важный не пострадал (Dworkin 1997: 196–202; Burgess-Jackson 1996: 46–47, 69). Учитывая это укоренившееся историческое и культурное наследие, феминистское переосмысление «изнасилования» как преступления против самой женщины — это не что иное, как революция.

К сожалению, женщины редко сообщают об изнасиловании; исследование, основанное на случайной выборке большого количества женщин, показывает, что всего лишь 16–36% женщин сообщают о том, что они стали жертвами изнасилования (Anderson 2003: 78). Количество обвинительных приговоров также остается очень низки по сравнению с другими насильственными преступлениями; некоторые исследования оценивают их количество в США в 5% (Caringella 2008). Десятилетия активной борьбы за социальные и правовые изменения были вдохновлены феминистским признанием серьезности проблемы изнасилования и ее повсеместной распространенности, а также столь редкой возможностью жертвы изнасилования добиться справедливости. Феминистки и профеминисты во многих штатах США преуспели не только в изменении юридических определений изнасилования (см. ниже), но и в прекращении многих разрушительных и сексистских практик в судебных процессах по делам об изнасилованиях. Например, закон «о защите жертв изнасилования» теперь ограничивает допустимость доказательств о сексуальном анамнезе жертвы, и большинство юрисдикций отказались от требования «немедленного сообщения», от необходимости предоставления дополнительных доказательств и от повторения традиционного «предостерегающего правила» (что изнасилование — это обвинение, которое легко сделать и трудно опровергнуть). Все эти практики отражают сексистские и ложные стереотипы — например, что изнасилование происходит (или имеет значение только тогда, когда оно происходит) с сексуально «невинными» либо «добродетельными» женщинами или что женщины, скорее всего, лгут о том, что они стали жертвой изнасилования, — и в то же время еще сильнее травмируют женщин во время проведения судебного процесса и уменьшают вероятность вынесения обвинительного приговора обвиняемому. Помимо того, что феминистки и профеминисты настаивают на изменениях в законодательстве, а также на изменениях в практиках полиции и прокуратуры, они создали и начали работать в кризисных центрах и на горячих линиях для оказания помощи жертва изнасилований, независимо от того, хотят ли они выдвигать обвинения в отношению нападавших или же нет.

С либеральной точки зрения, изнасилование — гендерно-нейтральное посягательство на индивидуальную автономию, приравниваемое к другим формам насилия и/или незаконного присвоения; в центре внимания находится вред, причиняемый каждой отдельной жертве в результате совершенного изнасилования. Более радикальные взгляды, напротив, утверждают, что изнасилование должно пониматься и восприниматься как важный рычаг патриархата. Джонсон определяет патриархат как социальную систему, в которой у мужчин несоизмеримо больше властных и авторитетных позиций, а центральные нормы и ценности определяются через мужественность и маскулинность (которые, в свою очередь, определяются в терминах доминирования и контроля), и мужчины находятся в центре внимания большинства культурных пространств (Johnson 2005: 4–15). Радикальные феминистки рассматривают изнасилование как результат патриархальных конструктов гендера и сексуальности в контексте более обширной системы мужской власти; особый акцент они делают на вреде, который изнасилование наносит женщинам как социальной группе.

Кроме того, радикальные феминистские подходы к изнасилованию часто имеют одну или несколько из следующих трех особенностей.

Во-первых, они рассматривают лишение телесного суверенитета женщинами как центральный элемент патриархата — в частности, мужской контроль над женской сексуальностью и репродуктивной системой (Whisnant 2007). В результате они рассматривают изнасилование как одну из многочисленных форм насилия и эксплуатации со стороны мужчин, рассматривая их взаимосвязи и то, как они согласованно работают, чтобы поддерживать и усиливать угнетение женщин.

Во-вторых, они расширяют определение термина «изнасилование», включая в это понятие больше, чем просто применение явной физической силы и насилия (или явную угрозу и применения). Определяя, каким образом паттерны мужской власти систематически подрывают телесную и сексуальную свободу женщин, и бросая вызов приравниванию женского подчинения осмысленному согласию, радикальные феминистки склонны видеть непрерывную связь (а не радикальное отличие) между изнасилованием и большей частью «нормальной» гетеросексуальной активностью.

В-третьих, акцент на групповом угнетении также побудил многих радикальных феминисток исследовать роль изнасилования как такового и идеологий изнасилования в создании и воспроизведении не только в формировании патриархата, но и иных многочисленных систем господства, включая расизм и колониализм.

Критерий: что считается?

Феминистки и профеминисты выступают за то, чтобы опыт женщин и девочек, переживших насилие, воспринимался серьезно — чтобы признавался вред, нанесенный им в результате этого, и чтобы те, кто причинил этот вред, были привлечены к ответственности.

Достижение этих целей часто включает в себя оспаривание устаревших взглядов на изнасилование, когда определенные виды контактов не считались за изнасилования ни с социальной, ни с юридической точек зрения, хотя должны быть признаны таковыми. Таким образом феминистки и профеминисты оспаривают ограниченные определения (часто закрепленные в законе) того, что может считаться изнасилованием (Burgess-Jackson 1996: 77–86; Sanday 1996: 161–183; Bevacqua 2000). Яркими примерами могут стать признание супружеского изнасилования, изнасилования со стороны человека, с которым жертва состоит в незарегистрированных романтических отношениях, а также изнасилования со стороны просто знакомого человека. Феминистки и профеминисты также оспаривают идею (заимствованную из английского общего права) о том, что изнасилованием может считаться исключительно такой контакт, в котором жертва должна проявлять «крайнее» (или хоть какое-нибудь) физическое сопротивление, а также идею о том, что изнасилование с необходимостью должно включать в себя вагинальное проникновение пениса (жертвы могут быть изнасилованы орально, анально и/или пальцами или иными предметами).

Существуют различные феминистские взгляды на то, нужно ли пересматривать и дополнять определение изнасилования и, следовательно, его юридические формулировки, и если нужно — то каким образом.

Согласие

Как социальное, так и юридическое определение изнасилования обыкновенно основывается (или хотя бы частично) на концепции согласия. (Многие законодательства также включают в себя необходимость составляющей принуждения, о чем подробнее будет говориться далее.) Согласиться на что-то на первый взгляд значит отменить первоначальные предположения о том, что можно делать, а что нельзя. В большинстве случае работает устоявшаяся презумпция, согласно которой никто не может иметь доступ к чужому телу, собственности, личной информации или иным элементам чужой личной жизни. Однако эта презумпция отменяется, когда (и до тех пор, пока) человек дает другому согласие на такой доступ. Таким образом, согласие изменяет структуру прав и обязанностей между двумя и более сторонами.

В большинстве случаев согласие женщин на секс трактуется довольно широко — просто как отсутствие отказа или сопротивления; феминистки критиковали этот подход, утверждая, что в таком случае согласными считаются женщины, находящиеся в бессознательном состоянии, не говоря уже о других неблагоприятных последствиях (MacKinnon 1989b: 340; Archard 1998: 85). Кроме того, слишком часто считалось, что внешний вид женщины, ее одежда, статус, местоположение, предшествующая сексуальная жизнь или отношения с мужчиной, о котором идет речь, выступают как своего рода согласие (то есть «напрашиваются на это») либо же делают ее согласие неуместным или нежным. Одной из самых важных задач феминистской программы было бросить вызов подобным идеям и дискредитировать их — отрицать, что одежда женщины, ее местоположение или предшествующий сексуальный выбор позволяет рассматривать ее как согласную на секс в каждом конкретном случае.

В целом согласие можно понимать как в поведенческой, так и в перформативной перспективах (Kazan 1998). В первом случае согласие рассматривается как ментальное состояние утверждения или готовности; во втором случае согласие рассматривается как определенный вид действия или высказывания (например, высказывание «да» или кивок).

Очень часто преступники рассматривают такое поведение (например, ношение откровенной одежды, поход куда-то наедине с мужчиной, участие в активном петтинге) как свидетельство того, что женщина ментально готова к сексу, поэтому феминистки часто выступали против поведенческой перспективы согласия в пользу перформативной; в случае же перформативного согласия от обвиняемого могут потребовать точно воспроизвести то, что сказала или сделала женщина, чтобы подтвердить свое согласие на секс. Еще одним преимуществом перформативного согласия является тот факт, что согласие на секс не рассматривается как состояние женщины по умолчанию, но должно воспроизводиться активными и утвердительными действиями. И это вновь противоречит традиционным патриархальным взглядам, согласно которым, если женщина физически не сопротивлялась — и опять же, «до конца» не сопротивлялась — попыткам мужчины заняться с ней сексом, значит, она автоматически соглашалась на это (или по крайней мере он был оправдан в своих действиях на основе этих предположений).

Одним из недостатков перформативного рассмотрения согласия является то, что в таком случае не учитывается контекст того или иного поведения или высказывания. Например, женщина может сказать «да» или сделать вид, что заинтересована в сексуальном контакте в ситуации, когда насильник нападает на нее с ножом, чтобы не разгневать его и не дать повода ранить ее или даже убить. Однако абсурдно рассматривать такое ее поведение или высказывание как согласие (или по крайней мере как осмысленное согласие). Вопрос заключается в том, какие существуют иные внешние ограничения или внешнее давление, подрывающие истинность согласия (видимого согласия) женщин. Иначе говоря — если мы считаем, что «нет» всегда означает нет, мы также должны иметь в виду, что иногда «да» означает нет. Существует очень много явных и скрытых угроз, которые делают согласие женщины на секс менее значимым: мужчина может угрожать женщине подать в суд на опеку над их совместными детьми, сорвать ее заявку на получение грин-карты, выселить ее, или просто обижаться и портить ей жизнь на протяжении некоторого времени, если она откажется заниматься с ним сексом. Ведутся споры о том, что из этих ненасильственных принудительных действий (если какие-то из них таковыми являются) следует рассматривать как изнасилование — с моральной или же с юридической точки зрения (Schulhofer 1998; Burgess-Jackson 1996: 91–106).

Этот вопрос особенно важен в перспективе феминизма, поскольку в патриархальном обществе мужчины ожидаемо обладают социальной, юридической и/или институциональной властью над женщинами и, таким образом, могут лишить важных благ женщин, которые отказали им в сексе, в дополнение к угрозам причинения вреда и возможных последствий. Рассматривая по крайней мере некоторые виды ненасильственного принуждения как несовместимого с осмысленным согласием, можно прийти к выводу, что некоторые виды сексуального домогательства (т.н. «услуга за услугу») также являются изнасилованием (Falk 1998). Кроме того, некоторые радикальные феминистки характеризуют проституцию как «коммерческое сексуальное насилие» (Jeffreys 1997), что отражает широкое понимание экономического или иного принудительного давления, которое часто вынуждает женщин соглашаться на действия сексуального характера в проституции (даже там, где физическое насилие не играет никакой роли).

Преступный умысел

Еще более сложный вопрос заключается в том, должно ли обычное требование преступного умысла, mens rea (или же «субъективной стороны преступления») со стороны уголовного закона применяться и к изнасилованию; и если да, то как это требование следует истолковывать.

В самом широком смысле требования наличия преступного умысла означает, что обвинение должно не только доказать факт насильственного секса, но и то, что мужчина находился в определенном умонастроении, поскольку женщина не давала согласия на секс. Исследователи спорят о том, что это за умонастроение и что считается преступным умыслам в случаях изнасилования (Burgess-Jackson 1996: 137–161).

Согласно наиболее консервативной позиции, популярность которой принесло дело Моргана в 1976 году (DPP v Morgan) (Baron 2001: 9–14), мужчина лишь в том случае имеет преступный умысел, если считает, что женщина не согласна (или что она, по крайней мере вероятно, не согласна). С этой точки зрения, мужчина, который искренне верит в то, что женщина согласна, не виновен в изнасиловании, независимо от того, насколько необоснованной может быть его вера в данных обстоятельствах.

Более умеренная позиция состоит в том, что мужчина имеет преступный умысел, если он либо считает, что женщина не согласна, либо необоснованно считает, что она согласна. Таким образом, в юрисдикциях, где действует такое понимание преступного умысла — вопрос о том, действительно ли женщина дала согласие (особенно в случаях изнасилования на свидании или изнасилования со стороны знакомых), отходит на второй план, основное же внимание уделяется вопросу о том, обоснованно ли мужчина полагал, что он дала согласие.

Гусак и Томас (Husak and Thomas 1992) утверждают, что существуют особые социальные действия или поведение (или т.н. «ухаживание), посредством которых женщины утверждают свою готовность к сексу; и в случае если женщина вовлечена в подобные социальные действия, то мужчина может обоснованно полагать, что она согласна на секс. Против этой точки зрения, однако, решительно возражает Арчард (Archard 1997): он считает, что любые подобные соглашения, скорее всего, будут двусмысленными и не всем понятными (особенно учитывая исследования, которые показывают, что мужчины обычно интерпретируют поведение женщин в более сексуализированных терминах, чем женщины вкладывают или намериваются вложить в свои действия), что мужчина рискует причинить серьезный вред, полагаясь на свои убеждения о таких соглашениях, и что существует готовая альтернатива этому, а именно — открыто спрашивать своего партнера, согласен ли он или нет.

Одна из наиболее влиятельных интерпретаций «разумного убеждения» была предложена Лоис Пино (Pineau 1989): суждения об обоснованности в этой области должны основываться на некоторой нормативной концепции здорового, обыкновенного сексуального взаимодействия. Согласно доминирующей концепции, которую Пино называет «агрессивно-договорной моделью», следствием сексуально провокационного поведения женщин является принудительное соглашение на секс, мужская сексуальность неуправляема после определенного момента, и женщинам нельзя доверять в вопросах сексуальности. Пино считает, что эта модель является условием, на котором многие люди основывают свои суждения о разумном убеждении в случаях изнасилования. Агрессивно-договорная модель должна быть заменена, по ее мнению, моделью «коммуникативного сексуального поведения», которая делает акцент на «комфорте и общении, сводя к минимуму давление и постоянное наблюдение за состоянием партнера» (Pineau 1989: 231). Скорее всего, коммуникативное сексуальное поведение принесет пользу обеим сторонам, позволив партнерам реализовывать свои чувственные желания без манипуляций и патернализма, с соблюдением норм, соответствующих дружбе и доверию. Поскольку человек узнает о желаниях (или об их отсутствии) партнера через общение, Пино утверждает, что «там, где нет коммуникативного сексуального поведения, нет оснований полагать, что секс имеет ненасильственный характер».

Она также говорит:

Короче говоря, если мужчина не участвует в коммуникативном сексуальном поведении, то он не знает наверняка, согласна ли его партнерка; ну а если он все же убежден, что она согласна, то это убеждение не имеет никаких оснований.

Согласно МакКиннон, требование наличия преступного умысла означает, что «мужское восприятие желаний женщины определяет, стала ли она жертвой насилия или нет», и этот подход проблематичен, поскольку «мужчины систематически обусловлены даже не замечать, чего хотят женщины» (MacKinnon 1989: 180–181). Она считает, что принятие концепции «обоснованного убеждения» не особо помогает, поскольку понятие «разумности» почти неизбежно опирается на патриархальные и порнографические допущения; таким образом, «измерение согласия с позиции социальной обоснованности, то есть с позиции объективной точки зрения, воспроизводит эту же проблему, но под более красивым именем» (MacKinnon 1989: 181).

Здесь МакКиннон обращается к более широкой дискуссии в феминистской правовой теории, в которой некоторые феминистки выступали за принятие «нормы обоснованности относительно женщин» в различных вопросах — от сексуальных домогательств до преследования, избиения и изнасилования. Сторонники этого подхода считают, что гендерно-нейтральный стандарт обоснованности и разумности невозможен, учитывая различия в социальном положении мужчин и женщин. Они указывают, например, на то, что мужчины обладают большей социальной и (в большинстве случаев) физической властью, чем женщины, и, соответственно, убеждения и реакции женщин формируются под постоянной угрозой насилия со стороны мужчин, с которой женщинам приходится жить (Kerns 2001). Из-за этих различий женщины и мужчины часто имеют различные представления о поведении людей друг с другом (Scheppele 1991: 45): например, поведение, которое мужчины считают просто кокетливым, может восприниматься женщинами как оскорбительное или даже угрожающее; и ухаживание, видимое мужчинами как проявление любвеобильной настойчивости, может расцениваться женщинами как физическое запугивание. Хабин и Хейли (отвергающие этот подход) утверждают, что его сторонники считают, что «когда мы пытаемся определить являются ли действия и слова жертвы согласием на секс или указывают на это согласие, — это норма разумной женщины, которую мы должны использовать» (Hubin and Haely 1999: 119). Так, например, присяжные, оценивая обоснованность суждения предполагаемой жертвы о том, что в определенной ситуации сопротивляться принуждению к сексу было бы просто опасно, задались бы вопросом — является ли рассуждение в этой ситуации рассуждением разумной женщины. Противники нормы женской разумности считают, что можно и нужно учитывать общие различия между мужской и женской физиологией, в социальном опыте и восприятии, не привнося гендер в определение разумности и обоснованности. Например, соглашаясь с тем, что норма человеческой разумности чаще всего разнится для мужчин и для женщин, Хабин и Хейли утверждают, что «это происходит не потому, что норма человеческой разумности не является собой единого (гендерно-нейтрального) стандарта, а потому что стандарт, который мы используем, чувствителен к особенностям агента и к ситуации, которые имеют непосредственное отношение к гендеру» (Hubin and Haely 1999: 133).

Насилие

Во многих юрисдикциях изнасилование определяется как преступление, состоящее из двух отдельных элементов: насилия и отсутствия согласия. Как отмечает Уэст, в таких юрисдикциях

Уэст объясняет, что исторически закон об изнасиловании рассматривал два вида принудительного секса как секса добровольного: во-первых, секс, навязанный мужчиной своей жене (поскольку считалась, что женщина, выйдя замуж, навсегда и бесповоротно «дала свое согласие» на секс); и во-вторых, подчинение или молчаливое согласие перед лицом, демонстрирующим свое превосходство в силе и/или угрожающим еще более насильственными действиями.

Более того, она указывает на то, что в порнографии и СМИ женщин часто изображают как получающих удовольствие от насильственных действий и даже насильственного секса и (как предполагается) согласных на такое насилие. Подобные предрассудки часто сводят на нет такие случаи изнасилования, когда, например, обвиняемый утверждает, что встреча была просто «грубым сексом», от которого жертва получала наслаждение. Уэст считает, что элемент несогласия в определение изнасилования был включен вдобавок к элементу применения силы, поскольку бытует мнение, что «женщины соглашаются на насильственный секс все время — поэтому сам по себе секс по принуждению не может считаться изнасилованием» (West 1996: 239).

С другой стороны, случаи секса без согласия также включают в себя случаи принуждения к сексу без применения силы.Когда, например, женщину принуждают к сексу обманом или вводя в заблуждение (например, когда врач говорит женщине, что секс с ним необходим ей для лечения); и случаи принуждения к сексу без применения силы (например, когда профессор говорит студентке, что та должна заняться с ним сексом, чтобы успешно сдать его предмет). Склонность законодательства рассматривать такие встречи как обоюдно и осмысленно согласованные резко отличается от того, как согласие понимается в других областях; как отмечает Уэст, «обман или принуждение, искажающее согласие в несексуальных контекстах, представляет собой либо преступную, либо приносящую вред деятельность» (West 1996: 240).

Однако их мнения разнятся относительно того, как в идеале должны быть структурированы законы об изнасиловании. Возможно, наиболее распространенное мнение относительно этого вопроса таково, что элемент применения насилия должен быт изъят из определения, а изнасилование должно определяться просто как секс без согласия различной степени тяжести в зависимости от того, применяется ли и в какой степени насилие и жестокость (Estrich 1987). Хотя сейчас законодательства некоторых стран определяют изнасилование таким образом, физическая сила в них часто вписана в определения несогласия; и таким образом, на практике эти законодательства работают схожим образом с двойным определением изнасилования через насилие и несогласие (Anderson 2005a: 630).

Другой альтернативой является исключение требования несогласие, определяющего изнасилование просто как секс по принуждению. МакКиннон выступает в защиту этой стратегии, утверждая, что «изнасилование должно определяться как секс по принуждению, одной из форм которого выступает секс с применением физической силы. Требование отсутствия согласия является излишним и не должно выделяться в качестве отдельного элемента преступления» (MacKinnon 1989: 245). Преимуществом этого подхода является то, что главный акцент сделан на том, что сделал преступник, а не на том, как отреагировала жертва (то есть не на том, вела ли жертва себя так, будто бы она была согласна, и были ли у преступника основания так полагать).

Третий подход заключается в разделении этих двух элементов на два отдельных преступления, в одном из которых применяется насилие, а в другом — отсутствует согласие. Этого подхода придерживается МакГрегор, утверждая:

Другие подходы

Недавние исследования предлагают некоторые новые подходы к юридическому определению изнасилования. МакКиннон, например, предложила дополнить более широкое понимание насилия (включая иерархию власти) не требованием несогласия, но нормой «желанности» (welcomeness). Норма согласия, как замечает МакКиннон, включает в себя гендерную иерархию, предполагая, что мужчины инициируют секс, на который женщины либо соглашаются, либо от которого отказываются; норма «желанности», в свою очередь, оставляет главную роль за «выбором, взаимностью и желанием» (MacKinnon 2005: 243).

Она объясняет свой подход следующим образом:

МакКиннон также рекомендует принять новые, основанные на равноправии законы о гражданских правах, которые могут быть использованы жертвами сексуального насилия против нападавших. Она считает, что такие законы обеспечат пострадавшим своего рода сохранение чувства собственного достоинства и контроля, о которых обыкновенно забывают в процессе уголовного дела, и в то же время закрепят за преступниками «клеймо нетерпимости» (MacKinnon 2005: 248).

Андерсон (Anderson 2005b) настаивает исключить как требование применения силы, так и требование несогласия, а вместо них применять то, что она называет «модель переговоров». Она противопоставляет свой подход двум наиболее популярным «реформированным» позициям, которые она называет моделью «отказа» и моделью «согласия». Согласно модели «отказа», секс является добровольным, если жертва не говорит «нет» или не сопротивляется физически. Согласно модели «согласия», секс считается изнасилованием в том случае, если согласие на него не дается утвердительно (вербально или посредством физического действий). Критикуя модель «отказа», Андерсон указывает на то, что многие жертвы испытывают перитравматический паралич и/или диссоциацию — то есть такое состояние в момент переживания травмы, которое делает их неспособными возражать или сопротивляться. Более того, и модель «отказа», и модель «согласия» в значительной степени опираются на способность мужчин интерпретировать невербальное поведение женщин, несмотря на убедительные доказательства того, что мужчины обыкновенно с этим не справляются: например, модель «отказа» позволяет мужчине делать вывод о согласии женщины, исходя из ее молчания или отсутствия физического сопротивления. Наконец, на практике обе модели исходят из того, что добровольное участие женщины в непроникающей сексуальной активности является надежным показателем ее согласия на проникновение (Андерсон, например, указывает на то, что, согласно Шульхоферу, защитнику модели «согласия», активное участие женщины в секс-практиках без пенетрации обычно говорит о ее готовности к проникающему сексу). Андерсен подчеркивает, что такая предпосылка не просто чаще всего ошибочна, но и особенно опасна в эпоху СПИДа.

Изнасилование: его зло и ущерб

Любое юридическое определение «изнасилования» подразумевает соответствующую идею о том, что не так с изнасилованием в моральном плане: это может быть незаконное применение силы, игнорирование несогласия жертвы и т.д. Теоретики феминизма часто стремились дать более структурированное определение чувству неправильности изнасилования и тому особому вреду, которое оно наносит, чем юридическое определение.

Нет сомнений в том, что зло и вред, приносимое изнасилованием, сложно и многообразно; расставленные в этих интерпретационных рамках акценты могут быть рассмотрены в различных контекстах и в разных целях.

Причинение вреда отдельным жертвам

Точка зрения, наиболее часто отождествляемая с феминизмом в популярном дискурсе, заключается в том, что изнасилование является преступлением «насилия, а не секса», то есть формой нападения, сексуальная природа которого не имеет значения и которое аналогично другим насильственным преступлениям. Хотя эта точка зрения редко защищалась философами феминизма, она имело место в некоторых публичных феминистских образовательных и активистских проектах по борьбе с изнасилованиями. (Сьюзен Браунмиллер, одна из теоретиков феминизма, утверждала, что придерживается этой точки зрения: см. Brownmiller 1975; см. также Cahill 2001: 16–28.) Подобные усилия часто направлены на то, чтобы оспорить взгляды на изнасилование как на «преступление страсти», мотивированное непреодолимым сексуальным желанием преступника (предположительно в ответ на сексуальную привлекательность жертвы и/или провокацию с ее стороны).

И таким образом, феминистки не только оспаривают предположение о виновности жертвы, но и часто делают акцент на несексуальной мотивации насильников, такой как гнев или желание доминирования и контроля; с этой точки зрения, насильник — это жестокий преступник наравне с другими жестокими преступниками, а не просто парень, слишком сильно ищущий секса. Точно так же этот подход подчеркивает, что жертвы изнасилований действительно являются жертвами преступлений, а не непонятно каким образом возбужденными людьми, которые занимались чрезмерно грубым сексом и, возможно, он им просто нравился.

Однако ограниченность подхода «насилие, а не секс» довольно очевидна. Сексуальная природа изнасилования играет центральную роль как в понимании мотивов насильника, так и последствий для жертвы, не говоря уже о более широких социальных и идеологических корнях и последствий этого преступления. Хотя мотивация преступников различна, важно задать вопрос, почему так много мужчин, которые хотят причинить женщинам вред или применять насилие в отношении них, избирают для этого действия сексуального характера. Кроме того, желание секса со стороны мужчины иногда становится причиной изнасилований; и возможно, мужчина бы даже больше предпочел, чтобы женщина согласилась, но готов действовать и без ее согласия. Сексуальный характер изнасилований является главным как с точки зрения реальных, так и потенциальных жертв; как отмечает Кэхилл: «мало кто из женщин согласится с тем, что быть изнасилованной то же самое, что получить удар в лицо» (Cahill 2001: 3).

Более того, особый удар приходится на сексуальную жизнь жертвы изнасилования, после которого жертвы испытывают трудности в сексуальных отношениях в течение месяцев или долгих лет. Наконец, поскольку большинство изнасилований не связаны с явным и очевидным насилием, фраза «насилие, а не секс» может помешать людям увидеть изнасилование в менее очевидном насилии и принуждении сексуального характера.

Как отмечает МакКиннон, «до тех пор пока мы говорим, что [изнасилование, сексуальные домогательства и порнография] — это чрезмерная жестокость, а не секс, мы не можем критиковать то, зачем используется секс и что делают с нами посредством секса» (MacKinnon: 1987: 86–87).

Вне сомнений главный вред, приносимый изнасилованием, — это нарушение телесной и сексуальной автономии. В своей классической работе Фрай и Шейфер используют понятие «домен» (domain), чтобы конкретизировать такое насилие. Домен индивида — это «физическое, эмоциональное, психологическое или интеллектуальное пространство, в котором он живет» (Frye and Shafer 1977: 338); он определяет круг вопросов, в которых человек имеет законную власть согласия. Поскольку тело человека — это центральная часть его домена и локус его свойств и способностей, которые делают его личностью, умышленное вторжение в тело — это особенно вопиющее посягательство: «считать, что ты обладаешь реальной властью согласия над чужой собственностью и/или [чьим-то] телом… значит ipso facto отрицать, что человек вообще существует» (Frye and Shafer 1977: 340). Таким образом, в изнасиловании к жертве относятся не как к человеку, но как к объекту, который обладает исключительно сексуальной функцией. Фрай и Шейфер подчеркивают, что именно это является одним из существенных элементов ущерба, наносимого изнасилованием: «[изнасилование] дает [жертве] представление о себе как о чем-то, что находится в домене другого, а не как о существе, имеющем свой собственный домен… является ли это намерением насильника или нет, изнасилование сообщает женщине о том, что она существо, к которому относятся без уважения, что она не человек» (Frye and Shafer 1977: 341–342). Хэмптон говорит нечто подобное, утверждая, что через свое экспрессивное содержание — «представление насильника в качестве хозяина, а жертвы — подчиненной» — изнасилование наносит объективный «моральный ущерб» самооценке жертвы (Hampton 1999: 135).

Эта реакция вполне понятна, поскольку, как замечает Кэхилл: «…изнасилование в его полном отрицании свободы воли, желаний и личности жертвы, можно понять как отрицание самой интерсубъективности… Самость человека отрицается и… заглушается, замолкает, изживает себя» (Cahill 2001: 132).

В некоторых недавних работах подчеркивается, что для того, чтобы учесть весь тот ущерб, который причиняет изнасилование, необходимо включить сюда и отрицание жертвой своей индивидуальности, интимности, сексуальной и телесной природы. Согласно Кэхилл, «по существу изнасилование следует понимать… как оскорбление субъекта, воплощенного в теле… определенный сексуальный акт, который уничтожает (хотя бы на время) интерсубъективную, телесно воплощенную деятельность и, следовательно, личность женщины» (Cahill 2001: 13). Андерсон, стремясь определить наносимый изнасилованием вред на основе «жизненного опыта» тех, кто прошел через это, ссылается на «обесчеловечивание, объективацию и доминирование» как важные характеристики в свидетельствах как насильников, так и их жертв (Anderson 2005: 641). В заключение она говорит, что изнасилование лучше всего понимать не только как отрицание сексуальной автономии, но как «сексуально инвазивное обесчеловечивание» (Anderson 2005: 643).

Унижение и стыд, часто испытываемые жертвами изнасилования, — предсказуемые результаты переживания полного подчинения и потери контроля над интимной сферой телесного. Эти реакции — не говоря уже об ощущении загрязненности и осквернения — часто усугубляются культурными осуждениями изнасилованных женщин как грязных и порочных или «испорченных». В некоторых культурах, где эти идеи особенно сильны, считается, что женщина, подвергшаяся изнасилованию (или женщина, у который был незаконный секс по обоюдному согласию) навлекает позор на всю свою семью; иногда такие женщины становятся жертвами так называемых «убийств чести» со стороны родственников-мужчин (Banerjee 2003, Baxi et al. 2006, Ruggi 1998).

Сегодня все чаще женщины и девочки подвергаются насилию в бессознательном состоянии, нередко сопровождаемом сделанными фотографиями и видеозаписями, которые затем распространяются. Это особый вред, который дополняет общую картину. Как отмечает Келли Оливер, «отсутствие согласия до такой степени ценится в массовой культуре, что сексуальное насилие стало зрелищным видом спорта и развлечением в виде фотографий женщины или девочки в публичном месте без ее согласия в социальных сетях (creepshots)… а целью многих мальчиков и мужчин стало заняться сексом с девушкой в бессознательном состоянии, подкрепив это фотографиями в качестве трофеев» (Oliver 2016: 59–60). В таких случаях, как отмечает Оливер, «травма преследования не только становится публичной, но и бесконечно повторяемой. Она может статья вирусной. Она никуда не делась» (Oliver 2016: 91). Крессида Хейс (Heyes 2016) предлагает феноменологический взгляд на разрушающие последствия изнасилования жертвы, находящейся в бессознательном состоянии. Как утверждает Хейс, изнасилование кого-либо в бессознательном состоянии

Как утверждает Хейс, сильно ошибаются те, кто утверждает, что вред от такого изнасилования меньше, чем от изнасилования жертвы в сознании, поскольку жертва не переживает сам процесс непосредственно. Как она считает, изнасилованная жертва, будучи в бессознательном состоянии, «изо всех сил пытается почувствовать себя в безопасности, впадая в единственную форму анонимности, которая биологически и экзистенциально необходима для человеческой жизни, но в конечном счете у нее не будет иного выбора, кроме как вновь и вновь возвращаться туда… никто не способен не ложиться спать долгое время» (Heyes 2016: 379).

В результате некоторых изнасилований жертвы могут забеременеть или заразиться болезнями, передающимися половым путем (включая ВИЧ-инфекцию) или получить физические увечья от насильника. Жертвы, которые не говорят о пережитом насилии другим, то ли из-за чувства стыда или потому, что думают, что им не поверят, очень одиноки и не чувствуют никакой поддержки; и действительно, друзья, семьи и/или полиция не верят женщинам, которые рассказывают и о том, что пережили насилие, и обвиняют их самих. Из-за низкого уровня отчетности и из-за редкого вынесения обвинительных приговоров сравнительно мало жертв могут видеть, что их насильники были наказаны; многие из тех, кто был изнасилован родственниками, коллегами, друзьями или иными знакомыми, вынуждены продолжать взаимодействие с насильником, а те, кто подвергся изнасилованию со стороны незнакомого человека, боятся, что насильник найдет их и вновь подвергнет насилию.

Изнасилование представляет собой серьезную травму, особенно учитывая возможный дополнительный ущерб. Перенесенная травма разрушает самые базовые представления жертвы о себе и о своей безопасности в мире. По словам Брайсон, которая пережила жестокое изнасилование и покушение на убийство:

Травма, оказывая глубокое воздействие на социальные связи, познание, память и эмоции, нарушает непрерывность самости. Очень часто переживающий травму чувствует, что он уже не тот человек, каким было до травмы, и чувствует даже то, что по крайней мере какая-то его часть умерла; как говорит Брайсон, «я чувствовала, что я переживаю все посмертно… как будто я каким-то образом переживаю себя» (Brison 2002: 8–9). Чтобы реконструировать свое я в новой форме, пострадавшая личность должна сконструировать осмысленный нарратив, который бы включал в себя травму. Однако многие пострадавшие, стремясь сделать это, сталкиваются с такими трудностями, как неупорядоченное познание, пробелы в памяти, чувство отчаяния и тщетности, а также отсутствие аудитории, готовой услышать, понять их историю и поверить в нее.

Подобная оторванность усугубляется еще и в том случае, когда травма была нанесена человеком (как в случае изнасилования), поскольку такое насилие, как говорит Брайсон, «[разрывает] поддерживающую связь между самостью и другими людьми» (Brison 2002: 40). Опираясь на собственный опыт, Брайсон особый акцент делает на «степени, в которой самость создается и поддерживается другими, и, таким образом, другими же и разрушается» (Brison 2002: 62); именно этот связывающий элемент становится центральным как для самой травмы, так и для всякой возможности восстановления. Поскольку «насильственные вторжение со стороны других… серьезно подрывает нашу способность взаимодействовать с другими людьми теми способами, которые казались нам ценными» (Brison 2002: 61), восстановление требует постепенной починки связей — как с другими, так и с травмированными частями себя — и возвращения чувства доверия (опять же, как к другому, так и к себе).

Такие женщины переживают женское сексуальное рабство, которое определяется Барри как любая ситуация, в которой

женщины и девочки не могут сиюминутно изменить условия своего существования; когда они не могут выйти из той или иной ситуации вне зависимости от того, как они попали в нее; и ситуации, когда они подвергаются сексуальному насилию и эксплуатации (Barry 1984: 40)

Как отмечает Барри, такие ситуации включают в себя избивание женщин, большую частью секс-работы и сексуальное насилие над девочками, распространенное по всему миру. Поэтому важно рассмотреть отличительные последствия таких повторяющихся и повседневных сексуальных травм. Герман предложил использовать новый диагноз, комплексное посттравматическое стрессовое расстройство, чтобы точно описывать психологическое воздействие «длительной, повторяющейся травмы» (Herman 1997: 119). (Этот диагноз охватывает различные формы человеческой травмы, а не только сексуальную травму.) Ущерб от такой продолжающейся травмы, нанесенной личности жертвы, может быть настолько серьезным, что образует то, что Фрай называет хаосом: психологическое «увечье», при котором эксплуататор внушает своей жертве настолько искаженное видение себя, ее роли и ценности, что жертва (временно или же постоянно) становится неспособной распознавать или реализовывать ее собственные интересы, отстаивать свои права или защищать себя от последующей агрессии (Herman 1983: 70).

Вред, наносимый женщинам как группе

Безусловно, изнасилование — гендерно обусловленное преступление: 91% жертв изнасилования — женщины, в то время как почти 99% преступников — мужчины (Greenfield 1997). Эти данные, а также более широкая идеологическая динамика и социальные последствия изнасилования дают феминисткам и профеминистам основание утверждать, что изнасилование наносит вред не только отдельным жертвам, но и женщинам как социальному классу в целом. Например, Брайсон называет изнасилование «гендерно мотивированным насилие, направленное на женщин, которое коллективно совершается в отношении женщин, хотя и не одновременно над всеми и не в одном и том же месте» (Brison 2002: 98). Понимание того, как изнасилование наносит вред женщинам как группе, требует анализа его не только как индивидуального акта, но как института — т.е. структурированной социальной практики с обозначением четких позиций и ролей, а также с (явными или неявными) правилами, которые определяют, кто и что может (или должен) делать при тех или иных обстоятельствах (Card 1991). Феминистки и профеминисты выделяют несколько путей того, каким образом институт изнасилования усиливает групповое подчинение женщин мужчинам: например, заставляя женщин бояться и навязывая патриархальные диктаты как в отношении правильного женского поведении, так и условий сексуального права мужчин на женские тела. Как говорит Берджес-Джексон: «…изнасилование — действие и практика — подчиняет целый класс индивидов (женщин) другому классу (мужчинам)… с каждой женщиной как женщиной поступают противоправно» (Burgess-Jackson 2000: 289).

Как говорит Дворкин, «изнасилование совершается не психопатами или людьми с девиантным социальным поведением… изнасилование совершают представители наших социальных норм… изнасилование — это не эксцесс, не отклонение, не случайно, не ошибка — это воплощенная сексуальность, как ее определяет культура» (Dworkin 1976: 45–46). Основной движущей силой патриархальной сексуальности, с этой точки зрения, является нормализация и сексуализация мужского (или маскулинного) контроля и доминирование над женщинами (или над феминным). Это находит свое выражение в представлениях о том, что является естественным, приемлемым и даже желательным в сексуальном взаимодействии мужчины и женщины: что мужчина будет настойчивым и агрессивным, а женщина, скорее, будет оказывать сопротивление и будет пассивной; что мужчина неуязвим, силен, жесток и властен и что женщины ждут такого поведения от мужчин; что «настоящие мужчины» могут сексуально заполучить женщину когда, где и как они того захотят; что секс — это акт мужского завоевания; что женщины — это сексуальные объекты или собственность мужчин; что мужчины «нуждаются» и имеют право на секс.

Анонимное исследование, проведенное среди тех, кто добровольно сообщил о совершении насилия, показало, что склонность этих людей к изнасилованию была в значительной степени связана не только с их принятием мифов об изнасиловании и традиционных представлений о мужской и женской сексуальности, но и с их верой в то, что мужская сексуальная агрессия является нормой (Hinck and Thomas 1999: 816). Было неоднократно доказано, что подобные убеждения играют определенную роль не только в том, что мужчины сами сообщат о том, что совершили изнасилования, но и в склонности людей определять изнасилование более ограниченно и возлагать ответственность и вину за это на жертв изнасилования (Hinck and Thomas 1999: 816). (Влияние мифов об изнасиловании на представление людей об этом преступлении может объяснить, почему большинство мужчин, добровольно сообщающих о «сексуальном насилии, абьюзе или принуждении к сексу» (Hinck and Thomas 1999: 816), не определяют, однако, собственное поведение как изнасилование.) Феминистки и профеминисты ввели термин «культура изнасилования», чтобы описать распространенность и приемлемость идеи, поддерживающей изнасилование, в медиа и популярном дискурсе. Позже некоторые из них утверждали, что большинство изнасилований, которые хотя бы частично мотивированы групповой неприязнью, выражаемой в идеях, поддерживающих насилие, должны классифицироваться как преступления, совершенные на почве ненависти (Wellman 2006).

С этой точки зрения, изнасилование — это политическая практика, посредством которой выражаются, записываются и навязываются ложные представления о гендере и сексуальности через насилие и контроль над женскими телами. Хемптон, таким образом, утверждает, что «изнасилование и то, каким образом оно совершается в нашем обществе… наносит моральный ущерб женщине в целом… поскольку оно является частью паттерна реакции многих мужчин на женщин, цель которого установление господства их как мужчин над женщинами как женщинами… изнасилование подтверждает, что женщины созданы „для“ мужчин — чтобы ими пользовались, над ними доминировали, обращались с ними как с предметами» (Hampton 1999: 135). Эта лежащая в основе гендерная идеология помогает объяснить, почему, когда насилуют мужчин или мальчиков (чаще всего мужчины), их часто считают феминизированными, обращаются с ними как с женщинами и таким образом постыдно приравнивают их к женщинам.

Многие феминистки и профеминисты подчеркивают роль изнасилования в контролировании поведения женщин через страх. Дворкин утверждает, что из-за угрозы изнасилования «все женщины живут в постоянной опасности, фактически в осадном положении» (Dworkin 1976: 37); и некоторые феминистки проводят аналогии между изнасилованием и линчеванием как формами террора, основанного на групповом социальном контроле (Burgess-Jackson 2000: 286–288). Кард утверждает, что изнасилование — это террористический институт, который (несмотря на его явные отличия от действий, которые обыкновенно связывают с терроризмом, например, взрывами и захватами самолетов) продвигает свою политическую цель, а именно — продолжающееся подчинение женщин, терроризируя определенное население (Card 1991). Она утверждает, что изнасилование — как и любой терроризм — имеет две цели: непосредственные жертвы, которые рассматриваются как расходный материал, и более широкое население, кому адресовано сообщение и которым впоследствии можно манипулировать через страх, чтобы принудить к исполнению действий, от которых они бы в противном случае отказались. В ответ на угрозу изнасилования женщины тщательно изучают и ограничивают свой выбор — что они носят, куда они ходят и с кем, могут ли они выпить или нет, какие непреднамеренные «послания» они могут послать мужчинам и т.д. — чтобы убедиться в том, что они следует неписанным правилам, которые регламентируют женское поведение и которые (предположительно) отличают плохих девочек, которых насилуют, от хороших девочек, которые не подвергаются насилию. Как указывает Кард, даже женщины — которые не бояться быть изнасилованными, поскольку соблюдают эти правила, — тем не менее запуганы до той степени, что вынуждены подчиняться.

Центральным элементом изнасилования как террористического института, как утверждает Кард, является вымогательство, где мужчины как группа, с одной стороны, создают опасность, а с другой — предлагают женщинам от этой опасности избавиться, предлагая свое покровительство — иногда временное, иногда постоянное, чаще всего иллюзорное — в обмен на услуги женщин, лояльность и устойчивость. В этой системе «хорошие» мужчины защищают добродетельных и достойных женщин от «плохих» мужчин; достойна ли женщина такого протектората, определяет ее соответствие патриархальным нормам феминности. Женщин, которым защиту не предлагают или же которые отказываются от нее, часто обвиняют в том, что они сами виноваты в том, что подвергаются изнасилованию. Кроме того, как показывает Кард, правила этого института часто даруют «защитникам» — неважно, мужья это, бойфренды или сутенеры — сексуальный доступ к женщине или женщинам, над которыми они устанавливают протекторат, так что ничего из того, что эти мужчины делают с женщинами, не считается изнасилованием. Таким образом, этот социальный институт требует от женщины отказаться от своей сексуальной автономии в пользу одного мужчины, чтобы получить его (условный и ненадежный) «протекторат» от других мужчин.

Описывая «женское телесное поведение, отмеченное страхом», Кэхилл отмечает, что женское тело, воспитанное в духе женственности, «является телом предварительной жертвы» (Cahill 2001: 157). Женское тело характеризуется нерешительностью, относительной слабостью, деликатностью и сдержанностью (качествами, которые фактически делают женщин более уязвимыми для насилия), и все же женщин или девочек учат воспринимать свое сексуальное тело как опасно провокационное, поскольку ему изначально свойственно «быть изнасилуемым» (Cahill 2001: 159).

Отсюда возникает обязанность женщины контролировать, скрывать свое тело и следить за ним и его движениями, чтобы не навлечь на себя беду. Кэхилл говорит, что «социально сконструированное женское тело — это тело виновной предварительно жертвы… она была там, где быть не должна, двигалась так, как ей не следовало, вела себя так свободно и непринужденно, словно полностью отказалась от своих обязанностей по самозащите и контролю за собой» (Cahill 2001: 160).

Таким образом, угроза изнасилования систематически подрывает способность женщин сопротивляться не только самому изнасилованию, но и другим элементам их угнетения, принуждая женщин к женственности и самобичеванию.

Эта опасность настолько сильно вросла в культурный слой, что — как отмечает Брайсон — девочки «становятся женщинами с грузом постпамяти о сексуальном насилии» (Brison 2002: 87)‹1› , а годы императивных предупреждений и предостерегающих историй приводят к тому, что изнасилование воспринимается ими как «выполненная угроза» (Cahill 2001: 164).

Многие феминистки и профеминисты считают, что несмотря на то, что институт изнасилования систематически ставит женщину в незащищенное положение, он приносит пользу мужчинам как классу, подкрепляя убеждения о естественности мужского доминирования, определяя определенную группу женщин или женщин, попавших в определенные обстоятельства, как «законную добычу», делая женщин зависимыми от мужчины и, следовательно, дóлжными им за протекторат, а также давая мужчинам конкурентное преимущество путем ограничения свободы действия и передвижения женщин. Мэй и Штрикверда утверждают, что «как выгода распределяется среди всей популяции мужчин в том или ином обществе, точно также должна распределяться и ответственность (за изнасилование)» (May and Strikwerda 1944: 148); с их точки зрения, мужчины как группа несут коллективную ответственность за изнасилование. Поскольку изнасилование играет важную роль в увеличении страха в жизни женщин и девочек, Берджес-Джексон выделяет изнасилование как проблему распределительной, или дистрибутивной, справедливости (Burgess-Jackson 1996: 181–205). Он утверждает, что обязанность государства содействовать правосудию требует принятия мер по перераспределению страха, чтобы женщины больше не несли его как несправедливое и несоразмерное бремя; более того, он считает, что поскольку мужчины как класс в подавляющем большинстве случаев являются причиной страха женщин, то большинство издержек или же все издержки такого перераспределения должны нести на себе мужчины.

Изнасилование и расизм

Изнасилование — это инструмент не только патриархата, но и расизма, колониализма, национализма и других губительных иерархий. Эти и другие властные отношения, в свою очередь, делают женщин и девушек еще более уязвимыми для изнасилования. Практически в любой ситуации, когда женщины и девушки, принадлежащие к особо отчаявшимся или беспомощным слоям населения, находятся во власти мужчин — от женщин-заключенных и девочек, находящихся в приемных семьях, до нелегальных иммигранток и беженок, жизнь которых зависят от миротворцев ООН и/или работников гуманитарных организаций; и некоторые из этих мужчины пользуются своей властью для принуждения или чтобы добиться от них сексуального доступа.

Поскольку женщины были движимым имуществом, владельцы (и часто надзиратели) могли по желанию пользоваться ими в сексуальном плане с полной юридической и социальной безнаказанностью. Поскольку дети, рожденные от рабынь, были рабами независимо от их отцовства, многие рабовладельцы извлекали выгоду из изнасилования, производя больше рабов для себя. Робертс, однако, подчеркивает:

Рабов также часто принуждали к нежеланным сексуальным связям друг с другом, основываясь на прихотях владельца и его планах по воспроизводству рабов. В конечном счете, как отмечает Коллинз: «чернокожие женщины как класс вышли из рабства как жертвы группового изнасилования» (Collins 2005: 223), — а изнасилование чернокожих женщин, как и линчевание чернокожих мужчин, было центральным элементом деятельности Ку-Клукс-Клана после освобождения от рабства. Коллинз указывает, однако, что, в отличие от линчевания, сексуальное насилие чернокожих женщин белыми мужчинами во время и после периода рабства не стало центральным или общепринятым символом американского расизма. Наследие рабства и сопутствующих ему идеологий означало, что как де-юре, так и де-факто «долгое время в истории Америки преступления изнасилования чернокожей женщины просто не существовало» (Roberts 1997: 31).

То, что чернокожая женщина не может быть потенциально подвержена изнасилованию, было прописано не только в законе, но также подкреплялось расовой идеологией, которая определяла их как похотливых и неразборчивых по своей природе. Эта же расовая идеология породила стереотип о чернокожих мужчинах как о чрезмерно сексуально озабоченных и, следовательно, сексуально опасных мужчинах, особенно для белых женщин. После гражданской войны многие чернокожие мужчины, обвиненные в изнасиловании белых женщин, попадали под террористическую кампанию линчевания, которая продолжалась в 1930-х годах, хотя на самом деле лишь малое число из казненных действительно обвинялись в совершении чего-либо подобного (Hall 1983: 334; Davis 1981: 189), и многие из них действительно имели отношения с белыми женщинами по обоюдному согласию (Hall 1983: 340). Расистский стереотип, связывающий изнасилование с чернокожими мужчинами, сделал изнасилования со стороны белых мужчин сравнительно невидимыми, что сняло ответственность за изнасилования с белых мужчин (Davis 1981: 199), и это продолжалось на протяжении XX века (Dorr 2008).

Эти деструктивные расовые стереотипы остаются сильными и сегодня, оказывая влияния на суждения людей о том, имело ли место изнасилование, насколько серьезно преступление и кто виноват (Foley et al. 1995; Donovan and Williams 2002; George and Martinez 2002). Популярная культура играет важную роль в воспроизводстве и легитимации этих стереотипов. Например, образ зверской и животной сексуальности чернокожего мужчины — центральный троп популярного «межрасового» жанра порнографии, продаваемого белым мужчинами, где изображается, как чернокожий мужчина травмирует тело белой женщины своим необыкновенно большим пенисом (Dines 1998, 2006). Как отмечает Коллинз, «видео, фильмы, клипы и другие виды визуальной поп-культуры, изображающие чернокожих мужчин жестокими и наказывающих их за это, заменили исторические зрелища публичных линчеваний» (Collins 2005: 242).

Стереотип о чернокожей женщине как сексуально девиантной и агрессивной «Иезавели» находит свое современное отражение в образе «развратницы», который становится все более заметным в медийной культуре как чернокожих людей, так и белых (Collins 2000: 81–84). Одно исследование, разработанное в том числе для того, чтобы оценить влияние фигуры Иезавель на восприятие молодыми чернокожими женщинами своего собственного опыта изнасилования, показало, что «стереотип о чернокожей женщине как сексуально свободной женщине, скорее всего, был усвоен чернокожими людьми и был определен как важная причина, по которой они были изнасилованы» (Neville et al. 2004: 91). В другом исследовании выяснилось, что афро-американские женщины реже рассказывали о том, что были изнасилованы в сравнении с белыми женщинами (Wyatt 1992: 86), и отчасти это различие объясняется тем фактом, что «афро-американские женщины… не ждали того, что они будут защищены традиционными властями и институтами» (Wyatt 1992: 88). Между тем как стереотипы о чернокожих женщинах, так их структурно-социальная уязвимость способствуют ситуации, в которой сексуальное насилие для многих является повседневностью:

Иногда чернокожих женщин, изнасилованных чернокожими мужчинами, заставляют молчать либо для того, чтобы мужчина смог сохранить дающийся нелегко образ «добропорядочного мужчины», либо для того, чтобы не опорочить себя публичным клеймом чернокожего мужчины. Если же чернокожие женщины решатся об этом рассказать, то они могут быть наказаны или отвергнуты своими семьям и, таким образом, они будут лишены важного источника поддержки (Collins 2005: 226–27).

Представления о коренных американцах как о жестоких насильниках и о коренных женщинах как об угнетенных и изнасилованных, а о белых мужчинах как о героических спасителях как белых, так и коренных женщин, были существенными для «колониального воображения», которое объясняло и оправдывало захват местных земель (Smith 2005: 7–33). Эти идеи были переданы в популярных повествованиях о пленении, историях — обыкновенно апокрифических и чаще всего написанных белыми мужчинам — о похищении белой женщины «дикарями» и жестоком обращении с ней (Smith 2005: 21–22; Faludi 2007: 200–279). Смысл был в том, что белые женщины отчаянно нуждаются в защите белых мужчин, причем не только в обычных ограничениях поведения и передвижения женщин, но также в попытках мужчин контролировать и уничтожать опасных местных жителей. Что же касается якобы угнетенных коренных женщин, белые мужчины предлагали избавить их от притеснений, сделав их цивилизованными, приобщив к более просвещенным европейским ценностям и культуре. Короче говоря, идеология утверждала, что «коренные женщины могут быть свободными лишь тогда, когда находятся под властью белых мужчин, и следует оберегать как коренных, так и белых женщин от индейцев, а не от белых мужчин» (Smith 2005: 23). На деле же все было совсем наоборот. Смит считает, что изнасилование было ключевым методом принудительного внедрения патриархальных ценностей взамен относительно эгалитарных в культуру коренных жителей Америки:

История подтверждает тезис Смита, поскольку белые мужчины регулярно насиловали и жестоко обращались с коренными жителями — сначала как с заключенными, совершая массовые убийства (Smith 2005: 7–23), а затем распространилась практика сексуального насилия над детьми коренных жителей в школах-интернатах для белых (Smith 2006).

Изнасилование в условиях войны и в условиях геноцида

Изнасилование — это распространенная и даже, возможно, универсальная форма насилия на войне. Оно принимает различные формы, включая массовые изнасилование гражданских женщин в качестве развлечения и/или награды за военную победу; массовые изнасилования гражданских женщин в качестве стратегии или оружия войны; и порабощение женщин и девочек для предоставления сексуальных услуг солдатам и офицерам. Последнее часто практикуется как официальными армиями (как, например, порабощение японскими войсками в основном корейских и китайских женщин и девочек во время Второй мировой войны), так и повстанческими ополченцами (как при похищении женщин и девочек в качестве «полевых жен» для повстанцев в Сьерра-Леоне). К тому же, поскольку все больше женщин вступают в вооруженные силы, все чаще сообщается об изнасилованиях женщин-военных их коллегами-мужчинами (Jeffreys 2007).

Зайферт критикует распространенное мнение об изнасиловании как о просто досадном побочном результате социального распада военного времени и отсутствия военной дисциплины (а также объяснение изнасилования через природную сексуальную агрессивность мужчин); она считает, что на самом деле изнасилование является обычным элементом военной стратегии, направленным на подрыв воли, боевого духа, сплоченности и восприятия себя военного противника. Она отмечает, что во время войны

Поэтому неудивительно, что на войне изнасилование сопровождается еще и усиленным садизмом, а также дополнительными издевательствами — например, мужчин принуждают наблюдать за изнасилованиями их жен или дочерей; или же принуждают женщин заниматься сексом со своими собственными сыновьями, братьями или другими членами семьи. В этих и других случаях, как говорит МакКинон, изнасилование гражданских женщин нередко является «ритуалом унижения мужчин по другую сторону, поскольку они не могут (в терминах маскулинности) „защитить“ своих женщин. Многие из этих действий превращают женское тело в средство мужской выразительности, способ, благодаря которому одна группа мужчин говорит то, что она хочет другой группе мужчин» (MacKinnon 2006: 223).

Геноцид — это попытка уничтожить расовую, этническую, религиозную или национальную группу как таковую полностью или частично, совершая одно из множества действий против членов этой группы; эти действия включают в себя не только убийство, но и причинение тяжкого телесного или психологического вреда, создание условий жизни, направленных на физическое уничтожение той или иной группы, и введение ограничений, направленных на предотвращение рождения детей внутри группы. Когда мотивом таких действий является геноцид, то жертвой становится не один человек, но группа в целом. Как отмечает Сара Кларк Миллер, изнасилование является чрезвычайно эффективной стратегией геноцида, поскольку оно «искажает роль женщин как хранительниц отношений, носителей культурных практик и носителей смысла… Таким образом, насильники, руководствующиеся политикой геноцида, искажают ключевую роль, которую играют женщины в обществе, делая их них главную причину разрушения этого общества» (Miller 2009: 513–514).

Изнасилование, направленное на геноцид, было признано и осуждено как Международным трибуналом по Руанде (МТР), так и Международным трибуналом по бывшей Югославии (МТБЮ) (Askin 2003). В обоих случаях изнасилование систематически применялось в отношении женщин определенной группы в рамках организованной кампании по уничтожению этой группы. В Руанде «Интерхамве» изнасиловали сотни тысяч женщин и девочек, принадлежавших к этнической группе Тутси, в составе кампании по полному уничтожению народа Тутси. МакКиннон описывает изнасилование мусульманских и хорватских женщин в рамках геноцида в Боснии и Герцеговине следующим образом:

Сербская кампания массовых изнасилований отличалась не только своей необычайной жестокостью и печально известными «лагерями изнасилований», но и систематическим насильственным оплодотворением мусульманских и хорватских женщин и девочек. Цель этих действий состояла в том, чтобы заявить права и колонизировать женские тела, их репродуктивную и сексуальную составляющую, одновременно увеличивая численность детей, идентифицированных как сербы: «хорватских и мусульманских женщин насиловали, а затем отказывали им в абортах, чтобы помочь создать сербское государство посредством рождения сербских детей, по крайней мере так казалось преступникам» (MacKinnon 2006: 188). Гудхарт говорит, что при таком принудительном оплодотворении соллаты (и их командиры) надеются «создать ребенка (сына), который проникнет, подорвет или уничтожит общество матери» (Goodhart 2007: 309). Рожденные в результате этого дети рассматриваются обществом матери как «дети врага… своего рода зарождающаяся пятая колонна внутри уже пострадавшего общества» (Goodhart 2007: 310), и потому их часто клеймят позором, плохо обращаются или бросают. Гудхарт утверждает, что биологические отцы-насильники таким образом нарушают права не только женщин, которых они насилуют, но и детей, рожденных в результате этого преступления. Насильники виновны в незаконном деторождении, «преднамеренном, злонамеренном и садистском» использовании репродуктивной силы с целью создания ребенка, который вряд ли сможет в полной мере пользоваться правами человека (Goodhart 2007: 317–318).

Некоторые недоумевают, каким образом военное изнасилование, направленное на принудительную беременность и роды, может быть геноцидом, ведь его цель — в рождении детей, а не в том, чтобы предотвратить деторождение внутри определенной группы. В случае массовых изнасилований в Боснии некоторые сербские преступники, возможно, считали, что они производят «маленьких четников [сербов]». Но Клаудиа Кард говорит, что такая вера, даже если человек ее искренне придерживается, не дает веских оснований считать это изнасилование частью политики геноцида, поскольку «с точки зрения биологии, ребенок будет таким же несербом, как и сербом, и культура, в которой будет воспитываться ребенок, наверняка не будет сербской» (Card 2008: 184). Поэтому она пытается объяснить геноцидный характер изнасилования, направленного на принудительную беременность, без обращения к убеждениям преступников об этнической идентичности детей, рожденных в результате изнасилования. Она считает, что более удачное объяснение делает акцент на том, что сербская кампания принудительного оплодотворения «навязала социальную смерть своим жертвам… она превратила их в живых (и вынашивающих) трупов… Неважно, думали ли преступники, что они производят на свет маленьких сербов. Что действительно важно, так это посягательство на социальное значение жизней женщин, которых они пытали» (Card 2008: 185). Кард также развивает и расширяет предложение Беверли Аллен о том, что милитаризированное изнасилование, направленное на принудительную беременность, использует сперму в качестве оружия биологической войны.

Как она отмечает, подобные нападения отвечают критериям биологической войны, которые мы можем обнаружить в международных документах, поскольку

Шотт придерживается иного подхода в объяснении геноцидного характера военного изнасилования, направленного на принудительную беременность, опираясь, главным образом, на концепцию натальности Ханны Арендт. Как замечает Шотт, военное изнасилование, направленное на принудительное оплодотворение, превращает «рождение в орудие смерти. Так обстоит дело с изнасилованными женщинами, которые теряют ощущение уюта в собственном теле и перестают верить в свое будущее, а также с детьми, рожденными в результате принудительного материнства, которые могут стать изгоями в обществе матери» (Schott 2011: 14). Получается, что такое изнасилование подрывает натальность или способность к созданию нового, которые Арендт рассматривала как фундамент политической жизни человека. Шотт утверждает: «милитаризированное изнасилование можно понять не только как инструмент разрушения социального и культурного мира, но и как инструмент для разрушения мира политического» (Schott 2009: 86).

Изнасилование используется как инструмент геноцида, поскольку оно очень эффективно в реализации целей политики геноцида: изнасилование уничтожает не только отдельных членов группы, но и «тот аспект группового целого, который больше, чем сумма его отдельных частей… сущность и клей сообщества, которые продолжают существовать, даже когда умирают отдельные члены сообщества» (MacKinnon 2006: 225). Это особенно справедливо, когда в результате изнасилований дети остаются без матери, жертвы заражаются СПИД-инфекцией и другими заболеваниями, становятся бесплодными, приобретают послеродовые свищи и/или другие внутренние травмы, а семьи разрушаются, поскольку мужья или другие родственники оставляют жертв и избегают их. Однако даже при отсутствии этого дополнительного урона сексуальное насилие может быть особенно хорошо использовано для создания своего рода самоуничтожающего стыда у жертв, стыда, который может сосредоточиться на групповой идентичности. Как указывает МакКиннон:

Смит подчеркивает этот момент и его особенную применимость к ситуации геноцида, отмечая, что «в моем опыте консультантки в кризисной ситуации изнасилования каждый пострадавший коренной американец, которого я когда-либо консультировала, говорил мне в какой-то момент — „я бы не хотел больше быть индейцем“» (Smith 2005: 8).

В феврале 2001 года МТБЮ признал трех сербских солдат виновных в изнасиловании как преступлении против человечества. Преступления против человечества — это определенные чрезвычайно бесчеловечные акты (включая убийства, пытки, порабощение и депортацию), совершающиеся систематически против гражданского населения в ходе вооруженного конфликта. Решение МТБЮ ознаменовало собой первое официальное признание международным гуманитарным правом изнасилования как преступления против человечества. Согласно Кэмпбелл:

Таким образом, в вердикте МТБЮ содержалось решение о том, что сербские преступники, виновные в массовых изнасилованиях, помимо насилия над индивидуальными жертвами и нанесения ущерба культурным и религиозным группам, к которым эти жертвы принадлежали, также оскорбили и нанесли ущерб человечеству как таковому. Дебра Бергоффен (Bergoffen 2012) отмечает, что, помимо прочего, вердикт МТБЮ создал новое право человека на сексуальное самоопределение — право, основанное не на волеизъявлении автономного и неприкосновенного субъекта (подспудно — субъекта мужского рода) и не на предполагаемой женской слабости, нуждающейся в мужской защите, а скорее на достоинстве общей человеческой уязвимости.

Заключение

Феминистская теория изнасилования опирается на богатую традицию феминистских исследованиях во многих дисциплинах, а также на осознании женщинами своего опыта пережитого изнасилования и на знания, полученные в течении десятилетий феминистской борьбы против насилия. По мере того, как теоретическая часть продолжает развиваться — становясь, с одной стороны, как более радикальной в своих вызовах патриархальным социальным и сексуальным предпосылкам, так и, с другой стороны, более глобальной и интерсекциональной‹2›  в своем анализе — она является существенной поддержкой феминистских движений, борющихся с сексуальным насилием.

Библиография

Первоисточники

• Anderson, M., 2003, “Prostitution and Trauma in U.S. Rape Law”, Journal of Trauma Practice, 2(3/4): 75–92.

• –––, 2005a, “All-American Rape”, St. John's Law Review, 79: 625–644.

• –––, 2005b, “Negotiating Sex”, Southern California Law Review, 78: 1401–1438.

• Archard, D., 1998, Sexual Consent, Boulder: Westview Press.

• –––, 1997, “‘A Nod's as Good as a Wink’: Consent, Convention, and Reasonable Belief”, Legal Theory, 3: 273–290.

• Askin, K., 2003, “Prosecuting Wartime Rape and Other Gender-Related Crimes under International Law: Extraordinary Advances, Enduring Obstacles”, Berkeley Journal of International Law, 21: 288–349.

• Banerjee, N., 2003, “After the War: Urban Violence—Rape (and Silence About It) Haunts Baghdad”, New York Times, July 16.

• Baron, M., 2001, “I Thought She Consented”, Philosophical Issues, 11: 1–32.

• Barry, K., 1984, Female Sexual Slavery, New York: New York University Press.

• Baxi, P., Rai, S., and Ali, S., 2006, “Legacies of Common Law: ‘Crimes of Honour’ in India and Pakistan”, Third World Quarterly, 27: 1239–1253.

• Bergoffen, D., 2012, Contesting the Politics of Genocidal Rape: Affirming the Dignity of the Vulnerable Body, New York: Routledge.

• Bevacqua, M., 2000, Rape on the Public Agenda: Feminism and the Politics of Sexual Assault, Boston: Northeastern University Press.

• Black, M.C., Basile, K.C., Breiding, M.J., Smith, S.G., Walters, M.L., Merrick, M.T., Chen, J., & Stevens, M.R., 2011, "The National Intimate Partner and Sexual Violence Survey (NISVS): 2010 Summary Report," Atlanta, GA: National Center for Injury Prevention and Control, Centers for Disease Control and Prevention.

• Brison, S., 2002, Aftermath: Violence and the Remaking of a Self, Princeton: Princeton University Press.

• Brownmiller, S., 1975, Against Our Will: Men, Women, and Rape, New York: Simon and Schuster.

• Burgess-Jackson, K., 1996, Rape: A Philosophical Investigation, Brookfield, VT: Dartmouth Publishing Company.

• –––, 2000, “A Crime Against Women: Calhoun on the Wrongness of Rape”, Journal of Social Philosophy, 31(3): 286–293.

• Cahill, A., 2001, Rethinking Rape, Ithaca NY: Cornell University Press.

• Campbell, K., 2003, “Rape as a ‘Crime Against Humanity’: Trauma, Law and Justice in the ICTY”, Journal of Human Rights, 2(4): 507–515.

• Caringella, S., 2008, Addressing Rape Reform in Law and Practice, New York: Columbia University Press.

• Card, C., 1991, “Rape as a Terrorist Institution”, in Violence, Terrorism, and Justice, R. Frey and C. Morris (eds.), Cambridge: Cambridge University Press, pp. 296–319.

• –––, 2008, “The Paradox of Genocidal Rape Aimed at Enforced Pregnancy”, Southern Journal of Philosophy, 46: 176-189.

• Collins, P., 2000, Black Feminist Thought: Knowledge, Consciousness, and the Politics of Empowerment, 2nd ed., New York: Routledge.

• –––, 2005, Black Sexual Politics: African Americans, Gender, and the New Racism, New York: Routledge.

• Davis, A., 1981, “Rape, Racism, and the Myth of the Black Rapist”, in Women, Race, and Class, New York: Vintage Books.

• Dines, G., 1998, “King Kong and the White Woman: Hustler Magazine and the Demonization of Black Masculinity”, Violence Against Women, 4(3): 291–307.

• –––, 2006, “The White Man's Burden: Gonzo Pornography and the Construction of Black Masculinity”, Yale Journal of Law and Feminism, 18(1): 283–297.

• Donovan, R. and M. Williams, 2002, “Living at the Intersection: The Effects of Racism and Sexism on Black Rape Survivors”, Women and Therapy, 25(3/4): 95–105.

• Dorr, L., 2008, “The Perils of the Back Seat: Date Rape, Race and Gender in 1950s America”, Gender & History, 20(1): 27–47.

• Dworkin, A., 1976, Our Blood: Prophecies and Discourses on Sexual Politics, New York: Perigee Books.

• –––, 1997, Life and Death: Unapologetic Writings on the Continuing War Against Women, New York: Free Press.

• Estrich, S., 1987, Real Rape, Cambridge MA: Harvard University Press.

• –––, 1992, “Palm Beach Stories”, Law and Philosophy, 11(1/2): 5–33.

• Falk, P., 1998, “Rape by Fraud and Rape by Coercion”, Brooklyn Law Review, 64: 39–180.

• Faludi. S., 2007, The Terror Dream: Fear and Fantasy in Post-9/11 America, New York: Metropolitan Books.

• Foley, L., et al., 1995, “Date Rape: Effects of Race of Assailant and Victim and Gender of Subjects on Perceptions”, Journal of Black Psychology, 21(1): 6–18.

• Frye, M., 1983, The Politics of Reality: Essays in Feminist Theory, Freedom CA: Crossing Press.

• Frye, M., and C. Shafer, 1977, “Rape and Respect”, in Feminism and Philosophy, M. Vetterling-Braggin, F. Elliston and J. English (eds.), Savage, MD: Rowman and Littlefield, pp. 333–346.

• George, W., and L. Martinez, 2002, “Victim Blaming in Rape: Effects of Victim and Perpetrator Race, Type of Rape, and Participant Racism”, Psychology of Women Quarterly, 26: 110–119.

• Goertz, K., 1998, “Transgenerational Representations of the Holocaust: From Memory to Post-memory”, World Literature Today, 72: 33–38.

• Goodhart, M., 2007, “Sins of the Fathers: War Rape, Wrongful Procreation, and Children's Human Rights”, Journal of Human Rights, 6: 307–324.

• Greenfield, L., 1997, “Sex Offenses and Offenders: An Analysis of Data on Rape and Sexual Assault”, Washington, DC: U.S. Department of Justice, Bureau of Justice Statistics.

• Hall, J., 1983, “The Mind that Burns in Each Body: Women, Rape, and Racial Violence”, in Powers of Desire: The Politics of Sexuality, A. Snitow, C. Stansell, and S. Thompson (eds.), New York: Monthly Review Press.

• Hampton, J., 1999, “Defining Wrong and Defining Rape”, in A Most Detestable Crime: New Philosophical Essays on Rape, K. Burgess-Jackson (ed.), New York: Oxford University Press, pp. 118–156.

• Herman, J., 1997, Trauma and Recovery: The Aftermath of Violence—From Domestic Abuse to Political Terror, New York: Basic Books.

• Heyes, C., 2016, “Dead to the World: Rape, Unconsciousness, and Social Media”, Signs, 41(2): 361-383.

• Hinck, S. and R. Thomas, 1999, “Rape Myth Acceptance in College Students: How Far Have We Come?”, Sex Roles, 40(9/10): 815–832.

• Hubin, D. and K. Haely, 1999, “Rape and the Reasonable Man”, Law and Philosophy, 18: 113–139.

• Husak, D. and G. Thomas, 1992, “Date Rape, Social Convention, and Reasonable Mistakes”, Law and Philosophy, 11: 95–126.

• Jeffreys, S., 1997, The Idea of Prostitution, North Melbourne, Australia: Spinifex Press.

• –––, 2007, “Double Jeopardy: Women, the U.S. Military, and the War in Iraq”, Women's Studies International Forum, 30: 16–25.

• Johnson, A., 2005, The Gender Knot: Unraveling Our Patriarchal Legacy, 2nd ed., Philadelphia: Temple University Press.

• Kazan, P., 1998, “Sexual Assault and the Problem of Consent”, in Violence Against Women: Philosophical Perspectives, S. French, W. Teays and L. Purdy (eds.), Ithaca NY: Cornell University Press, pp. 27–42.

• Kerns, L., 2001, “A Feminist Perspective: Why Feminists Should Give the Reasonable Woman Standard Another Chance”, Columbia Journal of Gender and Law, 10(2): 195–230.

• Kim, J., 2012, “Taking Rape Seriously: Rape as Slavery”, Harvard Journal of Law & Gender, 35: 263-310.

• MacKinnon, C., 1987, Feminism Unmodified: Discourses on Life and Law, Cambridge MA: Harvard University Press.

• –––, 1989a, Toward a Feminist Theory of the State, Cambridge MA: Harvard University Press.

• –––, 1989b, “Sexuality, Pornography, and Method: ‘Pleasure Under Patriarchy’”, Ethics, 99: 314–346.

• –––, 2005, Women's Lives, Men's Laws, Cambridge MA: Harvard University Press.

• –––, 2006, Are Women Human? And Other International Dialogues, Cambridge MA: Harvard University Press.

• May, L. and R. Strikwerda, 1994, “Men in Groups: Collective Responsibility for Rape”, Hypatia, 9(2): 134–151.

• McGregor, J., 1996, “Why When She Says No She Doesn't Mean Maybe and Doesn't Mean Yes: A Critical Reconstruction of Consent, Sex, and the Law”, Legal Theory, 2: 175–208.

• Miller, S., 2009, “Moral Injury and Relational Harm: Analyzing Rape in Darfur”, Journal of Social Philosophy, 40(4): 504-523.

• Neville, H., M. Heppner, E. Oh, L. Spanierman, and M. Clark, 2004, “General and Culturally Specific Factors Influencing Black and White Rape Survivors' Self-Esteem”, Psychology of Women Quarterly, 28: 83–94.

• Oliver, K., 2016, Hunting Girls: Sexual Violence from The Hunger Games to Campus Rape, New York: Columbia University Press.

• Pineau, L., 1989, “Date Rape: A Feminist Analysis”, Law and Philosophy, 8(2): 217–243.

• Roberts, D., 1997, Killing the Black Body: Race, Reproduction and the Meaning of Liberty, New York: Vintage Books.

• Ruggi, S., 1998, “Commodifying Honor in Female Sexuality: Honor Killings in Palestine”, Middle East Report, 206: 12–15.

• Sanday, P., 1996, A Woman Scorned: Acquaintance Rape on Trial, New York: Doubleday.

• Scheppele, K., 1991, “The Reasonable Woman”, The Responsive Community, 1(4): 36–47.

• Schott, R., 2009, “War Rape and the Political Concept of Evil”, in Evil, Political Violence and Forgiveness: Essays in Honor of Claudia Card, A. Veltman and K. Norlock (eds.), Lanham: Lexington Books, pp. 77-96.

• –––, 2011, “War Rape, Natality and Genocide”, Journal of Genocide Research, 13(1/2): 5-21.

• Schulhofer, S., 1998, Unwanted Sex: The Culture of Intimidation and the Failure of Law, Cambridge MA: Harvard University Press.

• Seifert, R., 1996, “The Second Front: The Logic of Sexual Violence in Wars”, Women's Studies International Forum, 19(1/2): 35–43.

• Smith, A., 2006, “Boarding School Abuses, Human Rights and Reparations”, Journal of Religion & Abuse, 8: 5–21.

• –––, 2005, Conquest: Sexual Violence and American Indian Genocide, Boston: South End Press.

• Tjaden, P. and N. Thoennes, 2000, “Full Report of the Prevalence, Incidence, and Consequences of Violence Against Women: Findings from the National Violence Against Women Survey”, Washington DC: U.S. Department of Justice.

• Wellman, C., 2006, “A Defense of Stiffer Penalties for Hate Crimes”, Hypatia, 21(2): 62–80.

• West, R., 1996, “A Comment on Consent, Sex, and Rape”, Legal Theory, 2: 233–251.

• Whisnant, R., 2007, “‘A Woman's Body is Like a Foreign Country: Thinking about National and Bodily Sovereignty”, in Global Feminist Ethics, P. DesAutels and R. Whisnant (eds.), Lanham MD: Rowman and Littlefield, pp. 155–176.

• Wyatt, G., 1992, “The Sociocultural Context of African American and White American Women's Rape”, Journal of Social Issues, 48(1): 77–91.

Другие важные работы

• Adams, D., 2000, “Can Pornography Cause Rape?”, Journal of Social Philosophy, 31(1): 1–43.

• Anderson, S., 2005, “Sex Under Pressure: Jerks, Boorish Behavior, and Gender Hierarchy”, Res Publica, 11(4): 349–369.

• Archard, D., 2007, “The Wrong of Rape”, The Philosophical Quarterly, 57: 374–393.

• Barstow, A., 2000, War's Dirty Secret: Rape, Prostitution, and Other Crimes Against Women, Cleveland, OH: Pilgrim Press.

• Buchwald, E. , P. Fletcher, and M. Roth, (eds.), 1993, Transforming a Rape Culture, Minneapolis: Milkweed Editions.

• Burgess-Jackson, K., (ed.), 1999, A Most Detestable Crime: New Philosophical Essays on Rape, New York: Oxford University Press.

• Dadlez, E., et al., 2009, “Rape, Evolution, and Pseudoscience: Natural Selection in the Academy”, Journal of Social Philosophy, 40(1): 75-96.

• Dragiewicz, M., 2000, “Women's Voices, Women's Words: Reading Acquaintance Rape Discourse”, in Feminist Interpretations of Mary Daly, S. Hoagland and M. Frye (eds.), University Park: Penn State University Press, pp. 194–221.

• Du Toit, L., 2009, A Philosophical Investigation of Rape: The Making and Unmaking of the Feminine Self, New York: Routledge.

• Francis, L., (ed.), 1996, Date Rape: Feminism, Philosophy, and the Law, University Park, PA: Pennsylvania State University Press.

• Grewal, K., 2010, “Rape in Conflict, Rape in Peace: Questioning the Revolutionary Potential of International Criminal Justice for Women's Human Rights”, Australian Feminist Law Journal, 33: 57-79.

• Henderson, L., 1992, “Rape and Responsibility”, Law and Philosophy, 11(1/2): 127–178.

• Konradi, A., 2007, Taking the Stand: Rape Survivors and the Prosecution of Rapists, Westport, Conn.: Praeger.

• Maxwell, C., 2010, “Moving Beyond Rape as a ‘Weapon of War’: An Exploration of Militarized Masculinity and its Consequences”, Canadian Woman Studies, 28(1): 108-120.

• McGlynn, C., 2008, “Rape as ‘Torture’? Catharine MacKinnon and Questions of Feminist Strategy”, Feminist Legal Studies, 16: 71-85.

• McGregor, J., 2005, Is It Rape?: On Acquaintance Rape and Taking Women's Consent Seriously, Hampshire, England: Ashgate Publishing.

• Pierce-Baker, C., 1998, Surviving the Silence: Black Women's Stories of Rape, New York: W.W. Norton.

• Reitan, E., 2001, “Rape as an Essentially Contested Concept”, Hypatia, 16(2): 43–66.

• –––, 2004, “Date Rape and Seduction: Towards a Defense of Pineau's Definition of ‘Date Rape’”, Southwest Philosophy Review, 20(1): 99–106.

• Russell, D., 1998, Dangerous Relationships: Pornography, Misogyny, and Rape, Thousand Oaks, CA: Sage Publications.

• Sanday, P., 1996, A Woman Scorned: Acquaintance Rape on Trial, New York: Doubleday.

• –––, 2007, Fraternity Gang Rape: Sex, Brotherhood and Privilege on Campus, New York: New York University Press, 2nd edition.

• Scholz, S., 2005, “Human Rights, Radical Feminism, and Rape in War”, in Social Philosophy Today: Human Rights, Religion, and Democracy (Volume 21), J. Rowan (ed.), Charlottesville: Philosophy Documentation Center, pp. 207–224.

• –––, 2006, “Just War Theory, Crimes of War, and War Rape”, International Journal of Applied Philosophy, 20(1): 143–157.

• Schott, R., 1999, “Philosophical Reflections on War Rape”, in On Feminist Ethics and Politics, C. Card (ed.), Lawrence: University Press of Kansas, pp. 173–199.

• –––, 2010, “Natality and Destruction: Arendtian Reflections on War Rape”, in Birth, Death, and Femininity: Philosophies of Embodiment, R. Schott (ed.), Bloomington: Indiana University Press, pp. 49-69.

• Snow, N., 1994, “Self-Blame and Blame of Rape Victims”, Public Affairs Quarterly, 8(4): 377–393.

• Travis, C., (ed.), 2003, Evolution, Gender, and Rape, Cambridge: MIT Press.

• West, T., 1999, Wounds of the Spirit: Black Women, Violence, and Resistance Ethics, New York: New York University Press.