теории

Поделиться статьей в социальных сетях:

в избранное

Революция

Ссылка на оригинал: Stanford Encyclopedia of Philosophy

Впервые опубликовано 21 августа 2017 года.

Моральные вопросы, которые ставит революция, практически значимы и теоретически сложны. Есть интересные понятийные вопросы, заключающиеся, например, в том, как отличить революцию от бунта, сопротивления или раскола, каждому из которых свойственна оппозиция существующей политической власти. К сожалению, недавно возобновившийся интерес к теории справедливой войны сосредоточен преимущественно на межгосударственных войнах и в значительной степени игнорирует мораль в революции, по крайней мере как тему, заслуживающую систематического рассмотрения.

Последние работы по этике, посвященные неравному распределению благ, терроризму или вторжениям гуманитарных войск, помогали сформулировать революционную мораль, но до выхода в свет работы Кристофера Финлея «Терроризм и право на сопротивление: теория справедливой революционной войны» (Finlay 2015) ее не рассматривали систематически.

Другими словами, этическая теория революции была лишь случайной и фрагментарной, поскольку затрагивалась исключительно при исследовании других вопросов, а не при изучении непосредственно феномена революции. Более того, хотя важнейшие фигуры в истории философии имели свою точку зрения на феномен революции, они в основном рассуждали о справедливых ее причинах (а в некоторых случаях и о законных полномочиях вести революционную войну), не затрагивая ряд других моральных проблем, касающихся революции, таких как вопрос о том, имеют ли революционеры право применять формы насилия, морально запрещенные вооруженным силам государств, и могут ли они призывать бойцов, наказывать перебежчиков и предателей и экспроприировать собственность, необходимую для борьбы. Тем не менее есть обнадеживающие признаки того, что моральные теоретики скоро уделят достаточно внимания феномену революции.

Статья составлена согласно следующему плану. В разделе 1 рассматриваются понятийные вопросы, связанные с разными точками зрения на феномен революции, ее насильственную и ненасильственную формы; кроме того, революция в ней отделяется от сопротивления, бунта или раскола. Поскольку насильственная революция связана с самыми серьезными и сложными моральными проблемами, она будет в центре внимания всей статьи. Моральная составляющая ненасильственного сопротивления политической власти ― вопрос сам по себе достаточно уникальный, значимый и сложный, поэтому мы уделим ему отдельный раздел.

В разделе 2 кратко излагаются основные исторические представления о морали в революции и показывается, насколько сильно они отстают от полного описания справедливой революции. В разделе 3 рассматриваются релевантные с точки зрения морали различия между революциями и межгосударственными войнами, на которые должна обратить внимание теория справедливой войны. Раздел 4 структурирован с позиций традиционной теории справедливой войны и того, как в ней различаются jus ad bellum (справедливое начало войны) и jus in bello (справедливое ведение войны).

В первом случае утверждают, что необходимо различать моральные проблемы, стоящие перед сторонами ― революционным руководством, которое инициирует революцию, и обычными людьми, которые решают, вступать ли в революционную борьбу.

Опираясь на отличительные черты революционных войн, изложенные в предыдущем разделе, мы определим особые моральные проблемы, стоящие перед революционным руководством, показав, что действия, которые они должны предпринять, чтобы иметь перспективы успеха в войне против наиболее репрессивных режимов, чрезвычайно проблематичны с моральной точки зрения.

В разделе также будет показано, что эти конкретные моральные проблемы остаются незамеченными, поскольку теория справедливой войны сосредоточена на войнах между государствами — другими словами, между субъектами, которые уже обладают военным преимуществом, уже способны мобилизовать эффективные вооруженные силы и имеют законные политические институты или по крайней мере доступ к ресурсам для создания легитимности.

Лидеры революции, напротив, должны бороться за то, чтобы достичь признания своего лидерства перед лицом конкурентов, должны мобилизовать людей, несмотря на то, что режим обещает суровое наказание за пособничество революции, должны «наказывать» предателей и информантов, не имея банальной возможности установить свое на это право.

В данном разделе мы рассмотрим, как трудно удовлетворить требование «законного права» во время революции. В него также включены критические дискуссии, сложившиеся вокруг двух противоположных точек зрения о двух проблемах, главных для теории справедливых революционных войн: могут ли революционеры опираться на тактику и стратегию, запрещенную в межгосударственных войнах; может ли революционная война искоренить идею, что «менее тиранические» режимы, при которых нарушаются гражданские и политические права граждан, но не убивают их, не наносят им увечий и не порабощают, могут быть оправданы.

В заключении мы говорим об основных результатах исследования и предлагаем две темы, которые следует рассмотреть в полной теории справедливой революционной войны: моральную составляющую интервенции в революции и то, как она формируется моралью самой революции; моральное рассмотрение того, что международный закон о вооруженных конфликтах по-разному оценивает права тех, кто сражается на стороне государства, и тех, кто выступает на стороне революции.

В настоящее время нет конкурирующих теорий революционной морали, доступных для критического сравнения. Следовательно, акцент будет сделан скорее на проблемах, которые должны разрешаться такими теориями, чем на изложении всех вариантов их решения.

Концептуальное содержание

Для того, чтобы обозначать внеконституционное отрицание существующей правящей власти, будь оно полным или же касающимся каких-то отдельных аспектов, используют несколько понятий ― это сопротивление, восстание (мятеж, бунт), раскол, революция.

Сопротивление необязательно должно быть тотальным: оно может включать в себя неповиновение какому-то конкретному закону или законам, попытки сорвать политику правительства или попытки правительства совершить определенные действия; сопротивление может принимать различные формы, включая акты неповиновения, которые не только публичны, но и направлены на достижение максимальной публичности (как в случае с гражданским неповиновением), а также скрытые акты неповиновения; и оно также может быть мирным или ненасильственным и разрушительным или нет. Восстание, которое обычно отличают от сопротивления, подразумевает полное непризнание правящей власти. Оно может иметь место по разным причинам: полный отказ от правительства (цель анархистов); создание нового правительства с той же территорией власти; создание новой территориальной единицы из части территории существующего правительства (отделение); отделение части территории правительства и присоединение ее к другому существующему государству (ирредентистское отделение). Считается, что революции свойственны два аспекта: непризнание авторитета существующей власти и попытка заменить ее другим правительством ― и то, и другое подразумевает использование внеконституционных средств.

Важные эмпирические труды, которые могут помочь решить вопрос революционной морали, связаны с исследованиями гражданских войн. Гражданскую войну иногда определяют как масштабный вооруженный конфликт между государственными силами и одной или несколькими негосударственными партиями. Однако это определение может быть слишком узким, поскольку оно исключает крупномасштабный вооруженный конфликт между двумя или более негосударственными сторонами, когда правительство полностью распалось или все еще существует, но не способно участвовать в борьбе. В более широком смысле, включающем эти случаи, гражданскую войну можно определять как широкомасштабный внутригосударственный вооруженный конфликт.

Предшествующие термины не всегда употребляются таким образом в реальном политическом дискурсе. Например, правительство Соединенных Штатов называло отделение южных штатов от Союза восстанием, в то время как многие конфедераты называли свое предприятие второй Американской революцией; американские колонисты, стремившиеся отделиться от Британской империи, обычно называли себя революционерами, а не сепаратистами или мятежниками. (Возможно, американцы избегали термина «мятежник», поскольку считали, что он имеет негативные коннотации.) Точно так же отделение Алжира от Франции часто называют Алжирской революцией, а войны за освобождение колоний редко называют сепаратистскими конфликтами, хотя их целью является отделение от политического порядка, сосредоточенного на метрополии. В дальнейшем мы будем называть «революцией» внеконституционные попытки уничтожить существующее национальное правительство и заменить его в полном объеме новым правительством. Отметим, что сепаратисты и революционеры обязательно являются мятежниками, в то время как мятежники не должны быть ни сепаратистами, ни революционерами (они могут быть анархистами), а сепаратисты как таковые не являются революционерами.

Иногда термин «революция» используется в более строгом смысле ― не только для обозначения внеконституционных попыток заменить одно правительство другим, но также и для фундаментальных изменений формы правления, когда, например, свергается автократию и создается демократия. Так, некоторые левые исследователи утверждали, что так называемая Американская революция не была в действительности революцией, поскольку не создала и даже не имела целью создать ничего, кроме иной формы буржуазного государства ― контролируемого классом, располагающим средствами производства, и создаваемого в его интересах (Zinn 1980, Jennings 2000). Тем не менее многие американские историки считают, что Американская революция была революцией в строгом смысле, поскольку ее результатом стала смена монархии республикой (Nash 2005, Wood 1993). Если исходить из более строгого понимания революции, в котором предполагается фундаментальное изменение типа правительства, сепаратисты также были бы революционерами при условии, что новое правительство, которое они пытаются установить на отдельной территории государства, было бы принципиально иного типа. Очевидно, строгое определение революции более ясно и менее сомнительно, чем попытки отделить друг от друга принципиально различные типы правительства (ведущие к спорам о том, была ли война за независимость американских колоний от Великобритании «настоящей» революцией). Далее я буду использовать слово «революция» в более широком смысле, понимая, что оно может также охватывать революции в более строгом смысле. Следует, однако, отметить, что моральный аспект революции в более строгом смысле, если вообще можно так выразиться, сложнее, нежели в более общем, поскольку в строгом смысле предполагается не только внеконституционное свержение существующего типа правительства, но и установление нового.

Это различие, хотя и очевидно важное, не так ясно, как кажется на первый взгляд, поскольку можно задаться вопросом о том, что именно следует считать насилием. Например, попытки свергнуть правительство с помощью подрывных методов (проведение всеобщих забастовок, отключение электросетей или блокирование основных транспортных путей) насильственны не в том же самом смысле, как применение огнестрельного оружия или взрывчатых веществ, но тем не менее могут причинить смертельный вред. Главная тема этой статьи ― насильственная революция, где «насилие» понимается наиболее устойчивым образом и как происходящее в больших масштабах; другими словами, тема ― революционная война в обычном понимании «войны» (Singer & Small 1994: 5).

Следует, однако, обратить внимание на точку зрения, согласно которой нет необходимости в теории справедливой революционной войны, а именно что крупномасштабное революционное насилие не может быть морально оправданным, потому что его риски чересчур велики, а ненасильственная революция более эффективна. Некоторые ученые, придерживающиеся эмпирического подхода к политике, утверждают, что имеются свидетельства в пользу того, что ненасильственная революция с большей вероятностью достигнет своих целей, чем революционная война (Chenoweth & Stephan 2011). Даже если это верно, сохраняется вопрос о том, существуют ли исключения — случаи, когда ненасильственные методы не помогают добиться целей справедливой революции или помогают достичь их только с неоправданными издержками с точки зрения человеческого благополучия ― и можно ли их определить ex ante. Если такие случаи есть, то нужна теория справедливой революционной войны.

Взгляды значимых фигур на революционную мораль

Мы не можем привести здесь все взгляды на революцию в истории западной философии, тем более охватывающей другие традиции. Вместо этого достаточно сказать, что типичным отношением к революции выдающихся деятелей западной традиции до Нового времени было осуждение ее или признание ее моральной допустимости только в очень ограниченных обстоятельствах (Morkevicius 2014). Августин («О граде Божьем») и Фома Аквинский («Сумма теологии»), например, осуждали восстание и, как следствие, революцию, недвусмысленно призывая к повиновению власть имущим. Суарес (1609) считал, что только «младшие магистраты» имеют власть свергнуть существующее правительство, подразумевая, что революция, осуществленная теми, кто не занимает официальной должности, никогда не может быть признана. Гоббс (1651), которого некоторые считают первым настоящим политическим философом модерна в западной традиции, открыто отрицал, что революция может быть оправдана в каком-либо случае, и придерживался мнения, что субъект имеет право сопротивляться государственной власти только под угрозой неизбежной смерти.

Сторонники взглядов, согласно которым революция недопустима или же допустима только в самых крайних обстоятельствах, обычно приводят один или оба из двух следующих аргументов. Первый состоит в абсолютном неприятии риска насильственной анархии, создаваемого попытками свергнуть правительство (аргумент о неоправданном риске); второй ― в убежденности в том, что требование законной власти не может быть удовлетворено в случае войны за независимость в силу логической необходимости (концептуальный аргумент).

Рассмотрим сначала аргумент о неоправданном риске, заключающий, что революция никогда не бывает оправдана или оправдана только в самых крайних случаях. Суть здесь заключается в том, что фактически любое правительство лучше его отсутствия, и хотя верно, что революции (в отличие от простых восстаний) направлены не только лишь на уничтожение существующего правительства, но и на его замену чем-то лучшим, они могут преуспеть только в первой, разрушительной задаче и не преуспеть во второй, конструктивной, пока безопасность не станет неприемлемо низкой. Такая позиция чаще всего основывалась на пессимистическом представлении о человеческой природе. В то время как некоторые средневековые мыслители утверждали, что риск крайнего насилия в случае свержения власти возможен из-за якобы иррациональной и эгоистической природы человека, Гоббс (1651), напротив, согласно возможной интерпретации, приписывает кровожадность и желание господствовать человеческой рациональности. Согласно этой интерпретации Гоббса, там, где нет правительства — нет власти, способной навязать правила, способствующие физической безопасности, — для индивидов рационально пытаться господствовать над другими из чисто оборонительных соображений, даже если к господству ради него самого стремится лишь меньшинство.

По меньшей мере в классической либеральной традиции, согласно которой индивиды обладают правами до учреждения правительства и в которой правительства рассматриваются как доверенные лица и представители народа, отношение к революции обычно более снисходительное. Существует право на восстание, когда правительство нарушает те естественные права, для защиты которых оно было создано. Локк (1689), по-видимому, заходит дальше: согласно одной из интерпретаций, он считает, что народ по своему усмотрению может справедливо распустить правительство даже в отсутствие нарушения государством естественных прав или неспособности защитить их ― например, чтобы сформировать новое, которое они просто считали более эффективным. Локк, по-видимому, пытается сгладить этот радикальный вывод, предполагая (довольно беспричинно), что революция не произойдет, пока народ сильно не пострадает от рук правительства. Возможно, он также полагал, что в тех случаях, когда нынешнее правительство не нарушает естественные права, распустить его можно лишь посредством конституционно-санкционированного процесса, а не революции.

Локк не рассматривает явным образом две ситуации, часто имеющие место в реальных революционных обстоятельствах: во-первых, угнетение со стороны правительства может быть направлено не на все общество, а только на определенную группу внутри него, например, религиозное, этническое или национальное меньшинство или же тех, кто выступает с критикой правительства; во-вторых, даже если угнетение направлено на всех, этого может быть недостаточно, чтобы спонтанно мобилизовать силы на противостояние правительству.

Следовательно, Локк последовательно избегает двух вопросов, которыми должна заниматься этическая революционная теория:

(1) оправдана ли революция, противостоящая угнетению, направленному на конкретные группы людей, а не на все общество;

(2) какие средства могут использовать те, кто уже посвятил себя революции, чтобы мобилизовать достаточно других людей для участия в ней и сделать возможным успех. Первый вопрос важен из-за возможности того, что ущерб, нанесенный невинным людям, ― включая снижение физической безопасности в целом ― который может сопровождать революцию, нужно будет соотнести с выгодой от справедливости, которой удастся добиться угнетенному меньшинству в случае победы революции.

Даже если несправедливости, совершаемой по отношению к меньшинству, следует придавать больший вес в уравновешивающем упражнении, может наступить момент, когда революция не выдержит испытания на соразмерность, ― когда ущерб для других, последующий за восстановлением прав меньшинств, окажется чересчур велик. Второй вопрос возникает потому, что даже там, где угнетение направлено на всех, революция может не завершиться успехом из-за недостаточного участия людей: либо потому, что значительная часть населения находится во власти идеологии, оправдывающей существующий политический порядок, и не считает себя серьезно угнетенной, либо из-за неспособности решить проблему коллективного действия. Если одно из этих двух условий будет выполнено, мобилизация достаточного количества людей, с тем чтобы иметь хорошие шансы на победу революции, может потребовать принуждения в условиях, когда те, кто будет ее осуществлять, не имеют легитимности и когда институциональные ресурсы, которые могли бы обеспечить легитимность, недоступны.

Локк относился к революции лояльнее, чем Гоббс или его средневековые предшественники, потому что не считал столь высоким риск физической небезопасности в случае разрушения существующего правительства, каким его видели эти мыслители. Более оптимистичный взгляд Локка основан, в свою очередь, на его убеждении, что разрушение политического порядка необязательно влечет за собой разрушение общества — то есть социальных практик и привычек, которые эффективно сдерживают наиболее серьезные формы насилия. Однако ошибочно было бы считать, что в этом вопросе правда может быть только лишь на стороне либо Локка, либо Гоббса. Обобщение в любом случае было бы бесполезным. Более разумная точка зрения состоит в том, что риски разрушения правительства и, следовательно, революции варьируются в зависимости от обстоятельств. Если это так и если оправданность революции зависит хотя бы отчасти от серьезности связанных с ней рисков физической угрозы, то, по-видимому, содержание теории справедливой революционной войны должно определяться эмпирическими соображениями. Тем не менее справедливо будет отметить, что многие философы, которые высказывались о справедливой революционной войне ― прямо или же косвенно в работах о межгосударственных войнах, ― не принимали это всерьез. Они либо не понимали важности эмпирических допущений о рисках революции, либо делали соответствующие эмпирические допущения, но не предоставляли достаточных доказательств их обоснованности. Без хорошего эмпирического объяснения условий, при которых попытки свержения правительства могут вызвать насильственную анархию, а насильственная анархия может продолжаться в течение некоторого значительного периода времени, как пессимизм, так и оптимизм в отношении революции, а также расчеты соразмерности, от которых, как предполагается, зависит оправдание революции, будут скорее вопросом веры, чем разума.

Второй или концептуальный аргумент, согласно которому оправдать революцию нельзя, приписывают Канту или тому, что можно было бы назвать руссоистской интерпретацией его взгляда, который, вероятно, наиболее четко сформулировали

Кристина Корсгаард (Korsgaard 2008) и Катрин Фликшух (Flikschuh 2008):

(1) чтобы быть оправданной, попытка свержения существующей политической власти должна быть выражением общей воли или санкционированной ею ― в противном случае это навязывание частной воли, которое, следовательно, противоречит праву;

(2) только существующая высшая политическая власть может выражать общую волю или быть ее уполномоченным агентом;

следовательно,

(3) революция никогда не может быть оправдана.

Этот аргумент против революции, в отличие от аргументов Гоббса о неоправданном риске, не опирается на неподтвержденные эмпирические предположения о тяжелых последствиях для безопасности при попытке уничтожить существующие правительства. На него можно возразить, что, когда правительство достаточно тираническое и разрушительное, меньшим из зол может быть для кого-то действовать, не обладая властью, ― другими словами, что применение принуждения, если оно необходимо для достижения условий элементарной справедливости и при этом минимально, может быть морально оправдано, даже если применяющий его агент не легитимен (Buchanan 2013, 2016). Выражаясь в терминах Канта, эта точка зрения состоит в том, что в крайних случаях навязывание порядка, необходимого для осуществления прав, может быть оправдано, даже если это навязывание частной воли, пока объектом этой воли является общее благо справедливости, понимаемой должным образом, принуждение применяется в наименьшей степени, необходимой для поставленной цели, а агент, берущий на себя обязательство создать справедливый порядок, способен в этом преуспеть.

Концептуальная версия кантовского отрицания того, что революция может быть оправдана, отличается от другого кантовского аргумента, который больше похож на аргумент неоправданного риска:

(i) все люди обязаны способствовать тому, чтобы было реализовано всеобщее право;

(ii) всеобщее право может быть реализовано только там, где существует правительство и признается авторитетным;

(iii) восстание ― это одновременно попытка уничтожить существующее правительство и отрицание его авторитета;

следовательно,

(iv) революция никогда не может быть оправдана.

С этой точки зрения, участие в революции не только создает неприемлемо высокий риск общей незащищенности, но и нарушает основополагающее обязательство содействовать реализации универсального права. Если выражаться более современным языком, это аргумент против революции, основанный на сильной интерпретации естественного долга справедливости, обязанности содействовать созданию и поддержанию условий, в которых она возможна.

Аргументу от естественного долга, очевидно, можно противопоставить следующее рассуждение: если существующее правительство настолько ужасно, что препятствует даже надлежащему осуществлению всеобщего права, а революция будет ему способствовать, то моральное обязательство создавать условия для осуществления всеобщего права говорит в пользу революции, а не против нее (Finlay 2015: 19–52).

В то время как либеральные политические философы склонны оправдывать революцию, поскольку она восстанавливает нарушенные правительством естественные права или связана с тем, что народ отказывается от власти (например, отрицая результаты выборов), марксизм понимает революцию совершенно иначе. Согласно одной из интерпретаций Маркса, он полностью избегает рассуждений о правах ― вместо них он говорит либо о конфликтующих интересах, либо об идеях самореализации или преодоления человечеством отчуждения от своей «родовой сущности» (Buchanan 1982).

Если сама концепция права, таким образом, запятнана и обречена устареть, возникает вопрос о том, как иначе можно оправдать пролетарскую революцию (Finlay 2006). Ответ, который соответствует по крайней мере ранним работам Маркса, заключается в том, что пролетарская революция необходима для уничтожения условий отчуждения и создания условий для полной реализации природы человека как творческого, коллективного существа, такого существа, которое посредством процессов научно обоснованного коллективного принятия решений полностью подчинит естественный и социальный мир сознательному человеческому контролю на благо всего человечества (Маркс 1972).

Даже если Маркс считал, что успешную революцию можно описать как преодоление отчуждения или более положительно как реализацию человеческой «родовой сущности», вряд ли он считал, что пролетарскую революцию нужно так или иначе оправдать. В конце концов, Маркс высмеивает «моралистов»-социалистов и, кажется, считает, что успешная пролетарская революция ― это вопрос исторически неизбежного осуществления общих интересов пролетариата, что революция будет эффективно мотивирована этими интересами, а не приверженностью какому-либо моральному принципу. Подобная интерпретация соответствует тому, каким Маркс считал свое понимание истории ― научным и реалистическим. Согласно этому, вопрос о том, оправдана ли революция, бессмысленен. Революция произойдет, потому что революция в способе производства, знаменующая переход от капитализма к коммунизму, произведет фундаментальную трансформацию всех общественных отношений, что выведет человека за пределы государства и за пределы политики («Критика Готской программы»). Назовем это интерпретацией представления о революции Маркса с аморалистических позиций.

В той мере, в какой аморалистическая интерпретация объясняет (а не оправдывает) мотивацию пролетарской революции, она проста и рационалистична: в конце концов рабочие поймут, что свержение капиталистического порядка в их интересах, и будут действовать соответственно. С таким взглядом связаны две, по-видимому, фатальные проблемы.

Во-первых, по мысли самого Маркса, пролетариат мобилизуется против капиталистического строя только тогда, когда капитализм достигнет такой степени отчуждения, эксплуатации и обнищания, что рабочим остается нечего терять, кроме своих цепей (Маркс 1951–1952, 1958). Маркс считает, что это неизбежно, потому что капиталистическая система будет давать каждому капиталисту стимул продолжать выжимать из своих рабочих как можно больше труда, даже если каждый капиталист прочитает «Капитал» и сможет предвидеть, что совокупный эффект такого поведения приведет к свержению системы.

Но это означает, что Маркс предполагал, будто капиталисты как класс страдают от проблемы коллективного действия, которую они не могут решить, — будто бы, хотя в их коллективных интересах избежать обнищания пролетариата, каждый сочтет рациональным действовать таким образом, чтобы ему способствовать.

Однако можно утверждать, что капиталисты решили эту проблему, создав современное государство всеобщего благосостояния, где достаточно улучшено бедственное положение рабочих, чтобы помешать их мобилизации на революцию, но не разрушено господство буржуазии.

Во-вторых, хотя Маркс не дает нам веских оснований думать, что капиталисты не смогут справиться с проблемой коллективного действия, он не принимает всерьез аналогичную проблему, стоящую перед пролетариатом (Cohen 1978, Elster 1985). Как и в случае с революциями вообще, каждый индивид может рассуждать о том, что достаточное количество других людей либо мобилизуется, либо нет, а его собственное участие в революции, вероятно, обойдется ему значительной ценой, поэтому он пожнет плоды революции, если она увенчается успехом, но рационально будет от участия воздержаться. Ключевым моментом здесь является то, что рабочим не хватает ресурсов для решения проблемы коллективного действия, которые, в свою очередь, могут использовать капиталисты: контроль над государством и, следовательно, возможность устанавливать правила, которые могут изменить стимулы в пользу воздержания от вклада в общественное благо. Маркс не только не принимает всерьез проблему коллективного действия пролетариата ― из его теории отчуждения следует, что она будет суровой, потому что одним из последствий капитализма является противостояние рабочих друг другу в конкурентной борьбе за занятость и порождение среди них эгоистической психологии, типичной для всех людей, живущих при капитализме (Buchanan 1979).

Понимание революционной мотивации как основанной на интересе делает революцию зависимой от обнищания пролетариата и ошибочно предполагает, что капиталисты не смогут действовать коллективно, чтобы избежать уничтожения, а пролетариат восстанет, если поймет, что в его интересах свергнуть систему.

Марксизм вполне естественно мог бы отказаться от тезиса, что мотивация, основанная на интересах, является достаточной причиной для успешной пролетарской революции, и утверждал бы вместо этого, что пролетариат может понять несовместимость капитализма с достоинством людей или с полной реализацией их потенциала для гармоничного, творческого, коллективного контроля над природным и социальным миром и отмены всех форм эксплуатации. С этой точки зрения, мотивацией революции служит своего рода перфекционистская этика или желание покончить с деградацией человека.

Идея состоит в том, что пролетариат сталкивается с неразрешимой проблемой коллективного действия только в том случае, когда каждый рабочий (или достаточное их количество) действует в режиме расчета, взвешивая издержки и выгоды участия, решая, стоит ли восставать. Можно было бы подумать, что отличительной чертой некоторых типов моральной мотивации является то, что они могут препятствовать расчетливому поведению, порождающему проблемы коллективного действия. На это способна не всякая моральная мотивация. Если бы рабочие стремились максимизировать пользу, каждый из них мог бы все же решить воздержаться от революции, рассуждая, что других людей среди участников будет либо достаточно, либо нет, независимо от него, и что его участие просто не нужно. Другие виды моральной мотивации, включая те, которые выражают приверженность деонтологическим принципам, могут, напротив, препятствовать таким рассуждениям, порождающим проблему коллективного действия пролетариата. Такие принципы могут служить «исключающими причинами», и то, что они исключают из рассмотрения, ― это расчеты затрат и выгод.

Отказ от аморалистического марксистского объяснения революции означал бы игнорирование многочисленных «научно-реалистических» пассажей в трудах Маркса и его презрения к социалистам-моралистам. Но остались бы еще две проблемы ― одна внутри марксистской позиции, а другая ― независимая от нее. Первая проблема заключается в том, что, учитывая взгляды Маркса на идеологию, трудно понять, как пролетариат мог бы, подвергаясь воздействию искажающих сознание сил капитализма, сплотиться вокруг этики перфекционизма или сформировать преданность какому-либо моральному принципу, который потребовал бы полного свержения капитализма. Маркс, по-видимому, считал, что занавес идеологии будет сорван обнищанием пролетариата — то есть, когда пролетарии достигнут полной глубины лишений и деградации, они придут к пониманию того, что капитализм должен уйти. Но Маркс ошибся в своем предсказании обнищания: в большинстве обществ при капитализме реальная заработная плата выросла, а государство всеобщего благосостояния достаточно облегчило тяжелое положение рабочих. Вторая проблема заключается в том, что недавние эмпирические исследования революций показывают: во многих случаях — возможно, в большинстве —будет ли индивид участвовать в революции или даже поддерживать ее каким-либо образом, зависит от того, кто осуществляет контроль на территории, где живет индивид, ― режим или революционеры (Kalyvas 2006, Weinstein 2007). Если это так, то, по-видимому, во многих случаях причиной является не моральная мотивация: именно желание избежать издержек, налагаемых теми, кто обладает властью над индивидом, будь то представители режима или революции, определяет его участие или неучастие в ней. В таком случае едва ли можно обойти тему морали в революции, потому что всегда уместен вопрос о том, должны ли те, кто обладает принудительной властью, пользоваться ею — и если да, то каким образом.

Мы писали выше, что во время революции людей часто втягивают в деструктивное стратегическое взаимодействие между режимом и теми, кто уже выступает на стороне революции, поскольку режим повышает издержки участия, а революционеры повышают издержки неучастия. Вопросы допустимости применения принудительных средств для решения проблемы революционного коллективного действия, ― одни из самых сложных моральных вопросов в этом контексте.

Резюмируя, справедливо будет сказать, что по крайней мере со времен Локка (1988 [1689]) господствующий взгляд на революцию в западной политической философии как в либеральной, так и в марксистской традициях, а возможно, и в популярной политической культуре, был более лояльным, чем у Гоббса (2017 [1651]), Канта (1965 [1797]) и их средневековых предшественников. Далее в эссе я сосредоточусь на либеральных в широком смысле подходах к революции, исходя из предположения, что в обозримом будущем развитие подлинной теории справедливой революционной войны, скорее всего, будет происходить за счет ресурсов либеральной политической теории. Эта стратегия не так сильно ограничивает, как может показаться, поскольку современная либеральная мысль вмещает в себя не только идею индивидуальных прав, но и идею коллективного права на самоопределение. Это важное уточнение, поскольку с 1950-х по 1970-е годы революция для многих людей в незападных обществах означала освобождение от колониального господства; в некоторых случаях освобождение формировалось как коллективное самоопределение, а не как борьба за индивидуальные права. Теория справедливой революционной войны должна ответить на один важный вопрос: является ли осуществление права на коллективное самоопределение само по себе справедливым поводом для революционной войны или же только тогда, когда коллективное самоопределение является средством защиты от нарушений основных прав личности. Мы рассмотрим этот вопрос в следующем разделе.

Отличительные черты революционных войн

Ключевой вопрос, который будет возникать в ряде пунктов этого исследования, заключается в том, учитывает ли господствующая теория справедливой войны, несмотря на ее скрытую ориентированность на межгосударственные войны, должным образом мораль революционных войн. Для ответа на этот вопрос нужно иметь в виду по крайней мере семь потенциально значимых с моральной точки зрения различий.

Во-первых, удовлетворить традиционное для jus ad bellum требование «законного права» вести войну, как предлагалось выше, сложно в случае революции, особенно в начале конфликта, когда меньшинство, зачастую незначительное, предпринимает вооруженную борьбу против правительства и делает это якобы от имени народа, а стандартные институциональные формы или процессы легитимации применения насилия недоступны революционерам. С другой стороны, проблема заключается в том, что революционеры утверждают, что действуют от имени народа, но сложно понять, как они могут быть на это уполномочены. Позднее мы увидим, что попытки решить эту проблему путем обращения к понятиям согласия, одобрения или представительства неадекватны во многих революционных обстоятельствах, в особенности, как это ни парадоксально, в условиях, когда справедливая причина революции наиболее убедительна.

Даже если, например, можно показать, что определенная группа революционеров может легитимно представлять народ в целом и правильно действовать от его имени, отдельный вопрос заключается в том, имеет ли она право призывать отдельных лиц на борьбу, использовать принуждение для подавления соперников либо «наказывать» предателей или информаторов.

Во-вторых, в межгосударственных войнах обычно есть лишь один претендент (с каждой стороны) на роль инициатора и того, кто применяет насилие в больших масштабах, а именно ― руководство государства. Однако во многих революционных войнах, по крайней мере в самом начале, но часто и продолжительное время в ходе конфликта, ― две или более сторон, участвующих в революционном насилии, борются друг с другом (часто насильственно), чтобы быть признанными народом и другими государствами и международными организациями в качестве единственного законного революционного создателя войны. Итак, сложный моральный вопрос касается средств, которые соперники за лидерство могут использовать в соперничестве друг с другом. Революции часто характеризуются ожесточенной борьбой за лидерство в условиях, когда ни один претендент на лидерство не может претендовать на исключительную легитимность, если она вообще существует.

В-третьих, как уже отмечалось, поскольку те, кто пытается начать революцию, не имеют ни постоянной армии, ни эффективной власти для ее создания, они сталкиваются с серьезной проблемой коллективного действия, которую уже решили сформированные государства: они должны мобилизовать достаточную часть населения для эффективного ведения войны, несмотря на то, что для каждого отдельного человека часто будет рационально воздерживаться от участия в ней. Любой человек может рассуждать следующим образом: вероятность того, что мое участие в революции повлияет на ее итог, практически нулевая, но при этом оно может очень дорого обойтись мне и, возможно, моей семье и близким людям. Таким образом, независимо от действий других людей, для меня рационально не участвовать в революции, думаю ли я о себе или о своих близких. Если много людей рассуждает таким образом, то невозможно мобилизовать достаточно людей для успеха революции. Конечно, проблема коллективного действия не всегда неразрешима. Позже мы рассмотрим несколько решений того, что можно назвать «проблемой революционной мобилизации коллективного действия» (РеМКД для краткости), каждое из которых, как будет показано, поднимает серьезные моральные вопросы.

Другими словами, одно дело сказать, что РеМКД может быть решена, другое ― сказать, что она может быть решена морально приемлемым способом. Предварительно стоит отметить, что РеМКД имеет решающее стратегическое измерение: в то время как революционное руководство будет пытаться преодолеть стимулы людей к отказу от участия, будь то предоставлением выгод за участие или созданием издержек за неучастие, режим будет пытаться противодействовать усилиям по достижению революционной мобилизации выгодами или издержками за неучастие или участие в революции соответственно. Результирующая динамика принимает теоретико-игровую структуру гонки вооружений, в которой как революционные силы, так и режим применяют насилие и зачастую террористические методы против народа (Buchanan 2013). Эта спираль стратегического насилия ― не просто теоретическая возможность: в ведущих эмпирических работах, посвященных революции, показано, что подобная ситуация типична для революционной среды.

Особенно интересный эмпирический вывод состоит в том, что предсказать, поддержит ли индивид революцию или режим, можно, определив, какая сила контролирует территорию его проживания (Kalyvas 2006: 131–132). Эмпирические исследования подтверждают, что цикл принуждения и контрпринуждения в революционной борьбе носит повсеместный характер (Kalyvas 2006: 10, 12, 215, 228–229). Теория справедливой войны, рассчитанная на совершенно иную среду межгосударственных войн, вряд ли сможет решить моральные проблемы, порождаемые этой особенностью революций.

Четвертое морально значимое различие между типичной межгосударственной войной и революцией заключается в следующем: в первой смена собственного правительства обычно не является целью противоборствующих сторон (хотя одна или обе могут стремиться навязать новую форму правления другой). Цель революционных военных деятелей, напротив, состоит в том, чтобы изменить правительство и на основе более глубокого понимания «революции» произвести фундаментальное изменение в его форме или характере.

Тем не менее, поскольку революционеры не могут или отказываются использовать существующие политические процессы для определения политических целей и еще не разработали для этого новых (по крайней мере на ранних этапах борьбы), между революционерами могут возникнуть серьезные разногласия относительно того, какова цель революции, которые не получится разрешить ненасильственно, а тем более законно. Многие согласятся с тем, что режим должен пасть, но могут возникнуть глубокие и жестокие разногласия относительно того, что должно прийти ему на смену. Это также делает революцию более морально опасным предприятием. Предположим, как было предложено ранее, что революция отличается от простого восстания тем, что последнее является просто отказом от государственной власти, в то время как первая включает в себя как отказ, так и обязательство сформировать новый политический порядок. Если это так и если революционерам не хватает институциональных ресурсов для определения общего понимания того, каким должен быть новый политический порядок, оценить справедливость революционной борьбы становится сложнее. Возможно, ошибочно утверждать, что «цель революционеров ― это Х», потому что одной цели может и не быть, а множество целей, справедливых или нет, могут оказаться несовместимыми. Конечно, верно, что государство, которое воюет с другим государством, часто будет иметь более чем одну военную цель и может также иметь противоречивые цели, но в случае хорошо функционирующих государств, по крайней мере, существует авторитетный, наделяющий легитимностью процесс определения того, каковы цели конфликта и какие из них должны быть приоритетными, если они не соотносятся друг с другом.

В-пятых, если одна из сторон межгосударственной войны проигрывает, поражение обычно не влечет за собой полного разрушения ее политического порядка, а если это происходит, то победитель, поскольку он получает контроль над территорией побежденной страны, вскоре устанавливает там свой порядок.

Дело в том, что революционеры, даже когда им удается победить режим, могут еще не иметь (а в некоторых случаях и никогда не развить) способности устанавливать порядок. В этом смысле в революционных войнах зачастую ставки выше, а традиционное требование вероятности успеха, предъявляемое теорией справедливой войны, может быть труднее удовлетворить. Есть еще два фактора, оба из которых имеют место во многих насильственных революциях, которые делают проблему создания нового политического порядка, способного обеспечить приемлемый уровень безопасности, особенно сложной. Во-первых, революционные конфликты, как и другие внутригосударственные войны, часто бывают особенно жестокими, потому что границы между теми, кто принимает и кто не принимает участие в военных действиях, размываются из-за спирали принуждения, следующей из стратегического взаимодействия в отношении революционной мобилизации, описанной выше, и потому что отдельные лица и группы часто используют общий контекст насилия для урегулирования частных конфликтов, которые имеют мало или вообще никакого отношения к вопросам, из-за которых предположительно возникла революция (Kalyvas 2006: 14).

Таким образом, построение безопасного мира может быть затруднено сохраняющейся враждебностью, обвинениями в зверствах и жаждой мести, в то время как социальный капитал в форме доверия может оказаться в дефиците. Во-вторых, в современном контексте часто бывает так, что в обществах, где справедливая причина революции наиболее убедительна, а именно в жестоких тиранических режимах, существуют глубокие разногласия по религиозному или этнонациональному признакам, в значительной степени потому, что тираны поощряют такие разногласия, чтобы помешать людям сформировать единую оппозицию режиму. Там, где существуют такие противоречия и отсутствует культура терпимости и разделения власти, разрушение тиранического режима может привести к насильственным межгрупповым конфликтам, причем никакая местная власть не сможет поспособствовать их мирному урегулированию и создать условия для сохранения физической безопасности. В этих условиях совершить революцию ― значит высвободить силы, которые могут привести либо к насильственной анархии, либо к нежелательному иностранному вмешательству, предпринятому под предлогом установления порядка.

6. По крайней мере в современных условиях революционные войны потенциально могут оказаться длительнее традиционных межгосударственных и повлечь больше человеческих и материальных разрушений при прочих равных условиях из-за интервенций, которые служат не прекращению, а скорее продлению их. Особенностью современных революционных войн является то, что их редко оставляют первичным партиям. Вместо этого конкурирующие государства или группы конкурирующих государств часто поддерживают разные стороны. В межгосударственных войнах конфликт обычно заканчивается, когда становится ясно, что бесконечно сохраняется патовая ситуация и, следовательно, обе стороны вынуждены искать мир путем переговоров, или когда одна сторона подавляет другую (Wittman 1979; Jones, Bremer & Singer 1996; Wagner 2000). Но когда революции превращаются в опосредованные войны между соперничающими державами, некоторое государство скорее всего вмешается, чтобы пополнить запасы или же поддержать одну из сторон, чтобы выйти из тупика или помешать другой стороне добиться победы. Именно поэтому большинство эмпирических теоретиков внутригосударственной войны не видят признаков завершения конфликта в Сирии (Jenkins 2014). Эта проблема усугубляется тем, что спонсоры конфликтующих сторон могут не иметь своей главной стратегической целью победу своей стороны. Напротив, основной целью может быть продление конфликта. В той мере, в какой революционеры или режимы, противостоящие им, должны принимать во внимание традиционное требование jus ad bellum о вероятности успеха, а также учитывать требование соразмерности, их задача осложняется стратегической динамикой, возникающей, когда революция является не просто борьбой двух партий, но также и опосредованным состязанием других сторон. Интервенции усложняют расчеты вероятности успеха и соразмерности. И если существует предубеждение против войны, пока не определены вероятность успеха и соразмерность, то, следовательно, оправдать революционную войну при прочих равных условиях сложнее, чем межгосударственную.

7. Наконец, укоренившиеся тиранические режимы, наиболее морально убедительные мишени для революции, обычно используют свой контроль над образованием и средствами массовой информации для пропаганды, направленной на то, чтобы люди не могли понять, насколько прогнил режим, насколько плохо работает экономика, насколько ниже качество жизни по сравнению со странами с лучшим управлением и насколько широко распространено недовольство режимом на самом деле. Следовательно, эффективное революционное действие может потребовать разрушения ложного сознания народа. Перед революционным руководством может стоять задача попытаться разрушить ложное сознание тех, кого они надеются привлечь к революционной борьбе. В реальных случаях честолюбивые лидеры часто прибегали к насилию, а иногда и к терроризму в попытке преодолеть эпистемические препятствия на пути широкого участия в революции. Например, они атаковали «уязвимые цели» — полицейских или правительственных чиновников — чтобы продемонстрировать людям: «мы можем причинить им вред». Другая распространенная тактика заключается в том, чтобы спровоцировать жестокие действия режима в ответ на относительно мирные демонстрации и показать всем его безжалостность. Такие действия, которые преимущественно осуждаются в рассуждениях с позиций jus in bello, считаются необходимыми для привития чувства свободы воли, подорванного ложным сознанием. Необходимость преодолеть ложное сознание или, в более общем плане, преодолеть серьезные эпистемические препятствия на пути революции в сочетании с отсутствием у революционного руководства эффективных мирных ресурсов для этого ставит перед сложным моральным выбором, с которым не так часто сталкиваются лидеры государств в межгосударственных войнах.

По всем этим причинам революционные войны, как правило, создают дополнительные моральные проблемы помимо страхов, связанных с межгосударственными войнами, или, как в случае вероятности успеха и соразмерности, подразумевают более серьезный уровень общих с межгосударственными войнами проблем. Теория справедливой революционной войны должна серьезно относиться к этим различиям и не начинать с предположения, что серьезная работа, недавно проделанная в теории справедливой войны, которая, как было отмечено, в основном ориентирована на межгосударственную войну, может быть в случае революции адаптирована без существенных изменений или дополнений. Предположение, что господствующая теория справедливой войны дает достаточно материала для теории справедливых революционных войн, кажется правдоподобным только в случае, если мы оперируем бесполезными абстракциями и не рассматриваем различия, выявленные эмпирической литературой по революциям и особым моральным проблемам, которые они поднимают. Главный вывод этой статьи состоит в том, что правдоподобная моральная теория революции должна основываться на лучших эмпирических исследованиях того, что на самом деле происходит в революционной борьбе.

Революционность jus ad bellum и революционность jus in bello

«Моральная сторона ведения революционной войны» ― это слишком широкая тема. Необходимо учитывать особые моральные проблемы, с которыми сталкиваются, с одной стороны, те, кто инициирует революционную войну и стремится агитировать других и быть лидерами в борьбе, и, с другой стороны, те, кто присоединяется к революции, как только она начинается, и делает это без каких-либо претензий на то, чтобы быть лидером. Эти два вида агентов сталкиваются с общими моральными проблемами, но каждый из них должен также решать те, что характерны именно для его ситуации.

В предыдущем разделе было отмечено, что вопрос о том, имеет ли агент X законные полномочия вести революционную войну, нужно оставить в пользу более тонких вопросов.

Утвердительный ответ на первый вопрос не гарантирует утвердительных ответов на остальные.

Мы можем начать с первого вопроса: когда агенты имеют законное право начать революционную войну? Этот вопрос уместен, когда мы пытаемся применить наиболее распространенную теорию jus ad bellum к случаю революционной войны, поскольку законная власть обычно является требованием в jus ad bellum.

Ответ, который изначально кажется правдоподобным, состоит в том, что агент должен находиться в определенных отношениях с людьми, от имени которых будет вестись революционная война. Различные теоретики пытались по-разному сформулировать эту взаимосвязь, утверждая, что инициатор революционной войны

(i) должен получить согласие тех, от чьего имени он якобы действует;

(ii) должен получить их одобрение;

(iii) должен представлять их или (iv) должен взять на себя ответственность за их общее благо (и иметь возможность эффективно добиваться его).

Каждое из этих положений будет рассмотрено по очереди. Различие между согласием и одобрением следует понимать следующим образом: согласие должно быть дано ex ante, до совершения действия, на которое дается согласие; одобрение ― ex post, ретроспективная поддержка совершенного действия.

С утверждением, что согласие угнетенных либо необходимо, либо достаточно для законной власти начать революционную войну, связаны две трудности. Во-первых, практически в любой реальной ситуации согласие не будет единодушным. В связи с этим сразу же возникают два вопроса, и правильный ответ на любой из них далеко не очевиден: (1) если согласие необходимо для законной власти, как кто-то может иметь законную власть над теми, кто не согласен; и (2) если согласие некоторого количества людей достаточно для законной власти над всеми, сколько людей должно согласиться (незначительное большинство, абсолютное большинство и т.д.)? Если смысл согласия состоит в том, что без него те, кто инициирует революционную войну, произвольно подвергают риску несогласных, то тот факт, что некоторые согласились, не может сделать менее произвольным навязывание риска всем остальным. Во-вторых, в тех самых обстоятельствах, когда революция более всего кажется справедливой, а именно, когда режим осуществляет полное господство и отказывается от реформ, будет трудно или даже невозможно получить действительное согласие ― либо потому, что режим не допустит никакого правдоподобного процесса получения согласия, либо потому, что люди будут бояться изъявить его из страха возмездия со стороны режима, либо потому, что угнетение режима исказит их сознание и предпочтения до такой степени, что будут неспособны его дать. Джон Симмонс (Simmons 1979) утверждал, что даже там, где наилучшим образом налажены демократические политические процессы, невозможно получить подлинное согласие. Если это так, то вряд ли согласие может быть получено в гораздо менее благоприятных обстоятельствах, в которых революционное руководство могло бы искать его.

Из-за трудностей с согласием как критерием законной власти можно подумать, что подходящим критерием является одобрение. Однако те же проблемы, что и в случае согласия, делают одобрение сомнительным. Если одобрение не единодушно, трудно понять, как оно может наделить законной властью всех или оправдать возложение рисков на всех. Но если единодушие не требуется, неясно, сколько человек должны выразить свое одобрение.

Проблемы с одобрением и согласием могут привести к тому, что их можно будет спутать с понятиями гипотетического согласия или гипотетического одобрения: агент имеет законные полномочия инициировать (и пытаться вести) революционную войну только в том случае, если (или если и только если) его действия будут одобрены рациональным человеком, который справедливо ценит свободу от угнетения в этих обстоятельствах. Этот шаг подводит к двум трудностям. Во-первых, подразумевает проблематичное утверждение, что гипотетическое согласие столь же морально действенно, как и действительное согласие и, что еще более сомнительно, что гипотетическое одобрение может заменить действительное согласие. Во-вторых, кажется, что если можно определить, на что согласится или что одобрит рациональный агент, который справедливо ценит свободу от угнетения, то все это упражнение становится бесполезным, потому что того же результата можно достигнуть путем вычисления того, удовлетворяет ли начало войны общепринятым критериям вероятности успеха, справедливой причины и соразмерности. Другими словами, кажется, что в той мере, в какой можно определить, на что согласился бы или что одобрил бы рациональный агент, который справедливо ценит свободу от угнетения, это было бы определено посредством наименее спорных требований jus ad bellum.

Кроме того, разные люди по-разному будут затронуты революцией, если она произойдет, и будут по-разному оценивать риски и выгоды в меру своей рациональности. Если понятие рационального агента рассматривается вне этих контекстов, то трудно понять, какое отношение его одобрение или согласие может иметь к тому, должны ли революционеры подвергать реальных людей риску революции. Если понятие рационального агента конкретизировать применительно к ситуациям всех реальных людей, которые будут затронуты революцией, мы не найдем единого ответа на вопрос о том, имеются ли у революции законные основания, потому что не будет единодушия в ответе на вопрос о том, согласится ли рациональный индивид, который справедливо ценит свободу от угнетения, на то, чтобы этот некто инициировал и вел революционную войну.

Если «представлять» означает то же, что и обычно в контексте демократической политики, а именно: А представляет B тогда и только тогда, когда A уполномочен действовать от имени B посредством какого-либо соответствующего публичного политического процесса (например, выборов), то революция не сможет начаться таким образом, поскольку репрессивный режим вряд ли допустит какой-либо такой процесс. Это стандартное, институционально обоснованное понимание представительства является критерием законных полномочий начать революционную войну только в том случае, если выполняется одно из двух условий. Во-первых, те, кто инициирует революционную войну, должны быть в соответствии с процедурой выбраны официальными представителями до установления репрессивного режима (например, до узурпации власти в авторитарном перевороте). Во-вторых, конституционный порядок должен предусматривать революцию при определенных условиях. Следует отметить, что французская Декларация прав человека и гражданина недвусмысленно включала право (и даже обязанность) сопротивляться тирании и что внутренний закон о службе турецких вооруженных сил (статьи 35 и 85) определяет агента революции, предварительно уполномочивая военных свергать правительство, если оно нарушает конституционное требование светского правительства. Точно так же, как предварительная директива о медицинском обслуживании позволяет дееспособному пациенту предварительно разрешить агенту действовать от его имени в случае утраты им дееспособности, так и конституционное положение такого рода позволит народу в условиях политической свободы предварительно разрешить какому-либо агенту инициировать революцию от его имени, если злоупотребление государственной властью подорвет его способность санкционировать это. Ни одно из этих двух условий не будет удовлетворено, если в стране, о которой идет речь, никогда не было политической системы, которая производила бы добросовестных представителей народа, или никогда не было конституции, которая предшествовала бы революции. Интересно, что современные дискуссии о правомочности вести революционную войну не рассматривают возможность предварительного разрешения на то, чтобы инициировать революции и руководить ими, и следуют печальной, но широко распространенной практике рассматривать мораль войны, как если бы институты не существовали или были релевантны только в качестве средств применения системы моральных принципов, которые могут быть полностью выявлены как интуиции из случаев индивидуальных действий, рассматриваемых отдельно от любого институционального фона (Buchanan 2006, 2015).

В отсутствие каких-либо институциональных положений о предварительном разрешении сторонник принципа репрезентативности может предложить другое его понимание. Агент представляет народ и, таким образом, получает моральное право инициировать и вести революционную войну, если действует надлежащим образом, чтобы способствовать реализации общих интересов или общего блага (Biggar 2013). Стоит отметить, насколько далека эта точка зрения от любого широко признанного понятия законной власти вести войну в других контекстах или даже законной власти в любом контексте, будь то частном или публичном. Тот факт, что Джонс предан благу Смита и способен эффективно продвигать его, никоим образом не доказывает, что Джонс имеет законную власть над Смитом, а тем более что он имеет законные полномочия вести деятельность от имени Смита, представляющие опасность для него и других. Кроме того, так нельзя установить исключительную законную власть, поскольку может существовать несколько сторон, каждая из которых претендует на роль лидера, предана общему благу и способна ему содействовать. Это существенная проблема, поскольку одно из традиционных обоснований законной власти в теориях справедливой войны состоит в том, что должна существовать единая власть с каждой стороны вооруженного конфликта как для обеспечения дисциплины среди вооруженных сил, так и для ограничения разрушений, чтобы добиться соблюдения принципов jus in bello, и чтобы было ясно, кто должен быть стороной переговоров для прекращения конфликта и обеспечения справедливого мира.

Если по этим причинам кто-то отчаивается сформулировать основания законной власти в терминах фактического или гипотетического согласия или одобрения, представительских полномочий или преданности общему благу, может показаться привлекательным альтернативный подход: отбросить идею о том, что для того, чтобы начать и вести революционную войну, необходимы законные основания. Вместо этого можно утверждать, что там, где условия на местах делают законную власть недостижимой, начать и возглавить революционную войну может тем не менее быть морально оправданным для агента (Fabre 2012). Мы кратко описали эту позицию ранее, когда критиковали кантовское неприятие революции. Ее можно развить и далее, используя аналогию с оправданием принуждения в состоянии насильственной анархии, схожей с естественным состоянием в понимании Гоббса.

Предположим, что существует группа агентов, которые способны создать базовый порядок, выводя всех из состояния радикальной физической незащищенности, но которые могут достичь этого только путем навязывания принудительно поддерживаемого набора правил в условиях, когда нет институциональных ресурсов предоставить законную власть для выполнения этих задач. Предположим, кроме того, что нет никаких неформальных средств сделать это и по причинам, приведенным выше, из-за сильного угнетения нельзя удостовериться ни в согласии, ни в одобрении (или что ситуация далека от единогласия). Предположим также, что эти агенты стремятся обеспечить всем безопасность с помощью справедливых и наименее принудительных средств, которые, вероятно, будут эффективными в данных обстоятельствах. Наконец, предположим, что они готовы содействовать созданию институтов, которые сделали бы возможным законное или санкционированное законом применение насилия в дальнейшем, и публично готовы отказаться от власти, если в результате этих процессов ее законными обладателями станут другие люди. Несомненно, в этих условиях такие агенты имеют моральное оправдание применению принуждения, даже не обладая законной властью. Если это так, то вместо того, чтобы говорить, будто лишь законная власть может разрешить использовать силы принуждения, следует сказать, что законная власть необходима там, где существуют условия для наделения властью, но там, где их нет, может быть морально оправдано применение принуждения, по крайней мере если оно способствует возникновению условий, при которых принуждение можно будет применять законно.

В крайних случаях тирания настолько похожа на состояние насильственной анархии, что можно сделать аналогичный вывод. Если группа людей может положить конец такой тирании и установить минимально справедливый порядок, при котором всем будет гарантирована безопасность, и если она стремится добиться этого с помощью наименее принудительных средств и при соблюдении основных принципов справедливости, а также содействовать созданию условий, при которых осуществление принудительной власти может стать законным или санкционированным, кажется, что вести ради этого революционную войну морально оправданно.

Независимо от того, является ли этот аргумент в конечном счете убедительным, он, по-видимому, на первый взгляд достаточно правдоподобен, чтобы поставить под сомнение предположение, что если законная власть является требованием для справедливых межгосударственных войн, то это также относится и к революционным войнам во всех случаях. Таким образом, один из центральных вопросов для всесторонней теории справедливой революционной войны состоит в том, является ли требование законного разрешения на начало и руководство вооруженной революционной борьбой безусловно обоснованным. Если ответ утвердительный, то, по-видимому, начало революционной войны редко, если вообще когда-либо, будет оправдано.

Однако отсюда не следует, что вступление в начавшуюся борьбу является неоправданным всякий раз, когда мы имеем дело с неоправданным началом конфликта (Buchanan 2013).

Если это так, то более раннее предположение о том, что «мораль революционной войны» следует разделить на мораль различных ее сторон, подтверждается. Оправдание начала революции будет отличаться от оправдания присоединения к революции. Эта идея не ограничивается революциями, но в их случае может быть наиболее значима, если их инициирование оправдать труднее, чем некоторые межгосударственные войны, особенно войны самообороны или защиты от агрессии других.

Как уже отмечалось, существует несколько причин, по которым революционные войны особенно трудно оправдать. Наиболее очевидной, как мы писали в разделе 3, является то, что цель установления более справедливого политического порядка может быть сорвана во множестве случаев, вследствие чего оказывается трудно удовлетворить требование разумной вероятности успеха. Другой проблемой является трудность определения того, соблюдено ли требование соразмерности. Действительно, некоторые из наиболее сложных моральных проблем революции возникают, когда кто-то пытается применить стандартное для справедливой войны требование соразмерности как необходимое условие, чтобы начало революционной войны было оправданным.

Один из вопросов заключается в том, могут ли революции с применением насилия против «меньших тираний» когда-либо быть соразмерными. «Великие тирании» посягают на безопасность, убивают, увечат людей, буквально порабощают свои народы. «Меньшие тирании» воздерживаются от таких действий, но нарушают другие важные права, включая право на демократическое правление, право на свободу религии, выражения мнений и собраний. Некоторые теоретики утверждали, что было бы неоправданно вести войну против любой стороны, будь то вооруженные силы другой страны или собственное правительство в случае «меньшей тирании», потому что убийство соразмерно только тогда, когда она используется для борьбы с неправомерным убийством или во избежание рабства. Дэвид Родин (Rodin 2003), например, утверждает, что неправильно прибегать к убийствам, сопротивляясь вторжению другой страны, лидеры которой намерены навязать «меньшую тиранию». Он не считает, что правом на самооборону можно в каком-либо случае оправдать насилие, направленное на захватчика, который «лишь» покушается на национальный суверенитет. Более того, он утверждает, что если некто вторгся в наш дом и у нас есть основания полагать, что в случае сопротивления этот человек может попытаться нас убить, нам следует не применять наше собственное право убить в целях самообороны, а прятаться, чтобы избежать такой ситуации. Джефф Макмаан (McMahan 1994), напротив, утверждает, что мы не обязаны избегать этой ситуации и даже если было бы несоразмерно покушаться на жизнь захватчика, в целях которого лишь «меньшая тирания», соразмерно покушаться на жизнь того, кто «условно угрожает» убийством, то есть утверждает, что любое, даже ненасильственное сопротивление представляет угрозу жизни (Frowe and Lazar 2017). Макмаан также утверждает, что не нужно ждать, пока захватчик выразит свою «условную угрозу», чтобы начать противодействовать ему, если это единственный способ быть уверенным в своей безопасности (McMahan 1994). Финлей (Finlay 2015) соглашается с выводом Макмаана и явно применяет его к революциям, утверждая, что вполне оправданно выступать против режима, который является «меньшей тиранией», если этот режим угрожает смертью в ответ на ненасильственное сопротивление. Доводы Макмаана и Финлея против сурового взгляда Родина можно подкрепить тем, что при существующем международном порядке норма, позволяющая развязывать войны для предотвращения потери суверенитета, по крайней мере в случае разумно демократических и уважающих права стран, имеет смысл, поскольку государство является главным локусом установления элементарной справедливости и защиты прав человека.

Тем не менее Родин, Макмаан и Финлей разделяют две сомнительные предпосылки. Во-первых, что угроза жизни соразмерна только в том случае, если она является ответом на угрозу жизни или порабощения; и, во-вторых, что оценка соразмерности возможна только исходя из того, какой ущерб понесли уже пострадавшие люди. Маттиас Изер (Iser 2017) в споре с первой идеей утверждал, что уважение гражданских и политических прав не только служит защите важных интересов, но и публично выражает признание равного базового морального статуса. Учитывая фундаментальную моральную важность такого признания, нарушение этих прав, по крайней мере когда оно является особенностью базовой структуры общества, может оправдать насильственную революцию (Iser 2017: 208–214). Иными словами, те, кто считал, что исходя из принципа соразмерности можно запретить революцию против «меньшей тирании», не учли, что признание равного основного морального статуса, а не только стремление к безопасности и свободе от рабства, имеет моральное значение, способное оправдать применения силы со смертельным исходом как крайнюю меру.

Вторая сомнительная идея, разделяемая Родином, Макмааном и Финлеем в их размышлениях о соразмерности, состоит в том, что они учитывают только ущерб, нанесенный непосредственно затронутым сторонам. Но революция против «малой тирании» вполне могла бы быть соразмерной, если бы ущерб невинным людям, причиненный революцией, сравнивался не только с вредом, который тирания причиняет нынешнему поколению, но и с вредом будущим поколениям, если тирания не будет свергнута. И, конечно, революционеры часто пытаются оправдать насилие, являющееся результатом их поведения, говоря, что оно будет компенсировано полученными выгодами или предотвращенным ущербом для многих людей.

Предположим, что действительная норма состоит в том, что правительства не должны быть тираническими, что они не только должны воздерживаться от убийств, нанесения увечий и порабощения, но и уважать гражданские и политические права, включая право на демократическое правительство, прежде всего потому, что право на безопасность лучше всего реализуется в демократических странах. Предположим также, что из-за слабости международных институтов наилучшей перспективой для обеспечения соблюдения нормы хорошего правления является угроза революции против правительств, нарушающих эту норму. В этих условиях было бы проблематично ограничивать оценку соразмерности непосредственным, прямым ущербом, игнорируя последствия для соблюдения важных норм правосудия. Большинство, но не все современные дискуссии о соразмерности игнорируют возможность оправдания насилия ради соблюдения норм, поскольку рассматривают случаи отдельно друг от друга и не учитывают влияние конкретных действий на паттерны поведения, сохраняющиеся с течением времени (Fabre 2012, Rodin 2011). И поскольку они в значительной степени игнорируют институты, они не учитывают требования эффективного применения международных норм в условиях, когда международные институты, обеспечивающие их соблюдение, слабы.

Те, кто не учитывает влияние революции на будущие поколения и соблюдение норм, могут ответить, что даже если в принципе имеет смысл рассматривать такие более широкие последствия, на практике любая попытка сделать это потребует слишком сложных расчетов, в которых можно легко ошибиться. Поэтому в качестве руководящего принципа действия требование соразмерности следует толковать более узко. В нынешнем виде этот ответ неубедителен, поскольку в нем без должной аргументации предполагается, что риск ошибки или злоупотребления в данном случае явно выше, чем риски, следующие за игнорированием целых классов морального вреда.

Существует еще один аспект влияния институтов на оценку соразмерности революции. Если бы международные или региональные институты обеспечивали эффективное вмешательство в поддержку справедливых революций, то риск провала или коррумпированности революций и насильственной анархии, которые заставляют некоторых теоретиков отрицать, что революция может быть оправдана, был бы уменьшен, и в результате участие в революции могло бы удовлетворить требованию соразмерности. Повторимся, что качество теории справедливой революционной войны зависит от валидности эмпирических допущений об институциональном потенциале. К сожалению, многие теоретики морали вооруженных конфликтов либо игнорируют вопросы институционального потенциала, либо предполагают, что нынешняя нехватка институциональных ресурсов неисправима.

До сих пор в центре нашего внимания находились нравственные сложности революционности jus ad bellum, и нам удалось подчеркнуть, насколько сложно удовлетворить требования законности и соразмерности. В теории справедливой революционной войны есть также сложный компонент jus in bello. Ключевой вопрос, который должна решить этическая теория революционной войны, заключается в том, применяются ли общепринятые нормы jus in bello без исключения к ведению войны революционерами или же вместо этого революционерам с моральной точки зрения разрешается совершать то, что обычно запрещено военнослужащим. Это не вопрос не только теоретический. Революционеры часто оказывались замешаны в морально проблематичных формах «иррегулярной» войны. Они убивали гражданских лидеров и других гражданских лиц, таких как правительственные чиновники и судьи, нападали на силы режима в гражданской одежде (не носивших открыто оружие, форму или знаки отличия, как того требуют законы войны) и занимались терроризмом, преднамеренно убивая людей, не имеющих прямой связи с режимом, взрывая бомбы в общественных местах.

Современные теоретики, рассматривающие мораль иррегулярной войны, обычно утверждают, что независимо от того, является ли его целью убедить режим капитулировать или заставить угнетенных присоединиться к революции или не поддерживать режим, терроризм морально недопустим. Большая часть споров касается того, допустимы ли какие-либо или другие формы нерегулярной войны и если да, то при каких условиях. Бьюкенен (Buchanan 2013) утверждает, что даже если терроризм, направленный против угнетенного населения, является неоправданным, некоторые формы принуждения могут быть допустимы, например, когда призыв на революционную борьбу происходит под угрозой наказания, такого как экспроприация собственности или даже тюремное заключение или меньшие ограничения свободы. Наиболее убедительным оправданием таких методов принудительной мобилизации является определение целей революции как общественных благ чрезвычайной моральной важности и представление принуждения как решения проблемы коллективного действия. Оправданность принудительной мобилизации будет зависеть по меньшей мере от двух факторов: являются ли применяемые формы принуждения необходимыми, являются ли они наименее ограничительными среди эффективных альтернатив и справедливо ли распределяется бремя принуждения (Finlay 2015: 87–124).

Те, кто утверждает, что революционерам позволительно нападать на гражданских лиц, склонны утверждать, что только те гражданские лица, которые каким-либо существенным образом способствуют репрессивной деятельности режима, находятся вне защиты норм jus in bello. Основная идея здесь, по мнению Финлея, состоит в том, чтобы оправдать такие действия, как угроза жизни людей, тем, что они не являются морально невинными, поскольку они ― важные и активные пособники насильственной несправедливости режима (Finlay 2015: 55–86, 217–218). Но что оценивать как важное пособничество и непонятно, и спорно. Например, фермер, который обеспечивает тайную полицию тиранического режима едой или чинит транспортные средства, которые они используют для охоты на диссидентов, очевидно, вносит свой вклад в их грабежи, но неясно, заслуживает ли он из-за этого смерти (Fabre 2009, Frowe 2014).

Второй блок вопросов проблем, связанных с революционностью jus in bello, касается допустимости участия революционеров в «партизанской войне» ― не носить форму, знаки отличия, не носить открыто оружие или же делать это, но переодеваться в гражданскую одежду сразу после нападения, чтобы снова раствориться в гражданском населении.

Те, кто утверждает, что такие действия допустимы, обычно апеллируют к справедливости. Идея состоит в том, что, по крайней мере на ранних стадиях своей борьбы, революционеры находятся в очень невыгодном положении по отношению к правительственным силам, что это невыгодное положение является чем-то, за что они не несут ответственности, и что оно не должно рассматриваться как препятствие в борьбе против серьезно несправедливого режима. Как правило, у революционеров хуже вооружение и логистические возможности, нет безопасных тыловых районов, за которыми они могут перегруппироваться и пополнить запасы, потому что нет боевых линий, как в обычных войнах, и когда они сталкиваются с безжалостной тиранией, маловероятно, что их противники будут соблюдать нормы jus bello.

Финлей утверждает, что если эти формы «партизанской войны» предпринимаются для защиты невинных людей от неправомерного вреда, наносимого им режимом, то они должны рассматриваться как оправданные и обоснованные усилия по защите невинных людей (Finlay 2015: 55–86, 217–218).

Аргумент о недопустимости «партизанской войны» состоит в том, что униформа и знаки различия способствуют лучшему соблюдению норм режимом, помогают ему воздерживаться от убийства мирного населения. Этот аргумент имеет ограниченную силу, если режим все равно может нарушить дискриминационную норму. Тирания, которая регулярно нарушает основные права человека в мирное время, вряд ли станет более разборчиво применять силу в революционном конфликте (Meisels 2008).

Заключение

Тема революции представляет собой плодородное и трудное поле для моральной теории и прикладной или практической этики, и ее по большей части только предстоит систематизировать. Революции с применением насилия обычно связаны с наиболее серьезными и сложными моральными проблемами. До недавнего времени превосходная работа, проделанная современными теориями справедливой войны, не уделяла должного внимания моральным проблемам, связанным с революциями, но есть основания полагать, что это будет исправлено.

Поскольку успех революции может зависеть от ее поддержки извне, исчерпывающая теория революционной морали должна соответствовать моральной теории интервенции (Buchanan 2016). Еще одна тема, которую должна затронуть исчерпывающая теория справедливой революционной войны, ― это моральная оценка асимметрии международного права вооруженных конфликтов в отношении прав военных, действующих от имени государств, и прав революционеров. Оно возлагает на последних те же юридические обязанности, что и на первых, но предоставляет им гораздо более ограниченный набор юридических прав.

Библиография

Блаженный Августин, 1998, О граде Божием, СПб.: Алетейя.

Гоббс, Т., 2017, Левиафан, М.: РИПОЛ Классик.

Кант, И., 1965, Метафизика нравов / Сочинения в 6 т. Т. 4. М.: Мысль. С. 107–438.

Локк, Дж., 1988, Второй трактат о правлении / Сочинения в 3 т. Т. 3. М.: Мысль.

Маркс, К., 1951–1952, Капитал (Т. 1–3), М.: Государственное издательство политической литературы.

Маркс, К., 1972, Экономическо-философские рукописи / Сочинения. Т. 42. М.: Издательство политической литературы. С. 41–174.

Маркс, К., Энгельс, Ф., 1988, Манифест коммунистической партии. М.: Госполитиздат.

Фома Аквинский, 2007, Сумма теологии, М.: Издатель Савин С. А.

Biggar, Nigel, 2013, “Christian Just War Reasoning and Two Cases of Rebellion: Ireland 1916–1921 and Syria 2011–Present”, Ethics & International Affairs, 27(4): 393–400. doi:10.1017/S089267941300035X

Buchanan, Allen, 1979, “Revolutionary Motivation and Rationality”, Philosophy & Public Affairs, 9(1): 59–82.

–––, 1982, Marx and Justice: The Radical Critique of Liberalism, London: Methuen.

–––, 2006, “Institutionalizing the Just War”, Philosophy & Public Affairs 34(1): 2–38. doi:10.1111/j.1088-4963.2006.00051.x

–––, 2013, “The Ethics of Revolution and Its Implications for the Ethics of Intervention”, Philosophy & Public Affairs, 41(4): 291–323. doi:10.1111/papa.12021

–––, 2015, “A Richer Jus ad Bellum”, in Lazar and Frowe 2015: .

–––, 2016, “Self-Determination, Revolution, and Intervention”, Ethics, 126(2): 447–473. doi:10.1086/683639

Chenoweth, Erica and Maria J. Stephan, 2011, Why Civil Resistance Works: The Strategic Logic of Nonviolent Conflict, New York: Columbia University Press.

Cohen, G.A., 1978, Karl Marx’s Theory of History: A Defence, Princeton, NJ: Princeton University Press.

Davis, Ryan W., 2004, “Is Revolution Morally Revolting?”, The Journal of Value Inquiry, 38(4): 561–568. doi:10.1007/s10790-005-7254-y

Dobos, Ned, 2011, Insurrection and Intervention: The Two Faces of Sovereignty, Cambridge: Cambridge University Press. doi:10.1017/CBO9781139049214

Engels, Friedrich, [1880] 1892, Socialism: Utopian and Scientific, Edward Aveling (trans.). [Engels [1880] 1892 available online]

Elster, Jon, 1985, Making Sense of Marx, Cambridge University Press.

Fabre, Cécile, 2009, “Guns, Food, and Liability to Attack in War”, Ethics, 120(1): 36–63. doi:10.1086/649218

–––, 2012, Cosmopolitan War, Oxford: Oxford University Press.

Finlay, Christopher J., 2006, “Violence and Revolutionary Subjectivity: Marx to Žižek”, European Journal of Political Theory, 5(4): 373–397. doi:10.1177/1474885106067277

–––, 2015, Terrorism and the Right to Resist: A Theory of Just Revolutionary War, Cambridge: Cambridge University Press.

Flikschuh, Katrin, 2008, “Reason, Right, and Revolution: Kant and Locke”, Philosophy & Public Affairs 36(4): 375–404. doi:10.1111/j.1088-4963.2008.00146.x

Frowe, Helen, 2014, Defensive Killing, Oxford: Oxford University Press.

Frowe, Helen and Seth Lazar (eds.), 2017, The Oxford Handbook of Ethics of War, Oxford: Oxford University Press. doi:0.1093/oxfordhb/9780199943418.001.0001

Gross, Michael, 2010, Moral Dilemmas of Modern War: Torture, Assassination, and Blackmail in an Age of Asymmetric Conflict, Cambridge: Cambridge University Press.

Hill, Thomas E., 2002, “Questions About Kant’s Opposition to Revolution”, The Journal of Value Inquiry, 36(2–3): 293–298. doi:10.1023/A:1016156620402

Iser, Mattias, 2017, “Beyond the Paradigm of Self-Defense? On Revolutionary Violence”, in The Ethics of War: Essays, Saba Bazargan and Samuel C. Rickless (eds.), Oxford: Oxford University Press. doi:10.1093/acprof:oso/9780199376148.003.0010

Jenkins, Brian Michael, 2014, “The Dynamics of Syria’s Civil War”, Santa Monica, CA: RAND Corporation, PE-115-RC. URL = <http://www.rand.org/pubs/perspectives/PE115.html>

Jennings, Francis, 2000, The Creation of America: Through Revolution to Empire, Cambridge: Cambridge University Press.

Johnson, James Turner, 2013, “Ad Fontes: The Question of Rebellion and Moral Tradition on the Use of Force”, Ethics & International Affairs, 27(4): 371–378. doi:10.1017/S0892679413000336

Jones, Daniel M., Stuart A.Bremer, and J. David Singer, 1996, “Militarized Interstate Disputes, 1816–1992: Rationale, Coding Rules, and Empirical Patterns”, Conflict Management and Peace Science, 15(2): 163–213.

Kalyvas, Stathis N., 2006, The Logic of Violence in Civil War, Cambridge University Press.

Kelsay, John, 2013, “Muslim Discourse on Rebellion”, Ethics & International Affairs, 27(4): 379–391. doi:10.1017/S0892679413000348

Korsgaard, Christine, 2008, “Taking the Law into our own Hands: Kant on the Right to Revolution”, in Reclaiming the History of Ethics: Essays for John Rawls, Andrews Reath, Barbara Herman, and Christine M. Korsgaard (eds.), Cambridge: Cambridge University Press. doi:10.1017/CBO9780511527258.012

Lee, Steven P., 2012, Ethics and War: An Introduction, Cambridge: Cambridge University Press.

McMahan, Jeff, 1994, “Innocence, Self-Defense and Killing in War”, Journal of Political Philosophy, 2(3): 193–22. doi:10.1111/j.1467-9760.1994.tb00021.x

–––, 2014, “What Rights May Be Defended by Means of War?” in The Morality of Defensive War, Cécile Fabre and Seth Lazar (eds.), Oxford: Oxford University Press. doi:10.1093/acprof:oso/9780199682836.001.0001

Meisels, Tamar, 2008, The Trouble with Terror: Liberty, Security, and the Response to Terrorism, Cambridge: Cambridge University Press.

Morkevicius, Valerie, 2013, “Why We Need a Just Rebellion Theory”, Ethics & International Affairs, 27(4): 401–411. doi:10.1017/S0892679413000440

Nash, Gary B., 2005, The Unknown American Revolution: The Unruly Birth of Democracy and The Struggle to Create America, New York: Viking.

Rodin, David, 2003, War and Self-Defense, Oxford: Oxford University Press.

–––, 2011, “Justifying Harm”, Ethics, 122(1): 74–110. doi:10.1086/662295

Simmons, A. John, 1979, Moral Principles and Political Obligations, Princeton, NJ: Princeton University Press.

Singer, J. David and Melvin Small, 1994, “Correlates of War Project: International and Civil War Data, 1916-1992,” Inter-University Consortium For Political And Social Research (ICPSR), Institute For Social Research, University Of Michigan, available online.

Smith, Matthew Noah, 2008, “Rethinking Sovereignty, Rethinking Revolution”, Philosophy & Public Affairs 36(4): 405–440. doi:10.1111/j.1088-4963.2008.00147.x

Suárez, Francisco, [1609] 2006, “Justice, Charity, and War” (Opus de triplici virtute theologica fide, spe & charitate), in The Ethics of War: Classical and Contemporary Readings, Gregory M. Reichberg, Henrik Syse, and Endre Begby (eds.), Oxford: Blackwell, chapter 29.

Wagner, R. Harrison, 2000, “Bargaining and War”, American Journal of Political Science, 44(3): 469–484. doi:10.2307/2669259

Weinstein, Jeremy M., 2007, Inside Rebellion: The Politics of Insurgent Violence, Cambridge: Cambridge University Press.

Wittman, Donald, 1979, “How a War Ends: A Rational Model Approach”, Journal of Conflict Resolution, 23(4): 743–763. doi:10.1177/002200277902300408

Wood, Gordon S., 1993, The Radicalism of the American Revolution, New York: Vintage.

Zinn, Howard, 1980, A People’s History of the United States, New York: Harper & Row.