философы

Поделиться статьей в социальных сетях:

в избранное

Людвиг Витгенштейн

Ссылка на оригинал: Stanford Encyclopedia of Philosophy

Статья впервые опубликована 8 ноября 2002 г., содержательно переработана 2 мая 2018 г.

По мнению некоторых, Людвиг Витгенштейн — величайший философ XX в., сыграл центральную, хотя и противоречивую роль в аналитической философии прошлого столетия. Он продолжает по сей день влиять на современную философскую мысль по столь разнообразным темам, как логика и язык, восприятие и интенция, этика и религия, эстетика и культура. Первоначально существовали две общепризнанные стадии витгенштейновской мысли — ранняя и поздняя — причем обе из них были приняты ключевыми в соответствующие периоды. В последних исследованиях это разделение было поставлено под сомнение: одни интерпретаторы заявляли о единстве всех этапов развития его мысли, в то время как другие говорят о более тонком разделении, добавляя такие стадии, как «средний Витгенштейн» и «третий Витгенштейн». И все же общепризнанно, что ранний Витгенштейн представлен в его «Логико-философском трактате». 

Показывая применение современной логики к метафизике посредством языка, он предложил новый взгляд на отношение между миром, мыслью и языком, и тем самым — на суть философии. Именно поздний Витгенштейн, в основном распознаваемый в «Философских исследованиях», совершил более революционный шаг в критике всей традиционной философии, включая ее апогей, достигнутый в его собственной ранней работе. Сущность его новой философии объявляется совершенно антисистемной, но все же способствующей подлинному философскому пониманию традиционных проблем.

Краткий биографический очерк

Витгенштейн родился 26 апреля 1889 г. в Вене, в Австрии, в семье богатого промышленника, занимавшей хорошее положение в венских культурных и интеллектуальных кругах. В 1908 г. он начал изучать авиационное проектирование в университете Манчестера, где его интерес к философии чистой математики привел его к Фреге{{1}}. По совету Фреге, в 1911 г., он поехал в Кембридж, чтобы учиться у Бертрана Рассела{{2}}. О встрече с Витгенштейном Рассел написал: «Безвестный немец оказался [...] упрямым и испорченным, но, я думаю, неглупым» (Monk 1990: 38f). Год спустя Рассел был полон решимости: «Я безусловно намерен поддерживать его. Вероятно, он добьется огромных успехов [...] Я люблю его и чувствую, что он разрешит проблемы, для которых я уже слишком стар» (Monk 1990: 41). Прозрение Рассела было верным. Витгенштейн был весьма своеобразен в своих привычках и образе жизни, но также глубоко проницателен в своей философской восприимчивости.

В годы, проведенные в Кембридже, с 1911-го по 1913-й, Витгенштейн провел несколько бесед о философии и основаниях логики с Расселом, с кем у него были эмоциональные и напряженные отношения, так же как с Муром и Кейнсом{{3}}. Он удалялся в уединение в Норвегию, каждый раз на несколько месяцев, чтобы обдумать эти философские проблемы и поработать над их решением. В 1913 г. он вернулся в Австрию и в 1914 г., с началом Первой мировой войны (1914–1918), записался в австрийскую армию. Он был взят в плен в 1918 г. и провел оставшиеся месяцы войны в лагере для военнопленных. Именно во время войны он писал заметки и черновики к своей первой значимой работе — «Логико-философскому трактату». После войны книга была опубликована на немецком языке и переведена на английский.

В 1920 г. Витгенштейн, теперь оторванный от философии (уже, по его мнению, разрешив все философские проблемы в «Трактате»), отказался от своей доли семейного состояния и попробовал несколько «профессий» (садовник, учитель, архитектор и т. д.) в Вене и ее окрестностях. Лишь в 1929 г. он вернулся в Кембридж, чтобы возобновить свое философское призвание после того, как оказался в центре дискуссии о философии математики и философии науки с членами Венского кружка{{4}}, чья идея логического эмпиризма была обязана его, предложенному в «Трактате» объяснению логики как тавтологии{{5}}, а его философии, связанной с логическим синтаксисом. В течение этих первых лет в Кембридже его понимание философии и ее проблем претерпели драматические изменения, которые записаны в нескольких томах бесед, конспектах лекций, и письмах (например: Ludwig Wittgenstein and the Vienna Circle, The Blue and Brown Books, Philosophical Grammar). Иногда называемый «средним Витгенштейном», этот период знаменует отказ от догматической философии, включая и традиционные работы, и сам «Трактат».

В 1930-е и 1940-е гг. Витгенштейн вел семинары в Кембридже, развивая большую часть идей, которые он собирался опубликовать в своей второй книге — «Философские исследования». Они включали поворот от формальной логики к обыденному языку, оригинальные идеи о психологии и математике, общий скептицизм относительно притязаний философии. В 1945 г. он подготовил окончательный вариант рукописи «Философских исследований», однако в последнюю минуту изъял ее из публикации (и лишь разрешил ее посмертное издание). Еще несколько лет он продолжал свои занятия философией, но они отмечены скорее продуктивным развитием, нежели чем уходом от идей его второй стадии. В течение этого периода он посетил США и Ирландию и вернулся в Кембридж, где у него обнаружили рак. Легенда гласит, что перед своей смертью в 1951 г., его последними словами были «Скажите им, что у меня была замечательная жизнь» (Monk: 579).

Ранний Витгенштейн

«Логико-философский трактат»

«Логико-философский трактат» (ЛФТ) был впервые опубликован на немецком в 1921 г. и затем переведен — К.К. Огденом при участии Ф.П. Рамсея{{6}} — и опубликован на английском в 1922 г. Позднее он был заново переведен Л.Ф. Пирсом и Б.Ф. МакГиннессом. Возникнув из витгенштейновских «Заметок по логике» (1913), «Заметок, продиктованных Муру» (1914), его «Дневников», написанных в 1914–1916 гг. и последующей переписки с Расселом, Муром и Кейнсом, показывающей шопенгауэровское и прочие культурные влияния, «Трактат» эволюционировал как продолжение и ответ на концепцию логики и языка Рассела и Фреге. Рассел подготовил предисловие к книге, заявляя, что она, «безусловно, заслуживает того…, чтобы считаться важным событием в философским мире». Очень интересно отметить, что Витгенштейн был невысокого мнения о предисловии Рассела, утверждая, что оно изобилует неверными толкованиями. Позднейшие интерпретации пытались выяснить причину поразительного напряжения между предисловием и остальной части книги (или между расселовским прочтением Витгенштейна и собственной оценкой Витгенштейна), обычно упирая на то, что Рассел подводил текст Витгенштейна под свою собственную программу.

Структура «Трактата» подразумевает отражение его внутренней сущности. Он построен вокруг семи фундаментальных положений, пронумерованных натуральными числами 1-7, все остальные же параграфы в тексте пронумерованы десятичными, так что, например, параграф 1.1 является (или должен был быть) дальнейшим развитием положения 1; 1.22 является развитием 1.2 и т. д.

Семь фундаментальных положений{{7}}:

1. Die Welt ist alles, was der Fall ist.

1) Мир есть все то, что происходит (КА)

2) Мир есть все то, что имеет место (ДЛ);

3) Мир — это все, чему случается быть (Р);

4) The world is everything that is the case (РО);

5) The world is all that is the case. (ПМГ);

2. Was der Fall ist, die Tatsache, ist das Bestehen von Sachverhalten.

1) Происходящее, факт, — существование событий (КА);

2) Атомарный факт есть соединение объектов (вещей, предметов) (ДЛ);

3) То, чему случается быть, Факт, это то, что существуют определенные Положения Вещей (Р);

4) What is the case, the fact, is the existence of atomic facts (РО);

5) What is the case — a fact — is the existence of states of affairs (ПМГ). 

3. Das logische Bild der Tatsachen ist der Gedanke.

1) Мысль — логическая картина факта (КА);

2) Логический образ фактов есть мысль (ДЛ);

3) Логической Картиной Фактов является Мысль (Р);

4) The logical picture of the facts is the thought (РО);

5) A logical picture of facts is a thought (ПМГ).

4 Der Gedanke ist der sinnvolle Satz.

1) Мысль — осмысленное предложение (КА);

2) Мысль есть осмысленное предложение (ДЛ);

3) Мысль — это Пропозиция, обладающая Смыслом (Р);

4) The thought is the significant proposition (РО);

5) A thought is a proposition with sense (ПМГ).

5. Der Satz ist eine Wahrheitsfunktion der Elementarsätze. (Der Elementarsatz ist eine Wahrheitsfunktion seiner selbst.)

1) Предложение — функция истинности элементарных предложений. (Элементарное предложение — функция истинности самого себя.) (КА);

2) Предложение есть функция истинности элементарных предложений. (Элементарное предложение — функция истинности самого себя.) (ДЛ);

3) Пропозиция — это Истинностная Функция Элементарных Пропозиций. (Элементарная Пропозиция является Истинностной Функцией самой себя) (Р);

4) Propositions are truth-functions of elementary propositions (An elementary proposition is a truth function of itself.) (РО);

5) A proposition is a truth-function of elementary propositions.(An elementary proposition is a truth function of itself (ПМГ). 

6. Die allgemeine Form der Wahrheitsfunktion ist: [p¯,ξ¯,N(ξ¯)][p¯,ξ¯,N(ξ¯)]. Dies ist die allgemeine Form des Satzes.

1) Общая форма истинностной функции такова: [p¯,ξ¯,N(ξ¯)][p¯,ξ¯,N(ξ¯)]. Это общая форма предложения (КА);

2) Общая форма функции истинности есть: [p¯,ξ¯,N(ξ¯)][p¯,ξ¯,N(ξ¯)]. Это есть общая форма предложения (ДЛ);

3) Общая форма истинностной Функции такова [p¯,ξ¯,N(ξ¯)][p¯,ξ¯,N(ξ¯)]. Это и есть общая Форма Пропозиции (Р);

4) The general form of truth-function is [p¯,ξ¯,N(ξ¯)][p¯,ξ¯,N(ξ¯)]. This is the general form of proposition (РО);

5) The general form of a truth-function is [p¯,ξ¯,N(ξ¯)][p¯,ξ¯,N(ξ¯)]. This is the general form of а proposition (ПМГ).

7. Wovon man nicht sprechen kann, darüber muss man schweigen.

1) О чем невозможно говорить, о том следует молчать (КА);

2) О чем невозможно говорить, о том следует молчать (ДЛ);

3) О чем нельзя говорить, о том должно умолкнуть (Р);

4) Whereof one cannot speak, thereof one must be silent (РО);

5) Whereof one cannot speak, thereof one must be silent (ПМГ).

Очевидно, книга обращается к центральным проблемам философии, которые касаются мира, мышления и языка и представляет «решения» (как их называет Витгенштейн) этих проблем, основанных на логике и характере репрезентации. Мир представлен мыслью — осмысленным предложением, коль скоро все они — мир, мысль и предложение — разделяют одну и ту же логическую форму. Так, мысль и предложение могут быть картинами факта.

Начиная с кажущейся метафизики, Витгенштейн видит скорее мир как состоящий из фактов (1), нежели как традиционную атомистическую концепцию мира, составленного из объектов. Фактами являются существование со-бытий (2), которые, в свою очередь, являются связью объектов. «Объект прост» (ЛФТ 2.02){{8}}, однако объекты могут соединяться друг с другом различными, вполне определенными способами. Они могут иметь различные свойства и по-разному соотноситься друг с другом. Одни объекты соединяются с другими сообразно их внутренним логическим свойствам. Иными словами, внутренние свойства объекта определяют возможности его соединения с другими объектами — это их логическая форма. Таким образом, со-бытия, состоящие из связанных объектов, по сути сложны. Со-бытия, которые существуют, могут бы быть иными. Это означает, что со-бытия являются либо фактическими (существующими), либо возможными. Именно совокупность со-бытия — фактического или возможного — составляет всю действительность. Мир — это то со-бытие, которое действительно существует.

Движение к мысли и далее к языку совершается с помощью знаменитой витгенштейновской идеи о том, что мысли и предложения являются картинами — «картина — модель реальности» (ЛФТ 2.12). Картины состоят из элементов, которые, будучи взятыми вместе, представляют собой картину. Каждый элемент представляет один объект, а соединение элементов в картине представляет соединение объектов в со-бытие. Логическая структура картины, будь то в мысли или в языке, изоморфна логической структуре со-бытия, которое она изображает. Более тонкой является представление Витгенштейна, что возможность этой структуры может быть общей для картины (мысль, предложение), а со-бытия есть форма изображения. «Так картина связывается с действительностью; она соприкасается с ней» (ЛФТ 2.1511). Это ведет нас к пониманию того, что может изображать картина; но также и к тому, что не может — свою собственную форму изображения.

В то время как «мысль — логическая картина факта» (ЛФТ 3), в переходе к языку Витгенштейн продолжает исследовать возможности смысла для предложений (ЛФТ 4){{9}}. Логический анализ в духе Фреге и Рассела направляет работу, вместе с используемым Витгенштейном логическим исчислением для построения своей системы. Объясняя, что «только предложение имеет смысл; имя обретает значение лишь в контексте предложения» (ЛФТ 3.3), он предлагает читателю два условия для логического языка. Во-первых, структура предложения должна сообразовываться с ограничениями, налагаемыми логической формой. Во-вторых, элементы предложения должны иметь значение (нем. Bedeutung). Эти условия имеют далеко идущие последствия. Анализ должен завершиться определением имени как простого символа, соответствующего (простому) объекту. Более того, логика сама по себе дает нам структуру и ограничения того, что вообще может быть сказано. 

«Общая форма предложения такова: дело обстоит так-то» (ЛФТ 4.5) и всякое предложение либо истинно, либо ложно. Эта биполярность предложений позволяет построение более сложных предложений из элементарных за счет использования аргумента функции истинности (ЛФТ 5). В «Трактате» Витгенштейн представляет яркое изложение логики Фреге в той форме, которая стала известна как «таблица истинности». Это дает возможность вернуться назад и разложить все предложения на элементарные части, коль скоро «каждое высказывание о комплексах разложимо на высказывание об их элементах и на предложения, описывающие комплексы целиком» (ЛФТ 2.0201). Он копает еще глубже, предлагая общую форму истинностной функции (ЛФТ 6). Эта форма [p¯,ξ¯,N(ξ¯)][p¯,ξ¯,N(ξ¯)] использует одну из формальных операций (N(ξ¯))(N(ξ¯)) и одну переменную предложения (р-)(р-) с тем, чтобы представить тезис Витгенштейна, что всякое предложение «результат последовательного применения» логических операций к элементарным предложениям.

Разработав этот анализ мира-мысли-языка и полагаясь на одну общую форму предложения, Витгенштейн мог теперь утверждать, что все значимые предложения равноценны (ЛФТ 6.4). В дальнейшем он завершает свое путешествие предостережением касательно того, что может (или не может), что должно (или не должно) быть сказано (7), оставляя вне области высказываемого этические, эстетические и метафизические предложения.

Смысл и бессмыслица

В «Трактате» витгенштейновское логическое построение философской системы имеет своей целью нахождение границ мира, мысли и языка; иными словами, отделить смысл от бессмысленности. «замысел книги — провести границу мышления, или, скорее, не мышления, а выражения мысли. [...] граница поэтому может быть проведена только в языке, а то, что лежит за ней, оказывается просто бессмыслицей» (Предисловие автора // ЛФТ). Условия того, что предложение имеет смысл, были исследованы и оказалось, что они опираются на возможность изображения или картины. Имена должны иметь Bedeutung (референт/значение), но это возможно только в контексте предложения, которое скреплено логической формой. Из этого следует, что только фактические со-бытия, которые могут быть изображены, можно представить значимыми предложениями. Это означает, что высказаны могут быть лишь предложения естествознания, а внушительное число высказываний, сложившихся и используемых в языке, останется за пределами области смысла. 

Существуют, во-первых, предложения самой логики. Они не представляют со-бытия, а логические константы не замещают объекты. «Моя основная мысль состоит в том, что «логические константы» — это не замещения. Что замещением невозможно передать логику фактов» (ЛФТ 4.0312). Эта мысль не случайная; это существенно именно потому, что пределы смысла основываются на логике. Тавтологии и противоречия, логические предложения задают границы языка и мысли, и таким образом задают также границы мира. В таком случае, очевидно, они ничего не изображают, и, следовательно, не имеют смысла. Говоря словами Витгенштейна, они бес-смысленны (sinnlos). Предложения, которые имеют смысл, биполярны, они располагаются внутри условий истинности, очерченных таблицами истинности. Но логические предложения сами по себе «не картины действительности. Они не изображают какие-то возможные ситуации. Ибо первая допускает любую из возможных ситуаций, второе — не допускает ни одной» (ЛФТ 4.462). В самом деле, тавтологии (и противоречия), будучи бес-смысленными, распознаются в качестве истинных (или ложных) «по одному лишь их символу [...] и это обстоятельство заключает в себе всю философию логики» (ЛФТ 6.113).

Свойство быть бес-смысленным применимо не только к логическим предложениям, но также и к математическим, или к самой изобразительной форме картин, которые что-то представляютизображают. Они, подобно тавтологиям и противоречиям, буквально бес-смысленны: они не имеют никакого смысла.

Вне или помимо бес-смысленных предложений, Витгенштейн выделяет другую группу высказываний, которые не несут смысл: бессмысленные предложения (unsinning). Бессмыслица, противопоставляемая бессмысленности, встречается тогда, когда предложение даже еще более радикально лишено значения, когда оно выходит за границы смысла. Под знаком бессмысленности (unsinning) можно обнаружить самые различные предложения: «Сократ тождественен», но также «1 есть число» и «имеются объекты». В то время как некоторые бессмысленные предложения могут быть открыто такими, другие, кажется, имеют значение — и только анализ, проведенный в соответствии с изобразительной теорией, может выявить их бессмысленность. Коль скоро только то, что «находится в» мире, может быть описано, все, что «выше», исключается, в том числе и понятие границы и самих пограничных точек. Традиционная метафизика, этические и эстетические предложения, которые стремятся охватить мир в целом, также исключаются, также как и истина в солипсизме, само понятие субъекта, так как оно также не «находится в» мире, а на его границе.

Витгенштейн все же не предает забвению все то, что не находится внутри границ смысла. Он проводит различие между высказыванием и показыванием, которое сделано для выполнения дополнительной ключевой работы. «То, что может быть показано, не может быть сказано» (ЛФТ 4.1212), то есть, то, что не может быть сформулировано в высказываемом (осмысленном) предложении, может быть только показано. Это относится, например, к логической форме мира, изобразительной форме и т. д., которые показывают себя в форме (возможных) предложений, в символах и в логических предложениях. Даже не высказываемые (метафизические, этические, эстетические) философские предложения принадлежат к этой группе, которую Витгенштейн в конце концов описывает как «невысказываемое. Оно показывает себя, это — мистическое» (ЛФТ 6.522).

Природа философии

Соответственно, «cлово “философия” должно обозначать нечто, стоящее под или над, но не рядом с естественными науками» (ЛФТ 4.111){{10}}. В таком случае, неудивительно, что «большинство предложений и вопросов, трактуемых как философские, не ложны, а бессмысленны» (ЛФТ 4.003). Обречена ли тогда философия на то, чтобы быть бессмыслицей (unsinning), или, в лучшем случае, не бессмысленной (sinnlos), когда она занимается логикой, — но так или иначе не имеющей значения? Что остается делать всем философам, если традиционные или даже революционные высказывания метафизики, эпистемологии, эстетики и этики не могут быть сформулированы как имеющие смысл? Ответ на эти два вопроса обнаруживается в витгенштейновском определении философии: философия это не теория или доктрина, а, скорее, деятельность (ЛФТ 4.112). Это деятельность по прояснению (мыслей), и особенно по критике (языка). Как характеризует ее Витгенштейн, рутинная деятельность философа должна заключаться в том, чтобы реагировать или отвечать на размышления традиционных философов, показывая им, где они ошибаются, используя инструменты, предоставляемые логическим анализом. Иными словами, показывая им, что их высказывания (некоторые из них) бессмыслица.

«Все предложения равноценны» (ЛФТ 6.4), что также можно считать основополагающей мыслью книги, т. к. она использует измерение значения предложений, которое выполнено логикой и понятием границ. Именно здесь, однако, с ограничениями на значение предложений, — наиболее сильно ощущается напряженность в «Трактате». Становится ясно, что понятия, используемые в «Трактате» — логико-философские понятия — не принадлежат миру и, следовательно, не могут быть использованы, чтобы выразить что-либо имеющее значение. Коль скоро язык, мысль или мир изоморфны, любая попытка выразить логически (т. е. в языке) «это и это есть в мире, а этого нет» обречена на провал, так как это бы означало, что логика вышла за границы мира, т. е. за границы самой себя. Иными словами, «Трактат» вышел за свои собственные границы и оказывается под угрозой быть бессмысленным. 

«Разрешение» этого напряжения заключается в итоговых замечаниях Витгенштейна, в которых он использует метафору лестницы, чтобы выразить цель «Трактата». Его надо использоваться, чтобы подняться вверх, а затем «правильно увидеть мир»; однако после этого он должен быть признан бессмыслицей и отброшен. Следовательно, «о чем невозможно говорить, о том следует молчать» (ЛФТ 7).

Проблемы интерпретации

«Трактат» печально известен своими интерпретационными трудностями. В десятилетия, прошедшие со времени его публикации, он пережил несколько волн общих интерпретаций. Помимо экзегетических и герменевтических трений вокруг определенных разделов (таких как различение мира и реальности, разница между изображением и показыванием, связь Фреге/Рассела с Витгенштейном, или влияние экзистенциалистской философии на Витгенштейна), существует немного основополагающих, связанных расхождений, которые составляют карту интерпретаций. Эти расхождения вращаются вокруг реализма «Трактата», понятия бессмыслицы и ее роли в прочтении самого «Трактата», а также прочтения «Трактата» как этического сочинения.

Существуют интерпретации, которые рассматривают «Трактат» как приверженный реализму, т. е. как утверждающий независимое существование объектов, со-бытий и фактов. То, что подобный реализм достигается посредством лингвистического поворота, признается всеми (или большинством) истолкователями, но эта лингвистическая перспектива никак не вредит основному реализму, который проявляется с самого начала «Трактата» («Мир есть все, что происходит») и продолжается на протяжении всего текста («Объекты образуют субстанцию мира. Потому они не могут быть составными»: ЛФТ 2.021). Такой реализм также проявляется в существенной биполярности предложений; аналогичным образом, прямое считывание отношения «изображения» устанавливает объекты, которые должны быть представлены знаками. В отличие от таких прочтений, более лингвистически ориентированные интерпретации отдают концептуальный приоритет символике. Когда «действительность сопоставляется с предложением» (ЛФТ 4.05), именно форма предложения определяет форму действительности (а не наоборот). В любом случае проблема реализма (против антиреализма) в «Трактате» должна обращаться к вопросу границ языка и к более специфическому вопросу о том, что есть (и чего нет) за пределами языка. Впоследствии, толкователи «Трактата» перешли к постановке вопроса о самом присутствии метафизики и статусе предложений в книге.

«Бессмыслица» стала стержнем витгенштейновской интепретационной дискуссии в течение последнего десятилетия XX в. Вне границ языка лежит бессмыслица — предложения, которые не могут изображать ничего — и Витгенштейн изгоняет традиционную метафизику в эту область. Затруднение возникает в связи с вопросом о том, что именно населяет это царство бессмыслицы, коль скоро Витгенштейн, кажется, говорит, что есть нечто, что должно быть показано (нежели сказано) и, действительно, определяет это как «мистическое».Традиционное прочтение «Трактата» с той или иной степенью неудобства, принимало существование того, что невыразимо, что не может быть передано словами — бессмысленное. Более поздние прочтения пытались более серьезно отнестись к бессмыслице, т. е. понимать ее буквально. Как следствие, всерьез воспринимаются и слова Витгенштейна в 6.54 — его знаменитая метафора лестницы — и сам «Трактат» отбрасывается так же, как и само различение между тем, что может быть сказано, и тем, что может быть лишь показано. «Трактат», в таком случае, не указывает на невыразимые истины (например, истины метафизики, этики, эстетики и т. д.), но должен уводить нас прочь от подобных соблазнов. Сопутствующее обсуждение тогда также должно решить, как это можно распознать, что это может значить и как это следует, если вообще, использовать.

Это обсуждение тесно связано с тем, что впоследствии было названо этическим прочтением «Трактата». Такое прочтение основывается, во-первых, на предполагаемом несоответствии между витгенштейновским построением системы мира и языка, которая занимает значительную часть «Трактата», и несколькими комментариями, сделанными в предисловии к книге, в заключительных ремарках и в письме, которое он отправил перед публикацией своему издателю, Людвигу фон Фикеру. В этих местах, каждое из которых можно рассматривать как внешнее по отношению к содержанию «Трактата», Витгенштейн хранит молчание в отношении всего, что важно, включая «внутренние» части книги, которые содержат, по его собственным словам, «окончательно решение проблем [философии]». Именно важность, придаваемая невыразимому, может рассматриваться как этическая позиция. «Моя работа состоит из двух частей: первая часть представлена здесь, а вторая — все то, чего я не написал. Самое важное — именно эта вторая часть. Моя книга как бы ограничивает сферу этического изнутри [...] Мне же в книге почти все удалось поставить на свои места, просто храня молчание об этом … Теперь же я бы посоветовал вам прочитать предисловие и заключение, так как они содержат наиболее прямое выражение этого пункта» (ProtoTractatus, p. 16). Очевидно, такая, казалось бы, противоречивая напряженность внутри и вокруг текста, — написанного его автором — порождают толковательные головоломки.  

Есть еще одна проблема, часто обсуждаемая истолкователями Витгенштейна, которая возникает из вышеперечисленных вопросов. Она касается преемственности мысли между ранним и поздним Витгенштейном. Опять же «стандартные» интерпретации изначально были едины в понимании явного разрыва между двумя различными стадиями витгенштейновской мысли, даже когда убеждались в некоторой эволюционной преемственности между ними. И вновь, более поздние интерпретации ставят под сомнение этот стандарт, подчеркивая, что основополагающие терапевтические мотивы, явно прослеживающиеся у позднего Витгенштейна, должны также приписываться и раннему.

Поздний Витгенштейн

Идея, что философия не является учением и, следовательно, к ней не следует подходить догматически, — одна из важнейших идей «Трактата». Впрочем, уже в 1931 г. Витгенштейн упомянул свою раннюю работу как догматическую («О догматизме» в VC, P. 182). Витгенштейн использовал этот термин для обозначения любой концепции, которая допускает разрыв между вопросом и ответом, так что ответ на этот вопрос можно было бы найти более поздним числом. Сложная система взглядов «Трактата» построена на допущении, что задача логического анализа заключалась в открытии элементарных предложений, форма которых была еще неизвестна. То, что указывает на эволюцию от раннего Витгенштейна к позднему, можно резюмировать как полный отказ от догматизма, т. е. как разработку всех последствий этого отказа. Переход из области логики к сфере обыденного языка, оказывающегося в центре внимания философа; от акцента на определении и анализе к «семейным сходствам» и «языковым играм»; и от систематического философского письма к афористическому стилю — все это связано с этой эволюцией в сторону антидогматизма в его крайней форме. Именно в «Философских исследованиях» разработка этой эволюции достигает высшей точки. В других текстах того же периода, тем не менее, проявляется та же антидогматическая позиция, будь то, например, в отношении философии математики или философской психологии.

Философские исследования

«Философские исследования» были опубликованы посмертно в 1953 г. Книга была отредактирована Элизабет Энском и Рашем Ризом {{11}} и переведена Энском. Она включает в себя две части. Часть I, состоящая из 693 пронумерованных абзацев, была готова к печати в 1946 г., но Витгенштейн расторг договор с издателем. Часть II была добавлена редакторами, поверенными его наследия (Nachlass). В 2009 г. был опубликован новый перевод, сделанный Питером Хакером и Иоахимом Шульте. Часть II более раннего перевода была здесь озаглавлена как «Философия психологии: фрагмент» (ФПФ).

В предисловии к «Философским исследованиям» (ФИ) Витгенштейн заявляет, что его новые идеи были бы лучше поняты в противовес и на фоне идей, представленных в «Трактате»; и, действительно, основной текст Части I ФИ, по существу, критический. Новое осмысление можно понять, прежде всего, как разоблачение заблуждений традиционного образа мышления о языке, истине, мысли, интенциональности и, возможно, в основном, о философии. В этом смысле, Часть I понимается как терапевтическая работа — сама философия рассматривается как терапия. Часть II (ФПФ), уделяя особое внимание философской психологии, восприятию и т. д., не была столь уж критической. Скорее, она указывала на новые перспективы (которые, несомненно, не были разъединены с более ранней критикой) при рассмотрении определенных философских проблем. Потому эту часть легче читать наряду с другими сочинениями Витгенштейна, написанными в более поздний период.

ФИ начинается с цитаты из «Исповеди» Августина, в которой «заключена... особая картина действия человеческого языка», основанная на идее, что «слова языка именуют предметы» и что «предложения суть связь таких наименований» (ФИ 1){{12}}. На эту картину языка нельзя полагаться в качестве основания для метафизических, эпистемических или лингвистических рассуждений. Несмотря на ее правдоподобие, это сведение языка к репрезентации не может быть справедливо в отношении всей целостности человеческого языка; и даже если рассматривать это лишь как картину репрезентирующей функции языка, она, как таковая — бедная картина. Более того, эта картина языка составляет основание всей традиционной философии, однако, для Витгенштейна, ее следует избегать в пользу нового способа видения как языка, так и философии. «Философские исследования» продолжают предлагать новый способ взглянуть на язык, который принимает видение философии как терапии.

Значение как употребление

«Для большого класса случаев — хотя и не для всех, — где употребляется слово “значение”, можно дать следующее его определение: значение слова — это его употребление в языке» (ФИ 43). Это основное утверждение лежит в основе изменения перспективы, наиболее характерной для мысли позднего Витгенштейна: перехода от концепции значения как репрезентации к точке зрения, которая обращается к употреблению как главной проблеме исследования. Традиционные теории значения в истории философии были ориентированы на указание чего-то внешнего по отношению к предложению, что наделяет его смыслом. Это «что-то» в общем случае, можно было обнаружить либо в объективном пространстве, либо в сознании как ментальной репрезентации. Еще в 1933 г. Витгенштейн приложил все усилия, чтобы оспорить эти концепции («Голубая книга», ГК), достигнув понимания, что «но если бы мы должны были назвать нечто такое, что является жизнью знака, мы должны были бы сказать, что это его употребление» (ГК 4) {{13}}. Однако установление употребления (слова или предложения) не дается в виде какого-либо конструктивного теоретического построения, как в «Трактате». Скорее, при исследовании значения, философ должен «посмотреть и увидеть» разнообразие употреблений, в которые ставится слово. Аналогия с инструментами проливает свет на природу слов. Когда мы думаем об инструментах, лежащих в ящике, мы не перестаем видеть их разнообразие; но «насколько различны функции этих предметов, настолько различны и функции слов» (ФИ 11). Нас вводит в заблуждение внешнее подобие наших слов, когда мы размышляем о значении: «В особенности когда мы философствуем!» (ФИ 12).

Эта новая перспектива настолько отлична, что Витгенштейн повторяет: «Не думай, а смотри!» (ФИ 66); и подобный взгляд распространяется на определенные случаи, а не на обобщения. Давая значение слова, любое пояснительное обобщение должно быть заменено описанием употребления. Традиционная идея о том, что предложение вмещает содержание и имеет ограниченное количество «сил Фреге» (таких как утверждение, вопрос и приказ), уступает место акценту на разнообразии употреблений. Для того, чтобы разобраться с бесчисленным множеством употреблений, их неустойчивость и включенность в деятельность, Витгенштейн вводит ключевую концепцию «языковой игры». Он никогда ясно не определяет ее, поскольку, к примеру, в отличие, например, от более ранней «картины», эта новая концепция должна функционировать в более текучей, более изменчивой и более деятельностно-ориентированной перспективе языка.

Языковые игры и семейные сходства

На протяжении «Философских исследований» Витгенштейн возвращается вновь и вновь к идее языковых игр для того, чтобы прояснить свой ход мысли в отношении языка. Примитивные языковые игры изучаются ради прозрений, которые они дают для той или иной характеристики языка. Таким образом, языковая игра строителей (ФИ 2), в которой строитель и его помощник используют лишь четыре слова (блок, колонна, плита, балка), используется для того, чтобы пояснить ту часть августиновской картины языка, которая может быть правильной, но которая, тем не менее, строго ограничена. «Обычные» языковые игры, подобные тем, что приведены во удивительном списке в ФИ 23 (который включает, например, информировать о событии, размышлять о событии, выдвигать и проверять гипотезу, сочинять рассказ, читать его, играть в театре, распевать хороводные песни, разгадывать загадки, острить, переводить с одного языка на другой, просить, благодарить и т. д.), выявляют открытость наших возможностей в использовании языка и его описании.

Языковые игры являются, во-первых, частью более широкого контекста, который Витгенштейна называет формой жизни (см. ниже). Во-вторых, концепция языковых игр указывает на нормативный характер языка. Это не подразумевает строгой и определенной системы правил для всех и каждой в отдельности языковой игры, но указывает на конвенциональный характер такого рода человеческой деятельности. И все же, подобно тому, как мы не можем дать окончательное сущностное определение «игре», мы точно так же не можем найти то, «что является общим для всех этих видов деятельности и что делает их языком или частью языка» (ФИ 65).

Именно здесь отказ Витгенштейна от общих объяснений и определений, основанных на необходимых и достаточных условиях, лучше всего декларируется. Вместо этих симптомов философа, «жаждущего обобщений», он указывает на «семейное сходство» как более подходящую аналогию для способов соединения отдельных употреблений одного и того же слова. Нет никаких причин искать, как это делали традиционно — и догматически — одно сущностное ядро, в котором локализовано значение слова и которое, таким образом, является общим для всех употреблений этого слова. Нам следует вместо этого путешествовать вместе с употреблением слова по «сложной сети подобий, накладывающихся друг на друга и переплетающихся друг с другом» (ФИ 66). Семейное сходство также служит для демонстрации отсутствия границ и отдаленность от точности, которая характеризует различные употребления одного и того же понятия. Подобные границы и точность являются отличительной особенностью формы — будь то платоновская или аристотелевская форма, или общая форма предложения, очерченная в «Трактате». Именно из такого рода форм могут быть выведены употребления понятий, однако именно этого Витгенштейн теперь избегает в пользу обращения к схожести наподобие семейного сходства.

Следование правилу и приватный язык

Одна из проблем, наиболее часто ассоциируемых с поздним Витгенштейном, — идея следования правилу. Выведенная из приведенных выше соображений, эта проблема становится центральным пунктом в обсуждении вопроса, что же может быть применимо ко всем употреблениям некого слова. То же самое догматическое положение, что и раньше, гласит, что правило является абстрактной сущностью, выходящей за пределы всех отдельных его применений; знание правила предполагает понимание этой абстрактной сущности и тем самым знание того, как его использовать.

Витгенштейн начинает свое изложение, приводя пример: «...мы просим учащегося продолжить ряд за тысячу (скажем, по команде “+2”) — а он записывает: 1000, 1004, 1008, 1012» (ФИ, 185). Что мы делаем и что это означает, когда учащийся, после того как его исправили, отвечает: «Но ведь я действовал здесь точно так же?» Витгенштейн продолжает (главным образом, в ФИ 185-243, но также и в других местах) разбирать связку сопутствующих вопросов: Как мы узнаем правилам? Как мы им следуем? Откуда берутся критерии, устанавливающие, верно ли используется правило? Находятся ли они в уме, наряду с ментальной репрезентацией правила? Обращаемся ли мы к интуиции в их применении? Устанавливаются ли они и изучаются в публичном и социальном контексте? В типично витгенштейновской манере ответы на эти вопросы непосредственно не следуют; скорее, сама постановка вопросов как правомерных и имеющих связное содержание подвергается проверке. Ибо действительно, платонистическая и менталистская картины стоят за постановкой подобного рода вопросов, и Витгенштейн полон решимости избавить нас от этих допущений. Подобное освобождение требует устранить необходимость в установлении какого-либо внешнего авторитета помимо действительных применений правила.

Эти соображения приводят к пассажу ФИ 201, который зачастую считается кульминационной точкой проблемы: «Наш парадокс был таким: ни один образ действий не мог бы определяться каким-то правилом, поскольку любой образ действий можно привести в соответствие с этим правилом. Ответом служило: если все можно привести в соответствие с данным правилом, то все может быть приведено и в противоречие с этим правилом. Поэтому тут не было бы ни соответствия, ни противоречия». Витгенштейновская формулировка проблемы, в настоящее время являясь «парадоксом» породила множество интерпретаций и споров, так как всем совершенно ясно, что это главный вопрос общей проблематики значения, понимания и употребления языка. Одним из влиятельных прочтений проблемы следования правилу (которые представлены: Fogelin 1976 и Kripke 1982) была интерпретация, согласно которой Витгенштейн высказывает здесь скептический парадокс и предлагает скептическое решение. Иными словами, нет никаких фактов, которые определяют, что считается следованием правилу, нет реальных оснований, чтобы говорить, что кто-то действительно следует правилу, и Витгенштейн принимает этот скептический вызов (предлагая другие условия, которые могли бы оправдывать наши утверждения, что некто следует правилу). Это прочтение впоследствии было поставлено под сомнение несколькими истолкованиями (такими как: Baker&Hacker (1984), McGinn (1984) и Cavell (1990)), в то время как другие предложили дополнительные, новые перспективы (например: Diamond, “Rules: Looking in the Right Place” in Phillips and Winch (1989) и несколько статей: Miller and Wright 2002). 

Непосредственно за разделами ФИ, посвященными следованию правилу (благодаря чему их легко принять за заключение к [предшествующим] рассуждениям), идут те разделы, которые толкователи называют «аргументом приватного языка» [14]. Является ли он истинным аргументом или нет (Витгенштейн никогда не пометил его как таковой), эти разделы указывают, что для того, чтобы выражение имело значение, должно быть возможно в принципе подвергнуть его публичным стандартам и критериям точности. По этой причине, приватный язык, в котором «слова… должны относиться к тому, о чем может знать только говорящий, — к его непосредственным, личным впечатлениям» (ФИ 243), не является подлинным, значимым, управляемым правилами языком. Знаки в языке могут функционировать только тогда, когда существует возможность судить о правильности их использования, «употребление этого слова нуждается в обосновании, понятном всем» (ФИ 261).

Грамматика и форма жизни

Грамматика, как принято считать, включает нормы правильного синтаксического и семантического употребления, в руках Витгенштейна становится более широкой — и более неуловимой — системой правил, которые определяют, какое языковое действие допустимо в качестве осмысленного, а какое — нет. Это понятие замещает более строгую и чистую логику, которая играла такую важную роль строительных лесов для языка и мира в «Трактате». Действительно, «сущность ярко выражается в грамматике [...] О том, какого рода объектом является нечто, дает знать грамматика. (Теология как грамматика.)» (ФИ 371, 373). «Правила» грамматики — это не просто технические инструкции, данные свыше для верного использования; скорее, они выражают нормы осмысленного языка. Вопреки эмпирическим суждениям, правила грамматики описывают, как мы используем слова для того, чтобы одновременно и оправдать и раскритиковать наши конкретные высказывания. Но в отличие от правил из учебника грамматики, они не идеализируются как внешняя система, которой нужно соответствовать. Более того, к ним явным образом не обращаются в какой-либо формулировке, но они используются в случаях философского недоумения, чтобы прояснить, где язык приводит нас к ложным иллюзиям. Таким образом, «я могу знать, что думает другой, а не что думаю я. Правильно сказать “Я знаю, что ты думаешь” и неверно “ знаю, что я думаю”. (Целое облако философии конденсируется в каплю грамматики.)»{{15}}.

Грамматика не абстрактна, она находится в пределах обычной деятельности, в которую вплетены языковые игры «...термин “языковая игра”, призван подчеркнуть, что говорить на языке — компонент деятельности или форма жизни» (ФИ 23). То, что позволяет языку функционировать, и поэтому должно приниматься как «данность» — это как раз и есть формы жизни. Говоря словами Витгенштейна, «языковое взаимопонимание достигается не только согласованностью определений, но (как ни странно это звучит) и согласованностью суждений» (ФИ 242), и «это — согласие не мнений, а формы жизни» (ФИ 241). Очень скупо используемая Витгенштейном — в «Исследованиях» она встречается пять раз — эта концепция породила множество интерпретационных затруднений и последующих противоречивых прочтений. Формы жизни можно понимать как изменчивые и условные, зависящие от культуры, контекста, истории и т. д.; такое отношение к формам жизни обосновывает релятивистское прочтение Витгенштейна. С другой стороны, именно формы жизни, общие для человечества, «совместное поведение людей» — это и есть «та референтная система, с помощью которой мы интерпретируем незнакомый язык» (ФИ 206). Это можно рассматривать как универсальный поворот, признавая, что использование языка стало возможным благодаря человеческой форме жизни.

Природа философии

В своих более поздних сочинениях Витгенштейн считает, как и в «Трактате», что философы не выдвигают — или не должны выдвигать — теории; также они не должны давать объяснений. «Философия просто все предъявляет нам, ничего не объясняя и не делая выводов. — Так как все открыто взору, то нечего и объяснять» (ФИ 126). Эта антитеоретическая позиция напоминает раннего Витгенштейна, но существуют явные различия. Хотя «Трактат» исключает философские теории, он все же выстраивает систематическую структуру, которая дает в результате общую форму предложения, все время полагаясь на строгую формальную логику. «Исследования» указывают на терапевтическую, недогматическую природу философии, поистине наставляя философов в методах терапии. «Труд философа —это [осуществляемый] с особой целью подбор припоминаний» (ФИ 127). 

При работе с припоминаниями и рядами примеров решаются различные проблемы. В отличие от «Трактата», который продвигал один философский метод, в «Исследованиях» «нет какого-то одного метода философии, а есть методы наподобие различных терапий» (ФИ 133). Это непосредственно связано с витгенштейновским отказом от логической формы или какого бы то ни было априорного обобщения, которое может быть обнаружено или сделано в философии. Попытка продвигать подобные общие положения — это соблазн, искушающий философов; но настоящая задача философии заключается в том, чтобы заставить нас осознать соблазн и показать нам, как его преодолеть. Соответственно, «философская проблема имеет форму: “Я в тупике”» (ФИ 123), и, следовательно, цель философии — «Показать мухе выход из мухоловки» (ФИ 309).

Стилистика «Исследований» поразительно отличается от той, что мы видели в «Трактате». Вместо строго пронумерованных разделов, которые организованы иерархически в программном порядке, в «Исследованиях» обрывочно озвучиваются изречения о языковых играх, семейных сходствах, формах жизни, «иногда же их содержание быстро меняется, перескакивая от одной области к другой» (Предисловие // ФИ). Это изменение в стиле, конечно же, существенно и «связано с природой самого исследования» (Предисловие // ФИ). Собственно говоря, Витгенштейн совершенно четко отдавал себе отчет о контрасте между двумя стадиями его мысли, предлагая публикацию обоих текстов вместе с тем, чтобы сделать контраст очевидным и ясным.

И все же, как раз через тему природы философии обнаруживается фундаментальная преемственность между этими двумя стадиями, нежели расхождение между ними. В обоих случаях философия служит, в первую очередь, критике языка. Именно через анализ иллюзорной власти языка философ может разоблачить ловушки бессмысленных философских формулировок. Это означает, что то, что ранее считалось философской проблемой, теперь может быть раствориться и «это просто напросто означает, что философские проблемы должны совершенно исчезнуть» (ФИ 133). Два следствия этого диагноза, легко прослеживаемых в «Трактате», должны быть признаны. Одно из них заключается в присущем философии диалогическом характере, который выражается в деятельности быстрого реагирования: встречающиеся трудности и мучения затем исчезают благодаря философской терапии. В «Трактате» это обрело форму совета: «Правильный метод философии, собственно, состоял бы в следующем: ничего не говорить, кроме того, что может быть сказано, т. е. кроме высказываний естествознания ... а всякий раз, когда кто-то захотел бы высказать нечто метафизическое, доказывать ему, что он не наделил значением определенные знаки своих предложений» (ЛФТ 6.53)[16]. Второе, еще более далеко идущее «открытие» в «Исследованиях» «заключается в том, что, когда захочешь, обретаешь способность перестать философствовать» (ФИ 133). Это было сделано для того, чтобы вернуться к метафоре лестницы и запрету на молчание в «Трактате».

После «Исследований»

Утверждается, что сочинения, написанные в период с 1946 г. вплоть до смерти Витгенштейна (1951 г.), представляют отличительную фазу его мысли. Эти сочинения включают, в дополнение ко второй части первого издания «Философских исследований», тексты, отредактированные и собранные в такие тома, как «Заметки о цвете», «Заметки о философии психологии», «Записки», «О достоверности», и части «Оснований математики». Помимо решение проблем, связанных с математикой и психологией, именно на этом этапе Витгенштейн наиболее серьезно занимался вопросами, традиционно признанными эпистемологическими. «О достоверности» пытается преодолеть скептические сомнения и ищет основополагающие решения, однако, в типичной витгенштейновской манере, является работой терапии, которая не принимает на веру предположения, общие для обоих. Это тесно связано с другими темами «О достоверности» — примате действия по отношению к слову или, используя терминологию витгенштейновских «Философских исследований», формы жизни по отношению к грамматике. Общая направленность всех сочинений этого последнего периода может быть, таким образом, рассмотрена, с одной стороны, как движение от критической (некоторые сказали бы деструктивной) позиции «Исследований» к более позитивной перспективе по тем же самым проблемам, которые стояли перед ним со времен его ранних трудов. С другой стороны, этот шаг не представляет собой разрыв с более поздним периодом, но более правильно рассматривается как его продолжение, представленное в новом свете.                                                                                     

Библиография

Работы Витгенштейна

1. The Big Typescript: TS 213, German English Scholars’ Edition, 2005, C. Grant Luckhardt and Maximilian E. Aue (trans.), Oxford: Wiley-Blackwell.
2. The Blue and Brown Books (BB), 1958, Oxford: Blackwell.
3. Culture and Value, 1980, G. H. von Wright (ed.), P. Winch (trans.), Oxford: Blackwell.
4. Last Writings on the Philosophy of Psychology, vol. 1, 1982, vol. 2, 1992, G. H. von Wright and H. Nyman (eds.), trans. C. G. Luckhardt and M. A. E. Aue (trans.), Oxford: Blackwell.
5. “A Lecture on Ethics”, 1965, The Philosophical Review, 74: 3–12.
6. Lectures and Conversations on Aesthetics, Psychology and Religious Belief, 1966, C. Barrett (ed.), Oxford: Blackwell.
7. Letters to C. K. Ogden with Comments on the English Translation of the Tractatus Logico-Philosophicus, 1973, G. H. von Wright (ed.), Oxford: Blackwell.
8. Letters to Russell, Keynes and Moore, 1974, G. H. von Wright and B. F. McGuinness (eds.), Oxford: Blackwell.
9. Ludwig Wittgenstein: Public and Private Occasions, 2003, J. Klagge and A. Nordmann (eds.), Lanham: Rowman & Littlefield.
10. Ludwig Wittgenstein and the Vienna Circle: Conversations Recorded by Friedrich Waismann (VC), 1979, B. F. McGuinness (ed.), Oxford: Blackwell.
11. Notebooks 1914–1916, 1961, G. H. von Wright and G. E. M. Anscombe (eds.), Oxford: Blackwell.
12. “Notes Dictated to G. E. Moore”, in Notebooks 1914–1916.
13. “Notes for Lectures on ‘Private Experience’ and ‘Sense Data’”, 1968, Philosophical Review, 77: 275–320.
14. On Certainty, 1969, G. E. M. Anscombe and G. H. von Wright (eds.), G.E.M. Anscombe and D. Paul (trans.), Oxford: Blackwell.
15. Philosophical Grammar, 1974, R. Rhees (ed.), A. Kenny (trans.), Oxford: Blackwell.
16. Philosophical Investigations , 1953, G.E.M. Anscombe and R. Rhees (eds.), G.E.M. Anscombe (trans.), Oxford: Blackwell.
17. Philosophical Investigations (PI), 4th edition, 2009, P.M.S. Hacker and Joachim Schulte (eds. and trans.), Oxford: Wiley-Blackwell.
18. Philosophical Occasions, 1993, J. Klagge and A. Nordmann (eds.), Indianapolis: Hackett.
19. Philosophical Remarks, 1964, R. Rhees (ed.), R. Hargreaves and R. White (trans.), Oxford: Blackwell.
20. ProtoTractatus—An Early Version of Tractatus Logico- Philosophicus, 1971, B. F. McGuinness, T. Nyberg, G. H. von Wright (eds.), D. F. Pears and B. F. McGuinness (trans.), Ithaca: Cornell University Press.
21. Remarks on Colour, 1977, G. E. M. Anscombe (ed.), L. McAlister and M. Schaettle (trans.), Oxford: Blackwell.
22. “Remarks on Frazer’s Golden Bough”, 1967, R. Rhees (ed.), Synthese, 17: 233–253.
23. Remarks on the Foundations of Mathematics, 1956, G. H. von Wright, R. Rhees and G. E. M. Anscombe (eds.), G. E. M. Anscombe (trans.), Oxford: Blackwell, revised edition 1978.
24. Remarks on the Philosophy of Psychology, 1980, vol. 1, G. E. M. Anscombe and G. H. von Wright (eds.), G. E. M. Anscombe (trans.), vol. 2, G. H. von Wright and H. Nyman (eds.), C. G. Luckhardt and M. A. E. Aue (trans.), Oxford: Blackwell.
25. “Some Remarks on Logical Form”, 1929, Proceedings of the Aristotelian Society, 9 (Supplemental): 162–171.
26. Tractatus Logico-Philosophicus (TLP), 1922, C. K. Ogden (trans.), London: Routledge & Kegan Paul. Originally published as “Logisch-Philosophische Abhandlung”, in Annalen der Naturphilosophische, XIV (3/4), 1921.
27. Tractatus Logico-Philosophicus, 1961, D. F. Pears and B. F. McGuinness (trans.), New York: Humanities Press.
28. The Voices of Wittgenstein: The Vienna Circle: Ludwig Wittgenstein and Friedrich Waismann, 2003, Gordon Baker (ed.), Gordon Baker, Michael Mackert, John Connolly and Vasilis Politis (trans.), London: Routledge.
29. Wittgenstein: Conversations, 1949–1951, 1986, O. K. Bouwsma; J. L. Kraft and R. H. Hustwit (eds.), Indianapolis: Hackett.
30. Wittgenstein in Cambridge: Letters and Documents 1911–1951, 2008, Brian McGuinness (ed.), Oxford: Blackwell.
31. Wittgenstein’s Lectures, Cambridge 1930–1932, 1980, D. Lee (ed.), Oxford: Blackwell.
32. Wittgenstein’s Lectures, Cambridge 1932–1935, 1979, A. Ambrose (ed.), Oxford: Blackwell.
33. Wittgenstein’s Lectures on the Foundations of Mathematics, 1976, C. Diamond (ed.), Ithaca: Cornell University Press.
34. Wittgenstein’s Lectures on Philosophical Psychology 1946- 47, 1988, P. T. Geach (ed.), London: Harvester.
35. Wittgenstein’s Notes on Logic, 2009, Michael Potter (ed.), Oxford: Oxford University Press.
36. Zettel, 1967, G. E. M. Anscombe and G. H. von Wright (eds.), G. E. M. Anscombe (trans.), Oxford: Blackwell.
37. The Collected Manuscripts of Ludwig Wittgenstein on Facsimile CD Rom, 1997, The Wittgenstein Archives at the University of Bergen (ed.), Oxford: Oxford University Press.

Вторичные источники

1. Flowers, F. A. and Ian Ground (eds.), 2016, Portraits of Wittgenstein, London: Bloomsbury Academic.
2. Hacker, P. M. S., 1996, Wittgenstein’s Place in Twentieth-century Analytic Philosophy, Oxford: Blackwell.
3. Janik, Allan, and Stephen Toulmin, 1973, Wittgenstein’s Vienna, New York: Simon and Schuster.
4. Klagge, James C., 2001, Wittgenstein: Biography and Philosophy, Cambridge: Cambridge University Press.
5. –––, 2010, Wittgenstein in Exile, Cambridge, MA.: MIT Press.
6. Malcolm, N., 1958, Ludwig Wittgenstein: A Memoir, Oxford: Oxford University Press.
7. McGuinness, B., 1988, Wittgenstein, a Life: Young Wittgenstein (1889–1929), Pelican.
8. Monk, Ray, 1990, Ludwig Wittgenstein: The Duty of Genius, New York: Macmillan.
9. Sterrett, Susan, 2005, Wittgenstein Flies a Kite: A Story of Wings and Models of the World, London: Penguin Books (Pi Press).

1. Albinus, Lars, Josef G.F. Rothhaupt and Aidan Seery (eds.), 2016, Wittgenstein’s Remarks on Frazer: The Text and the Matter, Berlin: De Gruyter.
2. Block, Irving (ed.), 1981, Perspectives on the Philosophy of Wittgenstein, Oxford: Blackwell.
3. Canfield, John V. (ed.), 1986, The Philosophy of Wittgenstein, vols. 1–15, New York: Garland Publishers.
4. Copi, I.M., and R.W. Beard (eds.), 1966, Essays on Wittgenstein’s Tractatus, London: Routledge.
5. Crary, Alice (ed.), 2007, Wittgenstein and the Moral Life, Cambridge, MA.: MIT Press.
6. Crary, Alice and Rupert Read (eds.), 2000, The New Wittgenstein, London: Routledge.
7. Gibson, John and Wolfgang Huemer (eds.), 2004, The Literary Wittgenstein, London: Routledge.
8. Glock, Hans-Johann and John Hyman (eds.), 2017, A Companion to Wittgenstein, Hoboken, N.J.: Wiley.
9. Griffiths, A. P. (ed.), 1991, Wittgenstein: Centenary Essays, Cambridge: Cambridge University Press.
10. Kahane, Guy, Edward Kanterian , and Oskari Kuusela (eds.), 2007, Wittgenstein and His Interpreters, Oxford: Wiley-Blackwell.
11. Kuusela, Oskari and Marie McGinn (eds), 2011, The Oxford Handbook of Wittgenstein, Oxford: Oxford University Press.
12. Matar, Anat (ed.), 2017, Understanding Wittgenstein, Understanding Modernism, London: Bloomsbury Academic.
13. Miller, Alexander, and Crispin Wright (eds.), 2002, Rule-following and Meaning, CITY: Acumen Publishing.
14. Moyal-Sharrock, Danièle (ed.), 2004, The Third Wittgenstein: The Post-Investigations Works, London: Ashgate.
15. Moyal-Sharrock, Danièle, and William H. Brenner (eds.), 2005, Readings of Wittgenstein’s On Certainty, New York: Palgrave Macmillan.
16. Phillips, D. Z., and Peter Winch (eds), 1989, Wittgenstein: Attention to Particulars, Houndmills: Macmillan.
17. Pichler, Alois and Simo Säätelä (eds.), 2005, Wittgenstein: The Philosopher and his Works, Publications from the Wittgenstein Archives at the University of Bergen.
18. Shanker, S. G., (ed.), 1986, Ludwig Wittgenstein: Critical Assessments, vols.1–5, Beckenham: Croom Helm.
19. Scheman, Naomi, and Peg O’Connor (eds), 2002, Feminist Interpretations of Ludwig Wittgenstein, University Park, PA: Pennsylvania State University Press.
20. Sluga, Hans D., and David G. Stern (eds.), 1996, The Cambridge Companion to Wittgenstein, Cambridge: Cambridge University Press.
21. Sullivan, Peter, and Michael Potter (eds.), 2013, Wittgenstein’s Tractatus: History and Interpretation, Oxford: Oxford University Press.
22. Vesey, G., (ed.), 1974, Understanding Wittgenstein, Ithaca: Cornell University Press.

1. Anscombe, G. E. M., 1959, An Introduction to Wittgenstein’s Tractatus, London: Hutchinson.
2. Baker, G. P., 2004, Wittgenstein’s Method: Neglected Aspects, edited and introduced by Katherine J. Morris, Oxford: Blackwell.
3. Baker, G. P., and P. M. S. Hacker, 1980, Wittgenstein: Understanding and Meaning, Volume 1 of an Analytical Commentary on the Philosophical Investigations, Oxford: Blackwell (2nd extensively revised edition 2005).
4. –––, 1984, Scepticism, Rules and Language, Oxford: Blackwell.
5. –––, 1985, Wittgenstein: Rules, Grammar and Necessity, Volume 2 of an Analytical Commentary on the Philosophical Investigations, Oxford: Blackwell (2nd extensively revised edition 2009).
6. Biletzki, Anat, 2003, (Over)Interpreting Wittgenstein, Leiden: Kluwer.
7. Black, Max, 1967, A Companion to Wittgenstein’s Tractatus, Ithaca: Cornell University Press.
8. Cavell, S., 1969, Must We Mean What We Say?, New York: Charles Scribner’s Sons.
9. –––, 1979, The Claim of Reason: Wittgenstein, Skepticism, Morality, and Tragedy, Oxford: Oxford University Press.
10. –––, 1990, Conditions Handsome and Unhandsome, Chicago: University of Chicago Press.
11. Diamond, C., 1991, The Realistic Spirit, Cambridge: MIT Press.
12. Fogelin, R. J., 1976, Wittgenstein, London: Routledge & Kegan Paul (2nd edition 1987).
13. –––, 2009, Taking Wittgenstein at His Word: A Textual Study, Princeton: Princeton University Press.
14. Genova, Judith, 1995, Wittgenstein: A Way of Seeing, New York: Routledge.
15. Glock, Hans-Johann, 1996, A Wittgenstein Dictionary, Oxford: Blackwell.
16. Hacker, P. M. S., 1972, Insight and Illusion: Themes in the Philosophy of Wittgenstein, , Oxford: Clarendon Press; 2nd revised edition, 1986.
17. –––, 1990, Wittgenstein: Meaning and Mind, Volume 3 of an Analytical Commentary on the Philosophical Investigations, Oxford: Blackwell.
18. –––, 1996, Wittgenstein: Mind and Will, Volume 4 of an Analytical Commentary on the Philosophical Investigations, Oxford: Blackwell.
19. –––, 2001, Wittgenstein: Connections and Controversies, Oxford: Oxford University Press.
20. –––, 2013, Comparisons and Context, Oxford: Oxford University Press.
21. Hamilton, Andy, 2014, Routledge Philosophy Guidebook to Wittgenstein and On Certainty, London: Routledge.
22. Hintikka, M. B., and J. Hintikka, 1986, Investigating Wittgenstein, Oxford: Blackwell.
23. Horwich, Paul, 2012, Wittgenstein’s Metaphilosophy, Oxford: Oxford University Press.
24. Kenny, A., 1973, Wittgenstein, Cambridge: Harvard University Press.
25. Kripke, S., 1982, Wittgenstein on Rules and Private Language: An Elementary Exposition, Oxford, Blackwell.
26. Kuusela, Oskari, 2008, The Struggle against Dogmatism: Wittgenstein and the Concept of Philosophy, Cambridge, MA.: Harvard University Press.
27. Malcolm, N., 1986, Nothing is Hidden, Oxford: Blackwell.
28. McGinn, Colin, 1984, Wittgenstein on Meaning, Oxford: Blackwell.
29. McGinn, Marie, 1997, Routledge Philosophy Guidebook to Wittgenstein and the Philosophical Investigations, London: Routledge; 2nd revised edition, 2013.
30. –––, 2009, Elucidating the Tractatus, Oxford: Oxford University Press.
31. McGuinness, B., 2002, Approaches to Wittgenstein: Collected Papers, London: Routledge.
32. McNally, Thomas, 2017, Wittgenstein and the Philosophy of Language: The Legacy of the Philosophical Investigations, Cambridge: Cambridge University Press.
33. Morris, Michael, 2008, Routledge Philosophy Guidebook to Wittgenstein and the Tractatus, London: Routledge.
34. Mounce, H. O., 1981, Wittgenstein’s Tractatus: An Introduction, Oxford: Blackwell.
35. Moyal-Sharrock, Danièle, 2007, Understanding Wittgenstein’s On Certainty, London: Palgrave Macmillan.
36. Pears, David F., 1987, 1988, The False Prison, vols. I and II, Oxford: Oxford University Press.
37. Perloff, Marjorie, 1999, Wittgenstein’s Ladder: Poetic Language and the Strangeness of the Ordinary, Chicago, IL: University of Chicago Press.
38. Pitkin, Hannah, 1972, Wittgenstein and Justice: On the Significance of Ludwig Wittgenstein for Social and Political Thought, Berkeley, CA: University of California Press.
39. Stern, David G., 2004, Wittgenstein’s Philosophical Investigations: An Introduction, Cambridge: Cambridge University Press.
40. Stroll, Avrum, 1994, Moore and Wittgenstein on Certainty, New York: Oxford University Press.
41. Ware, Ben, 2015, Dialectic of the Ladder: Wittgenstein, the ‘Tractatus’ and Modernism, London: Bloomsbury Academic.
42. Williams, Meredith, 2002, Wittgenstein, Mind and Meaning: Towards a Social Conception of Mind, London: Routledge.